Мисти (Мопассан)

«Мисти» (фр. Misti) — сборник 19 рассказов Ги де Мопассана 1875—89 годов, изданный посмертно в 1912 году Полем Оллендорфом, редактором части его прижизненных книг, которому автор завещал право на издание сочинений.

Цитаты

	Сумасшедшие привлекают меня. <…> Я люблю заглядывать в их блуждающий ум, как заглядывают в бездну, где бурлит на самом дне неведомый поток, бегущий неизвестно откуда и неизвестно куда. Однако не к чему заглядывать в эту пропасть, ибо никогда не узнаешь, где начинается этот поток и куда он убегает. В конце концов это только вода, подобная той, что течёт по равнине, и мы не много узнаем, глядя на неё.
	Les fous m’attirent. <…> J’aime à me pencher sur leur esprit vagabond, comme on se penche sur un gouffre où bouillonne tout au fond un torrent inconnu, qui vient on ne sait d’où et va on ne sait où. Mais à rien ne sert de se pencher sur ces crevasses, car jamais on ne pourra savoir d’où vient cette eau, où va cette eau. Après tout, ce n’est que de l’eau, pareille à celle qui coule au grand jour, et la voir ne nous apprendrait pas grand’chose.
	— «Госпожа Эрме» (Madame Hermet), 1887

	Это ловушка, гнусная ловушка? <…> Природа научила нас ласкам, чтобы скрыть свою хитрость, чтобы заставить поневоле, без конца плодить новые поколения. Так давайте похитим у неё сладострастие, присвоим его, преобразим, сделаем утончённым, идеальным, если хотите! Обманем, в свою очередь, эту обманщицу Природу! Сделаем больше, чем она хотела, больше того, чему она могла или осмелилась нас научить. Сладострастие — словно необработанный драгоценный камень, добытый в недрах земли; возьмём его и станем шлифовать, чтобы придать ему красоту, не заботясь о первоначальных намерениях <…>. И так как мысль всё может сделать поэтичным — опоэтизируем сладострастие, сударыня, даже самые грубые его проявления, самые некрасивые его формы, самые чудовищные его выдумки! Будем любить сладострастие, как пьянящее вино, как зрелый плод, благоухающий во рту, как всё, что переполняет нас счастьем. <…> Женщины, которых ласкают мало, неумело или редко, живут, мучимые тысячами жалких забот, тщеславием, жаждой денег, всякими случайностями, причиняющими столько огорчений. Но женщины, ласкаемые досыта, ни в чём не нуждаются, ничего не желают, ни о чём не сожалеют. Они грезят, спокойно улыбаясь; их едва задевает то, что для других было бы непоправимым несчастьем, ибо сладострастие заменяет им всё, исцеляет от всего, утешает во всём!
	Certes, c’est là le piège, le piège immonde ? <…> La nature nous donne la caresse pour nous cacher sa ruse, pour nous forcer malgré nous à éterniser les générations. Eh bien, volons-lui la caresse, faisons-la nôtre, raffinons-la, changeons-la, idéalisons-la, si vous voulez. Trompons, à notre tour, la Nature, cette trompeuse. Faisons plus qu’elle n’a voulu, plus qu’elle n’a pu ou osé nous apprendre. Que la caresse soit comme une matière précieuse sortie brute de la terre, prenons-la et travaillons-la et perfectionnons-la, sans souci des desseins premiers <…>. Et comme c’est la pensée qui poétise tout, poétisons-la, madame, jusque dans ses brutalités terribles, dans ses plus impures combinaisons, jusque dans ses plus monstrueuses inventions. Aimons la caresse savoureuse comme le vin qui grise, comme le fruit mûr qui parfume la bouche, comme tout ce qui pénètre notre corps de bonheur. <…> Les autres, celles pour qui les caresses sont mesurées, ou incomplètes, ou rares, vivent harcelées par mille inquiétudes misérables, par des désirs d’argent ou de vanité, par tous les événements qui deviennent des chagrins. Mais les femmes caressées à satiété n’ont besoin de rien, ne désirent rien, ne regrettent rien. Elles rêvent, tranquilles et souriantes, effleurées à peine par ce qui serait pour les autres d’irréparables catastrophes, car la caresse remplace tout, guérit de tout, console de tout !
	— «Ласки» (Les caresses), 1883

