Кингсблад, потомок королей

«Кингсблад, потомок королей» (англ. Kingsblood Royal) — роман Синклера Льюиса 1947 года о расизме в США. Фамилия героя Кингсблад означает «королевская кровь».

Цитаты

	— Мне нравилось, когда прислуга получала восемь долларов в неделю и всё делала — и стряпала, и стирала, и ещё пекла пирожки для маленького господина, то есть для меня. В хорошем положении окажутся вернувшиеся герои, если все угнетённые нации, за свободу которых мы дрались, в самом деле освободятся и заграбастают наши места! — 3
	“I liked it when the hired girl worked all week for eight dollars and did the washing and baked cookies for the little massa—that was me. Won’t it be a hell of a joke on the returned heroes if all the subject peoples that we fought to free, get free, and grab our jobs?”

… Национальный Банк, <…> двухэтажный мраморный храм с массивной бронзовой дверью <…>. В операционном зале, под церковно-торжественными сводами, опиравшимися на мощные колонны зелёного итальянского мрамора, на безбрежной глади чёрного мраморного пола с вкраплёнными в него квадратами и ромбиками гранита и розового кварца, в этой храмине, где не хватало только песнопений бухгалтерского клира, чтобы довершить атмосферу благолепия и платежеспособности, Нийл чувствовал себя лишь скромным служкою. В сущности, он был просто школьником за партой в ряду других таких же парт. — 6

… National Bank, <…> two-story marble temple, with massive bronze gates <…>. In the banking-room, under the arched ecclesiastic vastness of its ceiling, which was upheld by ponderous pillars of green Italian marble, upon the glossy sea-shining floor of black marble inlaid with squares and diamonds of polished granite and pink quartz, where there was lacking only a robed choir of High-Church bookkeepers to complete the spell of sanctity and of solvency, Neil considered himself a minor canon. Actually, he was another schoolboy in a row of schoolboy desks.

… бабушка Жюли <…> ничем не доказала, что Ксавье Пик или его жена были индейцами, убеждал себя Нийл, убеждал слишком часто и слишком прилежно. Он всё старался представить себе свою драгоценную Бидди как существо, в чьих тоненьких жилах течёт индейская кровь. По-новому, тревожно смотрел он на это англосаксонское дитя и сравнивал её с подругами. Он решил, что Бидди более энергична и самостоятельна, чем другие дети, а в сумерках, при свете настольной лампы, ему мерещилось, что её бело-розовые щёчки отливают медью. Бидди, как никто, умела превращать диван в лодку и грести теннисной ракеткой — отчего ракетка не становилась новее; она любила бесшумно красться на цыпочках и вдруг испускать воинственные крики; когда же они в конце апреля разводили костёр в честь первой оттепели, он заметил, что оба они отлично управляются с топориком и растопкой. — 12

… Gramma Julie <…> had given no proof that either Xavier Pic or his wife was Indian, Neil insisted. He insisted a little too often and too strongly. He kept wondering about the sacred Biddy as a vessel for Indian blood. He had a new, anxious way of watching that Saxon child, and comparing her with her playmates. He decided that Biddy was rougher and more practical than the other children, and in a sidelight, at dusk, he imagined a copper shade on her camellia cheeks. Biddy, he noted, was abnormally good at playing that the living-room couch was a canoe and paddling it with a tennis racket—with no especial advantage to the racket; she was masterful at walking stealthily, at breaking out in ungodly whoops; and when she and he built a bonfire to celebrate the thaw at the end of April, he noted that both of them were competent with hatchet and bark kindling.

	… негритянская карьера Нийла обогатилась новым достижением: он сел между двумя чернокожими людьми, и ему показалось, что это люди как люди. — 17
	… Neil had another First in his career as a Negro. He sat down between two colored people and they seemed to him very much like people.

«Чёрт знает что! Собираешься с духом, чтобы превратиться в негра, а оказывается, что и превращаться не во что, ничего такого особенного в неграх нет. Всё равно что мученик, взойдя на костёр, обнаружил бы, что огонь только приятно согревает его. Даже скучно! Ничего, не беспокойся. Ты забудешь о скуке, когда ирландец-кондуктор вытолкает тебя и Бидди из теннессийского автобуса, а мужлан-полицейский выбьет тебе парочку зубов, а макаронник-шпик схватит Бидди и будет издеваться над ней…» — 18

This is plain hell, to get myself nerved up to being a Negro and then find there aren’t any special Negro things to be. Wouldn’t it be flat for an enthusiastic martyr to find that the fire just warmed him pleasantly? —Don’t worry. It won’t feel flat when Biddy and I get kicked off a Tennessee bus by a Mick conductor and a hillbilly cop breaks my jaw while a Wop detective grabs Biddy and snickers and begins—

	— … в пограничных штатах, Теннесси и Кентукки, белые ещё сами не знают, чего хотят. Сегодня дают негру полицейский мундир, а завтра его линчуют, а послезавтра помещают о нём в «Курьер-журнале» прочувствованный некролог. — 20
	“… border white folks, Tennessee and Kentucky, never quite make up their minds. They appoint a colored fellow to the police force one day and lynch him the next and have a lovely obituary about him in the Courier-Journal the third.”

	Род был майор, <…> казалось, он должен есть кашу кортиком, почёсываться штыком и писать любовные письма шпагой. — 28
	Rod was a major, <…> you pictured Rod eating his shredded wheat with a dirk, scratching himself with a bayonet, writing love-letters with a saber.

