Лекции о поэзии (Брайант)

Уильям Каллен Брайант прочёл четыре лекции о поэзии в нью-йоркском обществе «Атенеум» в 1825—26 годах. Впервые они были опубликованы в 1884 году. Это наиболее известные из его литературно-критических работ.

О природе поэзии

On the Nature of Poetry

Я бы назвал поэзию побуждающим искусством. Ведь от двух родственных искусств её отличает то, <…> что она возбуждает мысль простым намёком и вместо подражаний, доступных зрению и осязанию, использует условные символы. В картине или в скульптуре художник использует краски и формы, которые совершенно определённым образом воздействуют на чувства. Живопись оставляет мало простора воображению, скульптура и того меньше. Но люди различаются степенью духовного развития, и поэтому удовольствие, получаемое от созерцания картин и скульптур, будет так же различным, как в разной степени внятной станет для каждого мораль произведения, причём иные могут даже перетолковать её по-своему. Однако неизменным во всех случаях остаются свидетельства чувств: любой зритель видит те же фигуры, те же свет и тени. Поэтические образы не знают подобной чёткости обозримых форм и яркой живостью впечатления обязаны главным образом рассудку, которому они предстоят. Великий механизм, творящий в поэзии её чудеса, — язык — способен выразить все мыслимые явления, но даже эта достойная восторженного удивления объемлющая способность языка и великое многообразие доступных ему оборотов не спасают его от участи ограниченного и несовершенного инструмента, и необозримому и многоликому миру материальному и духовному, от имени которого он представительствует, язык бесконечно уступает в полноте, отчётливости и разнообразии своих средств. И мне представляется, что это исчерпаемое богатство языка как раз и определяет волшебную силу поэзии. <…> Искусство поэзии призвано отобрать и в должном порядке расположить символы мысли, дабы передать воображению сильный и радостный подъём. Конечно, воображением читателя руководит поэт, чья обязанность — направлять его искусно и без усилий; но это не значит, что воображению оставлено пассивное участие. <…> Эскизы красоты воображение, не скупясь, дополняет чертами, которые отвечают его заветным представлениям о прекрасном, и завершает картину величия благороднейшими образами, почерпнутыми из своих собственных запасов. Насколько совершенен может быть этот процесс, почти всецело зависит от силы и развития воображения.

I would rather call poetry a suggestive art. Its power of affecting the mind by pure suggestion, and employing, instead of a visible or tangible imitation, arbitrary symbols <…> is what distinguishes this from its two sister arts. It is owing to its operation by means of suggestion that it affects different minds with such different degrees of force. In a picture or a statue the colors and forms employed by the artist impress the senses with the greatest distinctness. In painting, there is little in sculpture, there is less for the imagination to supply. It is true that different minds, according to their several degrees of cultivation, will receive different degrees of pleasure from the productions of these arts, and that the moral associations they suggest will be variously felt, and in some instances variously interpreted. Still, the impression made on the senses is in all cases the same; the same figures, the same lights and shades, are seen by all beholders alike. But the creations of Poetry have in themselves nothing of this precision and fixedness of form, and depend greatly for their vividness and clearness of impression upon the mind to which they are presented. Language, the great machine with which her miracles are wrought, is contrived to have an application to all possible things; and wonderful as this contrivance is, and numerous and varied as are its combinations, it is still limited and imperfect, and, in point of comprehensiveness, distinctness, and variety, falls infinitely short of the mighty and diversified world of matter and mind of which it professes to be the representative. It is, however, to the very limitation of this power of language, as it seems to me, that Poetry owes her magic. <…> Poetry is that art which selects and arranges the symbols of thought I in such a manner as to excite it the most powerfully and delightfully. The imagination of the reader is guided, it is true, by the poet, and it is his business to guide it skilfully and agreeably; but the imagination in the mean time is by no means passive. <…> It fills up his sketches of beauty with what suits its own highest conceptions of the beautiful, and completes his outline of grandeur with the noblest images its own stores can furnish. It is obvious that the degree of perfection with which this is done must depend greatly upon the strength and cultivation of that faculty.