Страх

La peur, июль 1884

— По мере того как с неведомого срывают покровы, воображение людей истощается. <…> Говорят: нет больше ничего фантастического, забыты суеверия, всё необъяснимое стало объяснимым. Сверхъестественное иссыхает, как озеро, из которого отводят каналом воду; наука день за днём отодвигает границы чудесного. <…> Теперь мир кажется нам покинутым, пустым и голым. Исчезли верования, делавшие его поэтичным. Когда я выхожу ночью, мне так и хочется вздрогнуть от страха, от того жуткого страха, который заставляет старух, проходящих мимо кладбищенской ограды, креститься, а суеверных людей — убегать от причудливых болотных туманов и капризных блуждающих огней! <…> Каким угрюмым, пугающим должен был казаться вечерний сумрак в те времена, когда его населяли выдуманные, неведомые существа, блуждающие, злобные, способные принять любой образ! <…> Вместе со сверхъестественным с лица земли исчез и настоящий страх <…>. Мрак кажется мне уже не таким тёмным с тех пор, как он стал пуст.

A mesure qu’on lève les voiles de l’inconnu, on dépeuple l’imagination des hommes. <…> On se dit : « Plus de fantastique, plus de croyances étranges, tout l’inexpliqué est explicable. Le surnaturel baisse comme un lac qu’un canal épuise ; la science, de jour en jour, recule les limites du merveilleux. » <…> Notre terre m’apparaît aujourd’hui comme un monde abandonné, vide et nu. Les croyances sont parties qui la rendaient poétique. Quand je sors la nuit, comme je voudrais frissonner de cette angoisse qui fait se signer les vieilles femmes le long des murs des cimetières et se sauver les derniers superstitieux devant les vapeurs étranges des marais et les fantasques feux follets ! <…> Comme l’obscurité des soirs devait être sombre, terrible, autrefois, quand elle était pleine d’êtres fabuleux, inconnus, rôdeurs méchants, dont on ne pouvait deviner les formes ? <…> Avec le surnaturel, la vraie peur a disparu de la terre <…>. Les ténèbres me semblent claires depuis qu’elles ne sont plus hantées.

… Тургенев <…>. Никто лучше великого русского писателя не умел пробудить в душе трепет перед неведомым, показать в причудливом таинственном рассказе целый мир пугающих, непонятных образов. <…> Общение с ним помогало найти незаметную нить, таинственным образом ведущую нас сквозь жизнь, как сквозь смутный сон, смысл которого всё время ускользает от нас.

… Tourgueneff <…>. Personne plus que le grand romancier russe ne sut faire passer dans l’âme ce frisson de l’inconnu voilé, et, dans la demi-lumière d’un conte étrange, laisser entrevoir tout un monde de choses inquiétantes, incertaines, menaçantes. <…> On croit sentir, avec lui ; un fil imperceptible qui nous guide d’une façon mystérieuse à travers la vie, comme à travers un rêve nébuleux dont le sens nous échappe sans cesse.

Вовсе не от страха перед болезнью обезумели люди. Холера — нечто иное, это Невидимка, это бич древних времён, что-то вроде злого духа, возвращение которого и удивляет и ужасает нас, ибо он явился из глубины минувших столетий. Мне смешны доктора с их микробами. Не эти козявки так пугают людей, что они готовы прыгать из окон, я Холера — непонятная, ужасная гостья, пришедшая с Востока. Поезжайте в Тулон: там на улицах пляшут. <…> На равнине вокруг города зажигают фейерверк, всё горит огнями; в местах общественных гуляний оркестры играют весёлые мотивы. Зачем все эти безумства? Потому что Она здесь, и люди бравируют своим отношением — не к микробам, а к ней, к Холере, хотят казаться бесстрашными, как перед лицом врага, скрывающегося, подстерегающего, <…> подобного одному из тех гениев зла, которых заклинали в древности языческие жрецы…