	— Раз вы хоть одного из этих ублюдков назвали «мистер», значит, вы признали, что они не хуже вас, и вся ваша петрушка с Превосходством Белых провалилась! <…> Ведь я и сам — человек терпимый. Люблю собак, например. Но если моя собака вываляется в навозе, а потом полезет за мой стол… — 32
	“The minute you call one of the bastards Mister, you’re admitting that they’re as good as you are, and bang goes the whole God-damn White Supremacy racket! <…> Oh, I’m naturally a tolerant guy, myself. I love dogs. But when my dog has been rolling in manure and comes parading in and claims a right to sit right down at the same table with me—”

… Уиттик, шурин Роберта, вопил: — К чёрту Нийла с его «правдой»! Безобразие в том, что в это впутали мою сестру, что она оказалась замужем за ниггером Бобом. А как это отразится на моём рекламном предприятии, об этом я и думать боюсь! Элис взвизгнула: — Да, да, безобразие! — Она устремила на Роберта взгляд, полный отвращения, и прошипела: — Теперь я понимаю, почему ты так возмутительно шумишь в ванной! Роберт <…> запричитал: — Господи, да разве я виноват, если во мне есть подпорченная кровь? Но ты же слышала, что я сказал, — я отрицаю эту выдумку с первого до последнего слова!.. — 34

… Whittick, brother of Robert’s wife. He was screaming, “The hell with Neil and his ‘truth’! It’s outrageous that my own sister should be dragged into this and wake up and find she’s married to a nigger like Bob. And what the scandal may do to my advertising business, I hesitate to even contemplate!” Alice yelled in agreement, “Outrage is right!” She turned upon Robert a glare of extreme dislike, and hissed, “I see now why you always make such noises in the bathroom!” Robert <…> mourned, “Great God, it’s not my fault if I have some queer blood. Besides—you heard me—I deny the story, lock, stock and barrel!..”

	… Уиттик и Элис всё принюхиваются к братцу Роберту, чтобы проверить, действительно ли он совершил такое гнусное преступление — позволил себе родиться негром. — 35
	… Whittick and Alice were sniffing at Brother Robert to see if he really had done the foul crime of getting himself born a Negro.

	Жилище мистера Мортона Бихауса можно было охарактеризовать одним словом: монументальность. Тридцать лет ушло на то, чтобы окончательно выбрать место для его ночных туфель и подыскать достаточно монументальный буфет. В этой цитадели самый воздух, казалось, был дубовый, как и обшивка стен… — 37
	The residence of Mr. Morton Beehouse needs only one word: Solidity. Thirty thoughtful years had been devoted to selecting the final place for his slippers, and to finding a buffet of the right solidity. In this fortress the air seemed composed of the same oak as the panels of the walls…

	— Как истинный янки, я всегда относился к вам, цветным людям, с большим участием и всегда считал, что было бы милосерднее ограничивать ваше образование начальной школой, чтобы вы не строили себе иллюзий и не сознавали всей глубины своего несчастья. — 39 (вариант распространённого)
	“As a born Yankee, I have always had great commiseration for you colored people, and have always maintained that it would be more charitable not to educate you beyond the fourth grade, so that you will not get false ideas and realize how unhappy you are.”

Вестл стала экономить на еде, отменила почти обязательное хождение в кино, с угрозой отмечала неуменьшавшийся аппетит Принца и решительно заявила Бидди, что никакого пони она не получит. Потом они продали машину. В Соединённых Штатах это всё равно что сказать: «Потом они продали своих четырёх дочерей в рабство». <…> Совсем не иметь автомобиля значило умереть в глазах общества — по крайней мере для Процветающего Американского Дельца и Деятельной Молодой Матроны, пытающейся сохранить свой престиж, хотя закадычные подруги и смотрят на неё так, словно только что впервые увидели её и она им не очень понравилась. — 43

Vestal cut down on their food, rejected the almost obligatory movie, menacingly eyed Prince’s undiminished appetite, and abruptly told Biddy that, no, she could not have a pony. Then they sold the car. In the United States, that is the same as saying, “Then they sold their four daughters into slavery.” <…> Not to own any sort of car was an acknowledgment of social death, for a Prosperous American Business Man, for a Busy and Popular Young Matron who was trying to keep up her rank while her oldest friends were staring at her as though they had just met her and didn’t think they liked her.

	Он блуждал <…> от одной неприветливой двери к другой, <…> [чувствуя] боль в натруженных мышцах раненой, искалеченной ноги, которой он едва не лишился, защищая право белых американцев отказывать чёрным американцам в работе. — 45
	He plodded <…> from door to unwelcoming door, <…> hell in the screaming tendons of the lame, jarring leg he had almost lost in defending the freedom of white Americans to refuse jobs to black Americans.

	… Элис <…> начала дело о разводе, обвиняя Роберта в жестокости, оскорблении и обмане, поскольку он до женитьбы не сообщил ей, что «цветной». — 49
	… Alice <…> sued Robert for divorce, for cruelty, humiliation, and deceit in not having, before their marriage, told her that he was “colored.”

	— … ваша жена <…> так старалась держать себя с нами непринуждённо. Вы будьте готовы к тому, что она ещё не скоро увидит в неграх обыкновенных людей. Я вот сорок лет стараюсь, а до сих пор не совсем свыкся с мыслью, что я не американский гражданин, не отец семейства, не химик, а негр. — 51
	“… your wife <…> trying her best to be natural with us. You must expect her to take a long time before she accepts Negroes as normal. I’ve tried to do the same thing for forty years, and I’m still a little bewildered to find that I’m not an American citizen or a father or a chemist but a Negro.”

Тридцать лет назад казалось, что неграм кое в чём удалось добиться своего, — вероятно, потому, что добивались они гораздо меньшего. В то время они требовали только крыши над головой, солонины на обед и чтобы их не линчевали. Теперь они требовали всех человеческих прав, и те же белые, которые, умиляясь собственной добротой, давали им миску холодной картошки, отнюдь не склонны были дать им место у станка или у избирательной урны и ворчали: «Избаловали мы их. Нужно стукнуть этих обезьян по голове, не то они, чего доброго, заявят, что могут работать не хуже нас». Никогда ещё агитация в пользу негров не была связана с таким риском, но зато каждая удача была действительно победой человеческого достоинства, а не розовым бантом, нацепленным на кандалы. — 53

Thirty years before, the Negroes had seemed to be gaining so much more of what they wanted because they had apparently wanted so much less. They had demanded then only a roof and sidemeat and not to be lynched. Now, they were demanding every human right, and whites who were self-admiringly willing to give them a dish of cold potatoes were sometimes unwilling to give them room at the workbench and the polling-booth, and muttered, “We’ve been too easy. We got to clamp down on these apes before they claim they can do our job just as good as we can.” The black crusade had never seemed so risky as now, but any gain that was made was a real increase in human dignity, not a pink bow tied on inescapable chains.

	— Значит, вы тоже из породы добровольных мучеников. <…> Всё надеетесь спасти Джона Брауна от виселицы? — 54
	“So you’re another chronic martyr. <…> Still fighting to save John Brown from the gallows?”

	Это были уже не люди; это были брызги тёмного потока ненависти. — 54
	They ceased to be human beings; they became bubbles on a dark cataract of hate.