Поэзия постоянно прибегает к помощи языка страстей, усиливая действие своих картин, и если этого недостаточно, чтобы языку дать право называться поэтическим, то я отказываюсь понимать, что такое поэзия. <…> Истина в том, что поэзия, которая не находит пути к человеческому сердцу, не заслуживает называться поэзией: пусть в ней будут и блеск, и мастерство исполнения — она скоро утомляет внимание. Затронутые искусным движением, чувства и воображение взаимно действуют друг на друга. <…> Язык страсти есть по необходимости фигуральный язык, однако его преувеличения имеют целью умножить напряжённость выражения и никогда не применяются ради них самих. Поэтому сколь бы важное место в поэзии ни уделялось воображению, её основным источником остаётся чувство. Эта сила стоит у врат, за которыми разум сложил сокровищницу образов, и отворить запоры ненасильственным действием позволено ей одной. Все образы, какие только может родить фантазия, подотчётны чувству и готовы служить его указаниям.

Poetry is constantly resorting to the language of the passions to heighten the effect of her pictures; and, if this be not enough to entitle that language to the appellation of poetical, I am not aware of the meaning of the term. <…> The truth is, that poetry which does not find its way to the heart is scarcely deserving of the name; it may be brilliant and ingenious, but it soon wearies the attention. The feelings and the imagination, when skilfully touched, act reciprocally on each other. <…> The language of passion is naturally figurative, but its figures arc only employed to heigliten the intensity of the expression; they arc never introduced for their own sake. Important, therefore, as may be the office of the imagination in poetry, the great spring of poetry is emotion. It is this power that holds the key of the storehouse where the mind has laid up its images, and that alone can open it without violence. All the forms of fancy stand ever in its sight, ready to execute its bidding.

Поэзия самая ненадёжная маска, за которой глупость и безумие рассчитывают скрыть свои черты. Им удобнее, безопаснее и более кстати укрыться за торжественными словопрениями по пустому поводу. Вялое понятие, неумение уразуметь смысл выдают слабое развитие или отсутствие способности к рассуждению и делают несчастного поэта предметом жалости и насмешек.

Poetry is the worst mask in the world behind which folly and stupidity could attempt to hide their features. Fitter, safer, and more congenial to them is the solemn discussion of unprofitable questions. Any obtuseness of apprehen sion or incapacity for drawing conclusions, which shows a deficiency or want of cultivation of the reasoning power, is sure to expose the unfortunate poet to contempt and ridicule.

	В нашем сознании скрыто присутствуют тысячи форм, производимых соприкосновением общих принципов с жизнью и поведением людей; нам не довелось узнать их на примере собственной жизни, но достаточно намека, чтобы мы тотчас признали их возможность, чтобы узнали их внове, не делая для этого особых усилий.
	Thousands of inductions resulting from the application of great principles to human life and conduct lie, as it were, latent in our minds, which we have never drawn for ourselves, but which we admit the moment they are hinted at, and which, though not abstruse, are yet new.

	Средства, которыми поэзия воздействует на разум, все решительно доступны и прозаическому писателю.
	All the ways by which poetry affects the mind are open also to the prose-writer.

Красноречие — это поэзия прозы; поэзия — это красноречие стихотворства. <…> В красноречии я вижу не способность его убеждать: есть виды аргументации, глухие к красноречию, ибо они требуют пристального и напряжённого внимания. В красноречии я вижу действие на нашу моральную природу, заражающее нас всех общим чувством. В такие минуты самого оратора обуревают чувства, которые он нам внушает…

Eloquence is the poetry of prose; poetry is the eloquence of verse. <…> By eloquence I do not mean mere persuasiveness : there are many processes of argument that are not susceptible of eloquence, because they require close and painful attention. But by eloquence I understand those appeals to our moral perceptions that produce emotion as soon as they are uttered. It is in these that the orator is himself affected with the feelings lie would communicate…

	… элементы поэзии составляют часть нашей природы и что всякий человек более или менее поэт.
	… the elements of poetry make a part of our natures, and that every individual is more or less a poet.