14

При изучении всех тонкостей сложного Искусства Быть Негром Нийлу предстояло узнать, что во многих Северных штатах <…> имеется Закон о гражданских правах, запрещающий удалять негров и представителей других непривилегированных народностей из гостиниц, ресторанов, театров, и что он проводится в жизнь столь же успешно, как в свое время пресловутый Сухой закон. Белые постояльцы, <…> обнаружив, что за десять комнат от них спит негр, они чувствовали, что такое соседство таит в себе заразу, чуть ли не смертельную опасность, и набрасывались на управляющего, а тот, исходя из положения, что жить ему нужно, вырабатывал технику леденяще-вежливого обращения с неграми и уклончивых ответов относительно свободных номеров. Уже сейчас, в первую ночь, которую он прожил негром, Нийл помнил, что в любую минуту снизу может позвонить ночной дежурный: «Я очень сожалею, сэр, но, оказывается, номер, который мы вам дали, был заказан заранее». <…> За крепкими стенами своего номера он, здоровяк и атлет, прислушиваясь к телефону, ощущал себя сгорбленным и жалким. Телефон не звонил, но ему слышались десятки звонков.

In the vast hidden lore of Being a Negro which he was to con, Neil was to learn that in many Northern states, including his own, there is a “civil rights law” which forbids the exclusion of Negroes and members of the other non-country-club races from hotels, restaurants, theaters, and that this law worked fully as well as had national prohibition. Whenever white hotel guests <…> had been contaminated and almost destroyed by the presence of a Negro sleeping two hundred feet away, they threatened the hotel manager, who assumed that he had to earn a living and therefore devised a technique of treating the Negroes with nerve-freezing civility and with evasiveness about “accommodations.” Even on this, his first night of being a Negro, Neil knew that the night assistant-manager of the hotel might telephone up, “I’m terribly sorry, sir, but we find that the room we gave you is reserved.” <…> He looked bulky enough and straight-shouldered enough in the refuge of his hotel room, but he felt bent and cowering as he listened for the telephone. He did not hear it, yet he heard it a hundred times.

	… лист почтовой бумаги отеля «Суонсон-Гранд», почти целиком занятый изображением отеля и фамилией владельца, выведенной затейливым шрифтом 1890-х годов; места, где писать, почти не оставалось, — видимо, от постояльцев такого усердия и не ожидали.
	… one sheet of Swanson-Grand letter-paper, with a half-tone of the hotel and the name of the proprietor in flourishing 1890 type, but with practically no space for writing, an accomplishment apparently not expected of the guests. He turned it over, took out his bankerish gold-mounted fountain pen, and drew up an altogether bankerish table of one branch of his ancestors:

15

	«А ведь я презирал богачей, которые выбрасывались из окна во время прошлого кризиса — несчастные белые пиявки не мыслили себе жизни без двух шофёров, — не из кого будет кровь сосать. Мы, негры, так не поступаем».
	I despise the rich investors who jumped out of windows during the last depression—poor white leeches who couldn’t take it unless they had two chauffeurs to bleed. We Negroes don’t do that.

… он и Рэнди оказались в числе девяти членов комиссии по устройству общегородской встречи ветеранов. Рэнди нервничал: — Среди солдат есть и ниггеры, нужно что-то сделать, чтоб они не испортили парад наших белых героев. — А чёрных ветеранов нельзя тоже считать героями? — заикнулся было доктор Норман Камбер. — Ни в коем случае! — разъяснил Рэнди. — Я всегда говорю, что на фронте ниггеры не подчинялись дисциплине и боялись холодного оружия. Командование раздало им кое-какие награды только для того, чтобы они не взбунтовались и нам не пришлось бы их всех расстрелять. Я слышал об этом от одного полковника. <…> Мы устроим черномазым отдельную встречу на Майостри; всё будет — и парад, и фейерверк, и знамёна, и пусть какой-нибудь верблюд, вроде конгрессмена Оберга, произнесёт речь. Мы им скажем, что не хотели, чтобы их затёрли среди белых, потому, мол, и чествуем их особо. Эти ниггеры такие дураки, они поверят.

… Randy and he served on a committee of nine to arrange a citywide welcome to the returning veterans. Randy was fretting, “Of course there’s quite a few nigger G.I.’s, and we got to fix it so they don’t horn in on the parade of our white heroes.” “Couldn’t the black veterans be heroes, too?” suggested Dr. Norman Kamber. “Hell, no!” Randy explained. “As I often say, all the nigger troops were insubordinate and afraid of cold Steel. The high command just handed out a few decorations to ’em to keep ’em from mutiny, so we wouldn’t have to shoot the whole bunch. A colonel told me that. <…> We’ll cook up a separate homecoming for the zigaboos, on Mayo Street; parade and fireworks and banners and some portion of a horse like Congressman Oberg to make an oration. We’ll tell ’em that we didn’t want to have ’em get lost in the white shuffle, so we’re honoring ’em special. Those niggers are so dumb they’ll believe it.”

16

Доктор Дэвис сказал, что пришёл с просьбой. Сейчас, когда кончилась война, со здешних предприятий будут уволены сотни негров, и деятели негритянской общины в согласии с Городской лигой решили ходатайствовать перед деловыми учреждениями о предоставлении им работы. Нельзя ли устроить двух-трех человек во Второй Национальный? Он знает многих цветных, окончивших коммерческие школы, которые во время войны служили счетоводами и бухгалтерами. <…> Для Джона Уильяма Пратта [Нийл] изобрёл хитроумную версию, что, мол, поскольку у них уже имеется несколько крупных вкладчиков-негров, а будет, вероятно, ещё больше, следовало бы, пожалуй, взять одного-двух негров на должности младших служащих. Пратт поглядел на него с жалостью: — Милый мой, ваше либеральное отношение к неграм меня радует. Я мечтаю о том времени, когда они будут получать приличное образование и смогут занять место рядом с белыми работниками — на своём родном Юге. Но здесь у нас им делать нечего, и самое лучшее — предоставить им голодать до тех пор, пока они не осознают своей глупой головой, что им нужно поскорее убираться к себе на Юг… Не говоря уже о том, какой скандал устроили бы нам клиенты.

Dr. Davis had, he said, come to beg. With the war over, hundreds of Negroes would be dismissed from local factories, and the leaders of the Negro community were working with the Urban League in trying to persuade local business firms to give them jobs. Could the Second National hire one or two? He could produce a number of colored business-school graduates who in wartime had been clerks, bookkeepers. <…> He put it cunningly to John William Prutt that, as they had several prosperous Negro depositors, and some day they might have more, perhaps they ought to hire one or two Negro clerks. Prutt looked at him pityingly. “My boy, I’m pleased that you take a liberal attitude toward the Negro. I long for the day when they’ll get a decent education and be able to take their stand right alongside white laborers—in their own Southland. But they don’t belong up here, and the kindest thing to do is to let ’em starve till it penetrates their thick heads that they ought to hustle back South. . . . Besides, our customers would kick like hell!”

В студенческие годы <…> Род одинаково преуспевал в риторике и в поло, исправно напивался с хулиганами, которых подбирал в нью-йоркских барах, <…> совращал девушек только из таких семей, которые не могли ни унизиться, ни возвыситься до шантажа, и говаривал с шутливой откровенностью: <…> «Когда я выставлю свою кандидатуру в Сенат, никакие незаконные младенцы не будут прерывать моих предвыборных выступлений».

In his Eastern college days <…> Rod had been equally deft at debating and at polo, and while he sozzled with the rowdies he picked up in New York bars, <…> he seduced none but girls of families above or below the blackmail line, and said with the humorous clarity, <…> “When I get ready to run for the Senate, there won’t be any little bastards on the platform.”

19

	Когда человек в тридцать один год рождается негром, ему нужна семья.
	When a man is born a Negro at thirty-one, he needs a family.

Может быть, и правду говорят, будто все негры участвуют в тайном сообществе, цель которого — истребить всех белых людей, дьявольски хитрый, но зверский, чудовищный заговор, зловещий, как чёрные клубы дыма над полуночным костром, зажжённым для человеческого жертвоприношения; и за каждым белым человеком следят, и все его поступки заносят в особые книжечки для сведения знахарей и коммунистических агентов?

Was it true, as some people said, that the whole dark world was a conspiracy planning the destruction of all the white people, viciously clever yet jungle-mad, wild as smoke-blackened midnight fires for human sacrifice; a cabal that spied on every white person’s acts and noted them in little books audited by witch-doctors and Communist agents?

Казалось бы, человеку средних умственных способностей нечего удивляться тому, что в доме у небогатого негра с элементарным вкусом и любовью к порядку всё выглядит совершенно так же, как в доме у любого другого небогатого американца с элементарным вкусом и любовью к порядку. Что, собственно, ты ожидал увидеть, сердито спрашивал себя Нийл. Жертвенник культа вуду? Тамтам и леопардовую шкуру? Игральные кости и бутыль маисовой водки? Или же картину кисти Элдзира Кортора и фотографии Хайле Селассие, Уолтера Уайта и Пушкина с собственноручными надписями?

There was no reason why a man of average perception should have been astonished that the house of middle-class Negroes with ordinary good taste and neatness should be exactly like the house of any other middle-class Americans with ordinary taste and neatness. What, Neil taxed himself, did he expect? A voodoo altar? Drums and a leopard skin? A crap-game and a demijohn of corn liquor? Or an Eldzier Cortor painting and signed photographs of Haile Selassie, Walter White and Pushkin?

— … повседневное чувство унижения, на которое обречён каждый негр, особенно здесь, на самодовольном Севере. На Юге нам говорят просто и ясно: ты — собака, привыкай к своей конуре, и тогда будет тебе от хозяина жирная кость и доброе слово. Но здесь нас уверяют, что мы настоящие люди, позволяют нам надеяться и размышлять, и потому постоянные напоминания о нашей якобы неполноценности, случайные бесцеремонные оскорбления для нас чувствительней, чем страх перед линчеванием для наших южных братьев. <…> Работать дальше кухни или котельной тебя вряд ли пустят, будь ты хоть семи пядей во лбу.

“… the humiliation that every Negro feels every day, particularly in our self-satisfied North Middlewest. In the South, we’re told we’re dogs who simply have to get used to our kennels, and then we’ll get a nice bone and a kind word. But up here we’re told that we’re complete human beings, and encouraged to hope and think, and as a consequence we feel the incessant little reminders of supposed inferiority, the careless humiliations, more than our Southern cousins do the fear of lynching. <…> Rarely get jobs better than the kitchen, no matter what our ability.”

23

Они достаточно видели негров, которые, разбогатев на продаже эликсира для ращения волос или зазнавшись на тёплых местечках в суде, забывали дедовские хижины и стремились втереться в так называемое Высшее Цветное Общество с его темно-кофейными красавицами и такими же лимузинами, его любовными интригами, продажными поэтами и белыми альфонсами в салоне мадам Нуар-Мозамбик и с охотничьими завтраками по всей форме — вплоть до красных курток и последующих отчётов в светской хронике (негритянских газет). Но Нийл не знал о существовании Высшего Цветного Общества <…>. Он заблуждался, как всякий неофит, считая, что негры не могут быть так же самодовольны и пошлы, как белые. А ведь они, несчастные, часто щеголяют и крахмальными манишками, и тридцатипроцентным раствором лондонского произношения, и вообще бывают не менее скучны, чем жители-Парк-авеню.

In every city they had seen too many Negroes who, prosperous with hair-tonics or portentous with jobs in the court house, forgot the cabins of their grandfathers and chased something called the Best Colored Society, with its coffee-colored debutantes and coffee-colored limousines, its sweetmen and kept poets and white pansies in the salon of Mme. Noire-Mozambique, and its hunt-breakfasts complete with red jackets and mention in the society columns (colored). But Neil did not know that there was any Best Colored Society for Martha Davis to dislike. He was making the inevitable mistake of all converts and assuming that Negroes cannot be as smug and trivial as the whites. Why, bless their souls, they can put on frilled shirts and a thirty per cent. solution of a London accent and be just as tedious as Park Avenue any time.