О значении и пользе поэзии

The Value and Uses of Poetry

	Поэзия <…> в такой степени утончила, преобразила и освятила человеческую любовь, что даже благочестие заимствовало язык этой страсти для самых пламенных своих изъявлений. Она с восторгом заключает в просторный круг своих симпатий не только весь род человеческий, но также все творения господни.
	Poetry <…> has so refined and trans formed and hallowed the love of the sexes that piety itself has sometimes taken the language of that passion to clothe its most fervent aspirations. It delights to in fold not only the whole human race, but all the creatures of God, in the wide circle of its sympathies.

	Поэт, написавший после своего имени слово «атеист», просто не сумел в себе разобраться. Ведь по-своему и он от сердца и непритворно почтил божество. Ему угодно было назвать его «Природой»…
	The poet who wrote atheist after his name knew not of what manner of spirit he was. He, too, paid a willing and undissembled homage to the Divinity. He called it Nature…

	Изобретательная казуистика и остроумная софистика могут сбить и запутать разум и, окутав его собственным мраком, привести к неверным заключениям; однако поэзия брезгует их помощью.
	Ingenious casuistry and labored sophistry may confuse and puzzle the understanding, and lead it through their own darkness to false conclusions; but poetry abhors their assistance.

	Основы поэзии прекрасны и благородны как в поэтическом творении, так и в природе человека, и когда к ним примешивается грязь, то такое сочетание вопиет о неуместности.
	The elements of poetry are the beautiful and noble in the creation and in man s nature; and, so far as anything vicious is mingled with these, the compound is incongruous.

	По общему признанию, героические поэмы древних пробуждают кровожадный дух, воспитывают любовь к войне и безразличие к страданиям, которые она приносит; но я не убежден, что в своём действии эти поэмы заходят так далеко, как это многим, представляется; если же это верно, что винить следует несовершенство поэзии. Когда поэзия нечувствительна и безразлична к страданиям, она совсем не поэзия.
	The heroic poems of the ancients are said to inspire a sanguinary spirit, the love of war, and an indifference to the miseries of which war is the cause; but I cannot believe that they produce this effect to the extent which many suppose, and, so far as they do produce it, it is from an imperfection in the poetry. Poetry that is unfeeling and indifferent to suffering is no poetry at all.

Поэзия в наш век и в нашей стране

Poetry in its Relation to Our Age and Country

Пусть даже справедливо мнение, что поэзия нашего века неспособна достичь того совершенства, какое она знала прежде, — всё равно это обстоятельство никоим образом нельзя объяснять переменами в душевных свойствах человека и в направлении его умственной деятельности <…>. Кто в здравом уме решится утверждать, что за время после Гомера сердца охладели и очерствели, что люди утратили душевную отзывчивость, не способны к развитию? Какие источники поэзии были в душе человека и какими средствами воздействия на человеческую природу она располагала — всё это осталось при нас. Если же и впрямь имело место вырождение, то причиной его было либо отсутствие особых условий, которые в старину давали развитие и необычайный расцвет поэтическим способностям, либо появление в нынешнем веке таких умственных интересов, которые стеснили свободную деятельность поэтического гения.

If it be a fact that poetry in the present age is un able to attain the same degree of excellence as formerly, it cannot certainly be ascribed to any change in the original and natural faculties and dispositions of mind <…>. Is anybody whimsical enough to suppose that the years that have passed since the days of Homer have made men s hearts cold and insensible, or deadened the delicacy of their moral perceptions, or rendered them less susceptible of cultivation? All the sources of poetry in the mind, and all the qualities to which it owes its power over the mind, are assuredly left us. Degeneracy, if it has taken place, must be owing to one of two things either to the absence of those circumstances which, in former times, developed and cherished the poetical faculty to an extraordinary degree, or to the existence of other intellectual interests which, in the present age, tend to repress its natural exercise.