Рассказывал <…> о пограничных штатах: <…> — Непоследовательность в дискриминации — вот что губит бедного Самбо. В одном городе на Юге он может свободно войти в любой магазин и пользоваться парадным лифтом, и жена его может примерить выбранное платье; а в другом, за каких-нибудь сорок миль, его ни в один приличный магазин не пустят, а если попробует войти — арестуют, и лифты, даже в учреждениях, отдельные для цветных и для белых. <…> не только унизительность дискриминации нас бесит. Плохо ещё то, что невозможно угадать, когда именно твой самый пустячный поступок — скажем, поклонился на улице монахине — сочтут преступлением и изобьют тебя до бесчувствия. Вот от этой неуверенности и бывает, что тихий, робкий человек хватается за бритву. Есть, конечно, цветные братья, которые хвалят Юг, потому что там негры изолированы и кучка темнокожих коммерсантов может наживаться на всех прочих представителях «избранного» народа. Сейчас в негритянской прессе даже ведется полемика на тему о том, что лучше — ехать на Север, где тебя выморозят, или оставаться на Юге, где тебя сожгут. Но так или этак, а скорее всего тебе несдобровать.

Talking of <…> Border States: <…> “It’s the inconsistency of discrimination that gets the poor Sambo down. In one town in the South he can shop in any department store and ride on the front elevators and his wife can try on the clothes; and in the next one, forty miles away, he isn’t allowed to enter any decent white store at all, and gets pinched if he tries it, and the elevators are jimcrowed even in twenty-story office buildings. <…> “Captain Kingsblood, it isn’t only the humiliation of segregation that riles us. It’s the impossibility of telling when the simplest thing, like raising your hat to a nun, will be considered criminal, and you’ll get slugged for it. It’s that doubt that makes so many timid fellows go grab a razor. “Oh, some cullud brethren praise the South because, under segregation, a certain number of sepia merchants get rich on the rest of us chosen people. In fact there’s a controversy now in the colored press about whether to go North and get frozen out or stay South and get burned out. Well, either way, there’s always fine conversation about being rooked.”

	— … Новому Негру нужны все права Нового Белого Человека — все без исключения, и теперь он их не выпрашивает — он будет за них бороться. Вы, белые Яго, создали революционную армию из тринадцати миллионов Отелло, мужчин и женщин.
	“… the New Negro demands every right of the New White Man, every one, and he doesn’t whine for them now; he’ll fight for them. You white Iagos have built up a revolutionary army of thirteen million Othellos, male and female.”

— … белый южанин обязательно расскажет вам, что в детстве его лучшим другом был чёрный пострелёнок, который научил его пить водку и насчёт всего прочего просветил. Никогда он, бедный, не расскажет вам, что дружил с чёрным мальчиком, прилежным и непьющим. Он и не знал, что среди цветных мальчиков бывают такие — он и по сю пору этого не знает! <…> После колледжа я год работала в школе на Крайнем Юге. Мне говорили, что белые любят, чтобы цветные учителя подавали пример детям и одевались особенно опрятно и чисто. У меня был маленький развалюшка-автомобиль, я сама покрасила его в белый цвет. Как-то в субботу я собралась в город и перед отъездом вымыла машину — она блестела, как зеркало, — и мне было очень приятно, что на мне новый белый костюм и белые туфли. И новые белые перчатки! Я вышла из машины около аптеки, а там стоял старый, страшный фермер — жёлтый, как червь, — так он подошёл и нарочно выплюнул целую струю табачного сока прямо на дверцу моей чистенькой машины. А другие белые мужчины смеялись. Вот тогда я поняла, что над дверью в ад написано: «Только для цветных».

“… the Southern white man invariably tells you that when he was a boy, his best friend was a lil black rascal who was his guide and bootlegger and pimp and pal. Good Ole Jim! He never tells you he was friendly with a black boy who was studious and sober. He didn’t know there were any colored boys like that—he still doesn’t! <…> “I taught for a year in the Deep South, after college. I believed the story that the whites liked to have the colored teachers be extra clean and neat as an example to the children. I had a funny, rickety little old car, and I painted it white, myself. One Saturday I was coming into town, and I washed the car—it was like glass—and I was so proud of my new white suit and white shoes. And new white gloves! I got out at a drugstore, and there was a horrible old peckerwood farmer—yellow as an angleworm—and he walked over and deliberately spat a huge gob of tobacco juice right on the door of my clean car. And the other white men all laughed. Then I knew that Hell has the sign ‘For colored only.’ ”

24

— Что и говорить, пламенный патриот выйдет из человека, который любит мыться каждый день, если твердить ему, что он не смеет даже пользоваться одним водопроводом с фермером янки или деревенщиной из Теннесси, искренне убежденным, что ванны существуют для того, чтобы держать в них червей для наживки. <…> в этом ультрадемократическом северном городе негров не линчуют — разве что изредка, — но каждый день нам твердят, что мы грязны, больны дурными болезнями, что мы преступники. И думаете, они сами в это верят? Нет, конечно. Но они внушают это себе, а потом внушают другим, и таким образом оттесняют нас от хорошей работы, на которую сами зарятся. <…> — У нас сегрегация? Нет. Просто карантин!

“It certainly makes an ardent patriot out of a guy who happens to like bathing every night to be told he can’t even share the same running stream of water with a Yankee farmer or a Tennessee hillbilly who earnestly believes that a bathtub was invented to keep angleworms in. “<…> in this democratic Northern town, they don’t lynch Negroes—not often—but they tell us every day that we’re all diseased and filthy and criminal. And do they believe it? Hell, no! But they make themselves believe it and then they make other people believe it and so they get rid of us as rivals for the good jobs that they’d like themselves.” <…> “Segregation here? No. Just quarantine!”

— На одного такого белого, <…> которым, если вы друг, безразлично, какого вы цвета, так же, как безразлично, чёрные у вас волосы или рыжие, — найдётся десять мерзавцев, которые набиваются нам в друзья либо потому, что хотят нам что-нибудь навязать — швейную машинку, новую религию или коммунистическое учение — либо потому, что они в свободное время увлекаются Социальным Равенством для Бедных Цветных Братьев так же, как подарками для Англии и романами Томаса Вулфа <…>. А то ещё есть белые неудачники — брошенные женщины, безработные журналисты, проповедники без паствы, — те воображают, что могут добиться признания и горячей любви в нашем мире, что мы только и мечтаем о белом покровителе, который когда-то прочёл биографию Букера Т. Вашингтона.

“For one white <…> that never even notices your color if you’re a friend, any more than he especially notices whether you’re black-headed or red-headed, there’s ten ofays who pretend they want to be chummy but are either on the make, trying to sell us something—a sewing-machine or a church or Communist doctrine—or else they’re taking up Social Equality for the Poor Colored Brethren, in between Bundles for Britain and Thomas Wolfe <…>. Or else they’re failures in their own white world, frustrated women and reporters without a job and preachers without pews, who believe they can be important and get loved hot in our world, which they think is just panting to be patronized by some gray that once read a life of Booker T. Washington.”