… если верно, что тайна составляет непременное качество поэзии, то миф почти полностью развеивает тайну. Недостаток мифа в том, что он брался объяснить решительно всё на свете. <…> Собственно говоря, в том и состояла красота, что всему было дано своё объяснение. Воображение упивалось красотой, но глубочайшего потрясения ни воображение, ни чувства не испытывали. <…> Поэтому мифологическая поэзия древних столь же холодна, сколько прекрасна, и так же мало трогает нас, как мало заключает в себе недостатков. Сделавшись достоянием литературы более поздних эпох и в значительной степени утратив искренность и силу выражения, гений мифологической поэзии сковал естественность и простодушие. Люди перестали доверять собственным чувствам и впечатлениям и впали в грубые погрешности вкуса. Изображая любовную страсть, они заводили речь о Венере и её сыне Купидоне, натягивающем лук; славя прекрасное утро, они всуе поминали Феба и его коней. Не удивительно, что при таком обхождении искусство поэзии превращалось в пустое занятие. Что касается меня, я убеждён, что в окружении своих жизненных обстоятельств, переживая и сочувствуя, радуясь и скорбя, подверженные превратностям своей судьбы, люди представляют лучший предмет поэзии, нежели племя вымышленных существ. <…> Что касается позднейших суеверий, доселе сохраняющихся в иных местах цивилизованного мира, <…> то мне представляется, что эпохи, расплодившие выводок фантастических существ, не оставили благородных образцов поэзии.

… so far as mystery is a quality of poetry, it has been taken away almost entirely by the myth. The fault of the myth was that it accounted for everything. <…> Its very beauty consisted in minute disclosures. Thus the imagination was delighted, but neither the imagination nor the feelings were stirred up from their utmost depths. <…> Therefore it is that the mythological poetry of the ancients is as cold as it is beautiful, as unaffecting as it is faultless. And the genius of this mythological poetry, carried into the literature of a later age, where it was cultivated with a less sincere and earnest spirit, has been the destruction of all nature and simplicity. Men forsook the sure guidance of their own feelings and impressions, and fell into gross offences against taste. They wished to describe the passion of love, and they talked of Venus and her boy Cupid and his bow; they would speak of the freshness and glory of morning, and they fell to prattling of Phoebus and his steeds. No wonder that poetry has been thought a trifling art when thus practiced. For my part I cannot but think that human beings, placed among the things of this earth, with their affections and sympathies, their joys and sorrows, and the accidents of fortune to which they are liable, are infinitely a better subject for poetry than any imaginary race of creatures whatever. <…> With respect to later superstitions, traces of which linger yet in many districts of the civilized world, <…> the mine I would observe that the ages which gave birth to this fantastic brood are not those which have produced the noblest specimens of poetry.

Некоторые упорно утверждают, что препятствием для развития у нас изящной словесности является наш заимствованный язык: он сложился в другой стране с иной, чем у нас, общественной организацией и поэтому едва ли может быть точным и исполнительным орудием, каким он стал бы, сопутствуя развитию нашей нации и получая формы и пополнения для надобностей нашей жизни. На мой взгляд, это одно из самых призрачных пугал, которыми нас стращают. Пусть поборники этого мнения соблаговолят привести доказательства. Пусть укажут специфические недостатки нашего языка для выражения обиходных и гражданских представлений. Пусть покажут, в чём именно видна неспособность языка легко и искусно объяснить любое состояние. Покуда они этого не сделают, нам следует удовлетвориться богатым и гибким языком, на котором мы изъясняемся, который хорош и для экватора, и для полюсов, и для средних широт и равно годится для монархий и для республик. Как всякий сильный и красивый язык, он зародился среди простого и неграмотного народа; сначала служил для обозначения естественных явлений, а с развитием цивилизации стал доступен произведениям искусства; так язык развил в себе яркие формы выражения, оставшись пригодным и для научного обращения. Если бы в нашем обществе в его нынешнем состоянии было суждено возникнуть новому языку, то, боюсь, множество своих понятий он произвёл бы от слов, которыми мы обозначаем каналы, железные дороги и пароходы, а ведь сколько бы высоко мы ни ставили сегодня эти вещи, через сто лет им могут прийти на смену более искусные изобретения. Понять, чего стоит мнение о заимствованном диалекте, можно, вообразив, что в нашу страну эмигрирует какой-нибудь английский поэт. Неужели найдётся простак, который решит, что от этого поэт станет писать хуже? И поэтому я заявляю, что наша страна располагает поэтическими материалами и всеми побуждениями и возможностями для его успешного освоения. <…> Уже если в таких условиях наша поэзия не сумеет составить соперничество английской, то это будет значить, что гений бездействует среди сокровищ.

It has been urged by some, as an obstacle to the growth of elegant literature among us, that pur language is a transplanted one, framed for a country and for institutions different from ours, and, therefore, not likely to be wielded by us with such force, effect, and grace, as it would have been if it had grown up with our nation, and received its forms and its accessions from the exigencies of our experience. It seems to me that this is one of the most unsubstantial of all the brood of phantoms which have been conjured up to alarm us. Let those who press this opinion descend to particulars. Let them point out the peculiar defects of our language in its application to our natural and political situation. Let them show in what respects it refuses to accommodate itself easily and gracefully to all the wants of expression that are felt among us. Till they do this, let us be satisfied that the copious and flexible dialect we speak is as equally proper to be used at the equator as at the poles, and at any intermediate latitude; and alike in monarchies or republics. It has grown up, as every forcible and beautiful language has done, among a simple and unlettered people; it has accommodated itself, in the first place, to the things of nature, and, as civilization advanced, to the things of art; and thus it has become a language full of picturesque forms of expression, yet fitted for the purposes of science. If a new language were to arise among us in our present condition of society, I fear that it would derive too many of its words from the roots used to signify canals, railroads, and steam-boats things which, however well thought of at present, may perhaps a century hence be superseded by still more ingenious inventions. To try this notion about a transplanted dialect, imagine one of the great living poets of England emigrated to this country. Can anybody be simple enough to suppose that his poetry would be the worse for it? I infer, then, that all the materials of poetry exist in our own country, with all the ordinary encouragements and opportunities for making a successful use of them. <…> If under these circumstances our poetry should finally fail of rivalling that of Europe, it will be because Genius sits idle in the midst of its treasures.

Об оригинальности и подражании

On Originality and Imitation

Поэты часто жертвовали лучшим, желая во что бы то ни стало прослыть оригинальными. В своём чрезмерном старании добиться оригинальности они кончали пустым умничаньем, нелепыми причудами воображения, взвинченностью чувства, сентиментальным и детским лепетом. Здесь же берут начало глумление над нравственностью, поругание приличий, вызов здравому смыслу <…>. Вникая в суть дела, нельзя не видеть, что даже самый оригинальный из поэтов чрезвычайно многим обязан своим предшественникам и современникам. <…> Чтобы явилось достойное творение, в родном языке поэта или в любом другом, который он знает и чьи красоты и богатства желает сделать достоянием родной речи, уже должно содержаться бесконечное множество чувств, картин, живых выразительных средств, плавных оборотов языка, попавших на страницы книг или живущих в устной речи. Гений <…> оставит свой след в литературе, но создать её заново ему не по силам, хотя бы это был самый высокий гений. Созданное им всегда меньше того, что уже создано до него; открытые им сокровища всегда беднее тех, которыми он пользовался. Ничем не оправдано мнение, ещё разделяемое некоторыми, что первые поэты были великими поэтами или что, независимо от степени своего дарования, они не учились своему искусству у других народов.

Poets have often been willing to purchase the praise of it at the sacrifice of what is better. They have been led, by their overeagerness to attain it, into puerile conceits, into extravagant vagaries of imagination, into overstrained exaggerations of passion, into mawkish and childish simplicity. It has given birth to outrages upon moral principle, upon decency, upon common sense <…>. If we consider the matter a little more narrowly, we shall find that the most original of poets is not without very great obligations to his predecessors and his contemporaries. <…> An innumerable multitude of sentiments, of illustrations, of impassioned forms of expression, of harmonious combinations of words, both fixed in books and floating in conversation, must previously exist either in the vernacular language of the poet or in some other which he has studied, and whose beauties and riches he seeks to transplant into his own, before he can produce any work which is destined to live. Genius <…> may create something in literature, but it does not create all, great as its merit may be. What it does is infinitely less than what is done for it; the new treasures it finds are far less in value than the old of which it makes use. There is no warrant for the notion maintained by some, that the first poets in any language were great poets, or that, whatever their rank, they did not learn their art from the great poets in other languages.