	Когда-то Софи выступала с негритянскими песенками в ночных клубах Нью-Йорка <…>. — Мистер, я не слышала таких комплиментов от белых банкиров с тех пор, как работала в Гарлеме, в «Тигровой шкуре», и один белый финансист из города Бисмарка, большой охотник до чёрной дичи, всё хотел зайти ко мне домой посмотреть гравюры — гравюры он предлагал принести с собой — новенькие, хрустящие — и…
	Sophie had once been a torch-singer in minor night clubs in New York <…>. “Mister, I haven’t had a white banker so attentive since I worked in the Tiger Divan, in Harlem, and an ofay high financier, a jig-chaser from Bismarck, wanted to come up to my flat and look at etchings, and he was willing to bring the etchings, done by the Government, and—”

	… завязался разговор на расовые темы, к которым их тянуло неудержимо, как котёнка к шуршащей бумажке…
	… the race-talk was resistless to them as a ball of paper to a kitten…

29

	… древние кресла, чувствительные, как сейсмограф.
	… seismographic old chairs.

Когда крупные деноминации — методисты, баптисты, пресвитерианцы — от стонов и возгласов «аллилуйя» перешли к газосветной готике и литературным обзорам с амвона, замученные, усталые люди устремились в новые церкви, где им хоть и не обещали роста зарплаты, но гарантировали спасение души и где они могли во всеуслышание ругать дьявола, папу римского и Уолл-стрит, вознаграждая себя за то, что нельзя во всеуслышание ругать хозяев. На чердаках, в пустующих магазинах и складах возникали удивительные новые секты, вроде церкви Библейского Спасения во Христе или Общины Святых Избранников Божиих, под чем следовало понимать десяток усталых мужчин и женщин, восемь молитвенников и четыре скамейки. С чисто американской предприимчивостью духовные пастыри, которые в менее просвещенные времена были бы продавцами патентованных средств или коммивояжёрами, учли, что можно делать неплохие дела, если возвести себя в священнический или даже епископский сан, снять помещение и придумать название для церкви, — а дальше вся работа сводилась к тому, чтобы погромче вопить да пожалостней причитать и по три раза в сеанс собирать пожертвования.

With the drifting of the great denominations, the Methodists and Baptists and Presbyterians, from moaning and hallelujahs to indirectly-lighted Gothic and pulpit book-reviews, the job-tortured masses in America had dribbled into new churches which promised that they should have salvation if they could not have larger paychecks, and which encouraged them to howl publicly at the Devil, the Pope, and Wall Street, in recompense for not daring to howl publicly at the Boss. In lofts and empty store-buildings there had been organized such wondrous new creeds as The Church of God in Christ Through Bible Salvation, and The Assembly of the Divinely Appointed Saints, which signified ten tired men and women, eight hymn-books, and four benches. With true American enterprise, spiritual leaders who in less cultivated days would have been Indian-medicine showmen or itinerant lady milliners had seen that they could make a tidy living by appointing themselves ministers or even bishops, renting a hall and setting up a church, with no annoying work except yelling loud and mourning low, and taking up three collections at every meeting.

31

Где ещё найдёшь такие добрососедские отношения, как здесь, на Среднем Западе? Здесь не знают ни подобострастия к именитым, ни борьбы за первенство между жёнами врачей, адвокатов и коммерсантов — всего того, что мешает свободно дышать в Европе, в Великобритании и британских колониях, включая Новую Англию. Его окружают преданные друзья и знаменосцы демократии. Обсудили <…> приток негров в Гранд-Рипаблик. Подполковник Кренуэй пожелал определить место негров в современной цивилизации, и все с охотой вызвались помочь ему. <…> Вайолет Кренуэй <…> состояла во всех существующих комитетах, была за и против всех существующих доктрин, хотя выделялась не столько своей деятельностью, сколько умением демонстрировать изящный бюстик и глаза с поволокой. <…> Так было выработано Американское Кредо о Неграх, которое мы здесь приводим в основных положениях: Никто не вправе судить или даже разговаривать о неграх, кроме коренных южан или же северян, имеющих на Юге зимнюю дачу. <…> В детстве у всех южан (белых), а стало быть, и у рабочих с текстильных фабрик, имелись чернокожие нянюшки, которых они и их отцы, все сплошь полковники, любили просто без памяти. <…> Всякий белый южанин при встрече со всяким негром, хотя бы судьёй или конгрессменом, непременно скажет: «А, Джим, вот тебе доллар, чёрная образина, да ступай ко мне на кухню, там тебя накормят досыта». Поистине основной заботой для всех белых южан является благоденствие негров, а так как и сами негры стремятся к тому же, то мы с удовольствием можем отметить, что южные негры в смысле высокой оплаты труда, жилищных условий, а также всестороннего и глубокого образования составляют самую привилегированную общественную группу в истории человечества. Это называется Новый Индустриализм на Солнечном Юге. Негры не люди, а промежуточный вид между обезьяной и полковником. Доказательством тому служит необыкновенная толщина их черепа, благодаря которой, как показали опыты, произведенные в Луизианском университете, можно сбрасывать им на голову кокосовые орехи, кузнечные молоты и очень большие камни, и они ничего не почувствуют, кроме лёгкой щекотки. Это называется Наука. (Но все это в конце концов сводится к вопросу: согласились бы вы, чтобы ваша дочь вышла замуж на негра?) Все негры, в том числе и биофизики и ректоры колледжей, если не околачиваются в кухнях у белых, то проводят время в пьянстве, игре в кости, религиозных бдениях и торговле наркотиками. Лиц, утверждающих, будто негры по своим психологическим и социальным свойствам, а также способности к труду ничем не отличаются от белых, именуют «смутьянами», а их взгляды — «бреднями недоумков», и все хорошенькие женщины обязаны осаживать их словами: «Вот был бы здесь мой муж, он бы вас отхлестал плёткой за то, что вы внушаете черномазым всякие глупости». Это определяется как Лояльность, или Наследие Наших Доблестных Предков и особенно превозносится голливудскими Джексонами и Ли, финансирующими патриотические фильмы о конфедератах. <…> Все мужчины-негры обладают таким темпераментом, что ни одна белая женщина не может устоять перед их бесовскими чарами, и все мужчины-негры — такие грубые чудовища, что ни одна белая женщина не может почувствовать к ним влечения. Это называется Биология. Все негры, которые ютятся на болотах, вполне довольны своей жизнью, и от души смеются над претензиями негров — <…> так называемой «интеллигенции». <…> Газеты черномазых полны всяких выдумок о гонениях, которым якобы подвергают чёрных, но их можно было бы от этого отучить, показывая редакторам потихоньку конец верёвки. Это называется Хорошее Воспитание.

Nowhere in the world was there such neighborliness as here in the Middlewest. There was none of the obsequiousness of the humble toward the gentry, of the fight for precedence among the wives of doctors and lawyers and merchants that staled the air of Europe and Great Britain and the British colonies—including New England. These were his affectionate friends, and the standard-bearers of democracy. They mentioned <…> the increased Negro migration to Grand Republic. Colonel Crenway said that he wanted to define the present place of the Negroes in our civilization, and they were glad to help him. <…> Violet Crenway <…> was on all known committees, for and against practically any Cause, though she was not distinguished so much for action as for displaying her neat little bust and drowning eyes. <…> Thus the group worked out an American Credo about the Negroes which is here presented in summary: No person has the right to judge or even to talk about Negroes except a born Southerner or a Northerner who owns a winter home in the South. <…> Any Southern white man, upon meeting any Negro, including judges and congressmen, invariably says, “Here’s a dollar, Jim, you black rascal, and you go around to my back door and get a big meal of vittles.” Indeed, Negro welfare is the sole interest of all white Southerners, and since it is also the chief desire of the Negroes, we have the agreeable spectacle of the Southern Negroes as the best-paid, best-housed, and most extensively and intensively educated group in all history. This is known as the New Industrialism in the Sunny South. Negroes are not human beings but a cross between the monkey and the colonel. This is proven by their invariably having skulls so thick that, as experiments at the University of Louisiana have conclusively shown, cocoanuts, sledge-hammers and very large rocks may be dropped upon their heads without their noticing anything except that they have been kissed by butterflies. This is called Science. (But what it really all comes down to is, would you want your daughter to marry a nigger?) All Negroes, including college presidents and bio-physicists, spend all of their lives, when they are not hanging around white folks’ kitchens, in drunkenness, dice, funny camp-meetings, and the sale of marihuana. Persons who maintain that, psychologically, socially, industrially, Negroes are exactly like the whites are technically called “trouble-makers,” and their heresies are “a lot of confused, half-baked ideas,” and all pretty women should answer them by saying, “If my husband were here, he would horsewhip you for trying to give the Nigras a lot of false ideas.” This is officially known as Loyalty, or The Heritage of Our Gallant Defenders, and is particularly prized by the Lees and Jacksons who produce our patriotic Confederate films in Hollywood. <…> All Negro males have such wondrous sexual powers that they unholily fascinate all white women and all Negro males are such uncouth monsters that no white woman whatsoever could possibly be attracted by one. This is called Biology. All Negroes who reside in swamps are extremely happy, and laugh their heads off at the pretentiousness of Negro would-be <…> highbrows in general. <…> The Nigra press is full of lies about injustices to the darkies, and down my way we would correct the editors by gently showing them a rope. This is called Good Breeding.

36

С самого основания Федерального клуба в нём не числилось ни одного еврея, ни одного музыканта, ни одного учителя и очень мало членов демократической партии. Это не было оговорено уставом. Такой оговорки не требовалось. Здесь заслуженные миллионеры Гранд-Рипаблик <…> каждый вечер играли в бридж или в трик-трак, ровно в одиннадцать часов прерывая игру для стакана горячего пунша. Клубные лакеи, правда, не были природными англичанами и не обучались прислуживать лордам, но лицезрение тюдоровских физиономий клубных завсегдатаев в какие-нибудь полгода сглаживало эти недочеты, и всякий заслуженный член клуба, завидев в фамильном склепе чужого, считал своим долгом подозвать Джимса и пропыхтеть: «Это ещё кто? Вышвырнуть его вон!» Столпы клуба находили возникновение в городе новых предприятий вульгарным, ибо, по их мнению, в Гранд-Рипаблик и так уже было вполне достаточно денег.

No Jew, no musician, no teacher and very few Democrats had ever belonged to the Federal Club. Not that there was any bylaw against them. There was no need of one. Here the veteran millionaires of Grand Republic <…> played bridge or backgammon every evening, with a hot toddy exactly at eleven. If the club servants were not English by origin nor baronially trained, the Tudor architecture of the members’ faces turned them so within six months, and when any old-enough member saw a stranger in those crypts, he would summon Jeems and puff, “Who’s that fella? Throw him out.” The inner ring of the club regarded the coming of new industries to town as vulgar, and felt placidly that there was enough money in Grand Republic already.

	Подстриженные ёжиком волосы Рода, его широкие плечи и тонкая талия вызывали в памяти всякие слова из Киплинга: сирдар, саиб, сипай, долг, сила, нищий, туземец, каста, пария, кровь; беззаботно ответил полковника сын, голос крови во мне не угас; твой сын молодец, отважный боец, он Квислингом будет у нас.
	Looking at Rod’s curt hair, wide shoulders, shaped waist, you thought of all sorts of Kipling words: sirdar, sahib, polo, tiffin, pukka—duty, power—beggar, native—pure breed, outcast, blood—lightly answered the colonel’s son, I hold by the blood of my clan; your son I’ll take and we shall make a Quisling of the man.