Провансальский язык, самый ранний из культурных языков современной Европы, не дал великих поэтов. Произошло это потому, что упадок языка приспел к тому времени, когда поэзия провансальцев только начала достигать уровня, при котором возможно создание совершенных произведений. Нельзя отрицать, что поэтов в Провансе было великое множество, что все они ревностно служили одному искусству, обогащали один язык и совершенствовали одну систему стихосложения, но они не искали образцов за пределами своей литературы; они не изучали наследие древних, дабы вкусить его; они придерживались форм и средств выражения, которые выработали сами; и хотя в своём роде они сделали большие успехи, их превзошла поэзия других народов, прикоснувшаяся к сокровищам, которыми они пренебрегли.

In the Provençal language, the earliest of the cultivated tongues of modern Europe, there arose no great poet. The reason was that their literature had scarcely been brought to that degree of perfection which produces the finest specimens of poetry when the hour of its decline had come. It possessed, it is true, authors innumerable, revivers of the same art, enrichers of the same idiom, and polishers of the same system of versification, yet they never looked for models out of their own literature; they did not study the remains of ancient poetry to avail themselves of its riches; they confined themselves to such improvements and enlargements of the art as were made among themselves; and therefore their progress, though wonderful for the circumstances in which they were placed, was yet limited in comparison with that of those nations who have had access to the treasures they neglected.

Древнейшие образцы греческой поэзии, поэмы Гомера, уже стоят в ряду высочайших творений. Но надобно совершенно не дорожить истиной, чтобы предполагать, что поэзия началась с Гомера. Даже слабые и самые искусственные места в его поэмах заключают в себе усердный труд целых поколений; должны были протечь века и кончиться неудачей тысячи попыток, прежде чем гекзаметр получил музыкальность и подвижность, какие мы находим у Гомера. Да и в самих поэмах разбросаны намёки на древнее происхождение поэзии. Древнегреческие предания пестрят именами бродячих певцов, и весьма возможно, что героические легенды Эллады были творчеством этих первобытных поэтов.

The oldest of [Greeks] poems which we possess, the writings of Homer, are also among the most perfect. Yet we should forget all reverence for probability were we to suppose that the art of poetry was born with him. The inferior and more mechanical parts of it must have been the fruit of long and zealous cultivation; centuries must have elapsed, and thousands of trials must have been made, before the musical and various hexameter could have been brought to the perfection in which we find it in his works. His poems themselves are full of allusions to a long antiquity of poetry. All the early traditions of Greece are sprinkled with the names of its minstrels, and the heroic fables of that country are probably, in a great measure, the work of these primitive bards.

	Однако эта в известной степени неизбежная зависимость от существующих образцов поэтического творчества порой приводила к заблуждению обратного порядка, к слепой приверженности оригиналу. Вместо того чтобы, пользуясь знаниями, почерпнутыми в изучении образцовых произведений, воспроизводить самое природу, начинающий поэт принимался копировать творения искусства, вообразив, что они и есть оригинал.
	This very necessity, however, of a certain degree of dependence upon models in poetry has at some periods led into an opposite fault to the inordinate desire of originality. The student, instead of copying nature with the aid of knowledge derived from these models, has been induced to make them the original, from which the copy was to be drawn.

	Пусть стремление раскрыть новые возможности гения и презрение к подражанию чреваты заблуждениями вкуса — невелика беда. Странный выводок причуд и нелепостей живёт недолго и скоро забывается, ибо в литературе бессмертны только высшие творения духа.
	Whatever errors in taste may spring from the zeal for new developments of genius and the disdain of imitation, their influence is of short duration. The fantastic brood of extravagances and absurdities to which they give birth soon die and are forgotten, for nothing is immortal in literature but what is truly excellent.

Перевод

В. Харитонов, 1977