50

То была Маленькая Женщина Всех Времён, очень милая и добрая женщина, помощница мужу и сыновьям во всех их честолюбивых начинаниях, среди которых было очень много вредных. Она пекла булочки для соседских ребят и любила слушать по радио глупые рассказы с продолжениями, она была доброй прихожанкой и приветливой соседкой. Она верила всему, что ей говорили её священник, её депутат и тот безымянный оракул, что выдумывает моды на обувь и косметику, и не кто иной, как она, испокон веков санкционировала и оправдывала существование всех прожорливых армий, всех пышных церквей, судов, университетов и «хорошего общества», все войны и бедствия на земле. «<…> под моим изящным каблучком пребывают все троны, и сабли, и митры; для моего приятного голоска слагаются все песни, и все сказки сочиняются для того, чтобы мне не было скучно по вечерам; везде, где народ собирается на совет, а мужчины и женщины любят и трудятся, властвуют узы, обряды и толкования, одобренные священными законами, которые поведал мне отец — весьма достойный человек; будь он жив, он не потерпел бы всей этой чепухи, которую распространяют всякие безответственные люди, а ему эти законы поведала его мать, а ей — её пастор, а ему — его епископ, а ему — его мать, а ей — медиум, узнавший о них во время спиритического сеанса из разговора с самим господом богом. Что ни говорите, а итальянцы — жулики, безработные бродяги — лентяи, негры — бездельники, евреи — ловкачи, а всемирное государство противно человеческой природе и принципам, которые провозгласил Джордж Вашингтон, и не хочу я больше слушать этот вредный вздор, и я — Герта, Исида, Астарта и технический секретарь ДАР — утверждаю, что когда всякую цивилизацию сгладит всеобъемлющая благопристойность смерти, тогда повсюду всё будет мило и прилично и никто больше не будет задаваться и умничать…»

She was the Little Woman of the Ages, very pleasant and kind, helpful to the ambitions of her husband and the boys, and many of them were very bad ambitions. She made cookies for the neighborhood children and listened fondly to foolish serials on the radio; she was a good church-worker and a willing neighbor. She believed everything that her minister, her congressman and the secret anarch who invents the fashions in shoes and cosmetics told her, and it is she who has licensed and justified all the ravenous armies, all the pompous churches and courts and universities and good society, all the wars and misery since time was. “<…> my dainty foot is upon all thrones and swords and mitres; for my nice little voice are all songs made, and for my delight on lonely evenings all stories told; nations shall not assemble nor men and women love nor labor save by such bonds and ceremonies and complexions as are approved in the holy laws that I learned from my father, who was a wonderful man, and if he were alive today, he simply would not stand for all this nonsense that a lot of irresponsible people seem to be spreading around, and who learned the laws from his mother who had them from her pastor who had them from his bishop who had them from his mother who had them from her spiritualist medium to whom they were handed during a trance in which the medium talked with God in person. “You can say what you like, but Italians are tricky and Okies are shiftless and Negroes are lazy and Jews are too smart and a world-government is against human nature and against all the principles laid down by George Washington, and I don’t want to hear any more such wicked nonsense, and I, who am Hertha and Isis and Ashtaroth and the recording secretary of the D.A.R., proclaim that when all civilization flattens out in the universal propriety of death, then everything will be nice and respectable everywhere, and there won’t be any more of this trying to be smart and show off with such silly talk…”

Перевод

Е. Д. Калашникова, М. Ф. Лорие, 1965 (с незначительными уточнениями)

Автор о романе

	… на всех углах будут кричать, что я написал роман, столь кровожадно живописующий расовые противоречия, что это вызовет новое нападение на форт Самтер. На самом-то деле «расовый вопрос» — лишь малая часть романа, но эта часть непременно заслонит собой остальное. <…> Можно совершенно безнаказанно разнести в пух и прах в одном романе сразу архиепископа Кентерберийского, главного раввина Иерусалима и великого муфтия того же святого города, но нужно быть героем, чтобы осмелиться публично заявить, будто собаки бывают порой невыносимы, а любящие мамаши — слишком болтливы. <…> и, пожалуй, никак не менее рискованно заявлять, что негры — всего-навсего такие же люди, как мы, и что в этом и состоит окончательное и полное решение расовой проблемы. <…> мой герой <…> приходит к выводу, что некоторые социальные явления, о которых он прежде и не задумывался, нетерпимы. И он начинает борьбу с этими явлениями, проявляя большую доблесть и решимость, чем любой выдуманный романистами средневековый рыцарь, борьбу, свободную от истерии, но пронизанную спокойной и всеобъемлющей яростью <…>. Узнав его, как мы узнавали несколько миллионов таких мужчин или женщин в каждой из наших войн, мы понимаем, что банальный блеск холодильников, сверкающие кафелем ванные и комфортабельные спальные вагоны не умаляют его романтизма и отчаянной смелости, так же как грязные, покрытые циновками полы, рычащие псы и привычка обгладывать кости не умаляли благородства рыцарей — участников крестовых походов. И, может быть, рыцари-крестоносцы считали себя достойными стихотворных восхвалений не больше, чем мой герой <…>. Прошли века, прежде чем появился эпический поэт, который счёл крестоносцев настолько возвышенными, что они заговорили у него белыми стихами. Жизнь моя пройдёт не напрасно, если описания холодильника и электрической бритвы моего героя вдохновят грядущих мистера Гомера или мистера Мильтона (уроженцев Северной Дакоты) создать звонкие строфы героической поэмы.
	… what will be cried from the housetops, is that I have written a novel which is so frantically devoted to racial controversy that it will entail a new attack on Fort Sumter. Actually, the "race question" is only a small part of Kingsblood Royal, but it is the part which will stand out. <…> It is probably perfectly safe in a novel to attack simultaneously the Archbishop of Canterbury, the Chief Rabbi of Jerusalem and the Grand Mufti of the same salubrious town, but he would be a heroic man who should dare to say publicly that dogs are frequently nuisances and loving mothers sometimes talk too much. <…> and perhaps next to them in peril is to suggest that a final and complete solution of all racial questions is to hint that maybe Negroes are nothing more or less than human beings. <…> my hero <…> decides that certain social situations, which he had never thought of before, were intolerable. In order to fight those situations, with a grimness and a valor probably greater than that of any fancy medieval knight, not hysterically but with a quiet and devastating anger <…>. When we find him, as we have found several million of him—or her—in each of our wars, we realize that the banal slickness of electric refrigerators and tiled bathrooms and convertible coupes have no more lessened his romantic and rather terrifying courage than did the dirty, reed-covered floors and snarling dogs and dinners of gnawed beef bones coarsen the Knights of the Crusade. And probably the Knights of the Crusade no more sang poetry about themselves than does my hero <…>. It is only centuries later that the epic poet comes along and finds them elevated and given to speaking in blank verse. It will be a sufficient reason for a lifetime of writing if my notes on my hero's refrigerator and electric razor will serve the purpose of some future Mr. Homer or Milton (born in North Dakota) who will make ringing heroic couplets out of him.
	— «Заметка о „Кингсбладе, потомке королей“» (A Note About Kingsblood Royal), 1947