Ce n’est pas la peur d’une maladie qui affole ces gens. Le choléra c’est autre chose, c’est l’Invisible, c’est un fléau d’autrefois, des temps passés, une sorte d’Esprit malfaisant qui revient et qui nous étonne autant qu’il nous épouvante, car il appartient, semble-t-il, aux âges disparus. Les médecins me font rire avec leur microbe. Ce n’est pas un insecte qui terrifie les hommes au point de les faire sauter par la fenêtre ; c’est le choléra, l’être inexprimable et terrible venu du fond de l’Orient. Traversez Toulon, on danse dans les rues. <…> On tire des feux d’artifices dans la campagne autour de la ville ; on allume des feux de joie ; des orchestres jouent des airs joyeux sur toutes les promenades publiques. C’est qu’Il est là, c’est qu’on le brave, non pas le Microbe, mais le Choléra, et qu’on veut être crâne devant lui, comme auprès d’un ennemi caché qui vous guette, <…> comme un de ces anciens génies du mal que conjuraient les prêtres barbares…

Усыпительница

L'endormeuse, 1889

— Количество самоубийств за пять лет, после Всемирной выставки 1889 года, настолько возросло, что пришлось принять неотложные меры. Люди убивали себя на улицах, на празднествах, в ресторанах, в театрах, в поездах, на приёмах у президента Республики — повсюду. Это было не только отталкивающее зрелище для тех, кто, подобно мне, любит жить, но и дурной пример для детей. И тогда пришлось централизовать самоубийства. — Отчего же так возросло их количество? — Не знаю. Мир, в сущности, просто стареет. Люди усваивают ясный взгляд на вещи и не хотят покоряться своей участи. Ведь теперь судьба — всё равно, что правительство; люди знают, что это за штука, убеждаются, что кругом обмануты, и уходят из жизни. Поняв, что Провидение лжёт, плутует, крадет, обманывает смертных, как простой депутат своих избирателей, люди сердятся; а поскольку нет возможности каждые три месяца назначать новое Провидение, как выбирают членов правления концессии, то люди отказываются от своего места в мире, устроенном так плохо. <…> было создано чисто благотворительное общество, которое оказывает покровительство отчаявшимся и ставит себе целью дать им возможность умирать, если не неожиданно, то легко и безболезненно. <…> В настоящее время наш клуб, безусловно, самое посещаемое, самое занятное место в Париже. <…> Светских людей почти не встретишь, но бедняков чрезвычайно много. Немало и представителей средних классов. — Как же это у вас… делается? — Удушением… Совершенно нечувствительно. <…> Газом нашего изобретения. <…> С другой стороны здания имеются двери для посетителей, <…> выходящие в переулки. Когда мужчина или женщина являются к нам, их опрашивают, затем предлагают помощь, пособие, поддержку. Если клиент согласен, производят обследование. Нередко таким образом мы спасаем людей.

— Monsieur, le chiffre des suicides s’est tellement accru pendant les cinq années qui ont suivi l’Exposition universelle de 1889 que des mesures sont devenues urgentes. On se tuait dans les rues, dans les fêtes, dans les restaurants, au théâtre, dans les wagons, dans les réceptions du président de la République, partout. C’était non seulement un vilain spectacle pour ceux qui aiment bien vivre comme moi, mais aussi un mauvais exemple pour les enfants. Alors il a fallu centraliser les suicides. — D’où venait cette recrudescence ? — Je n’en sais rien. Au fond, je crois que le monde vieillit. On commence à y voir clair, et on en prend mal son parti. Il en est aujourd’hui de la destinée comme du gouvernement, on sait ce que c’est ; on constate qu’on est floué partout, et on s’en va. Quand on a reconnu que la providence ment, triche, vole, trompe les humains comme un simple député ses électeurs, on se fâche, et comme on ne peut en nommer une autre tous les trois mois, ainsi que nous faisons pour nos représentants concessionnaires, on quitte la place, qui est décidément mauvaise. <…> s’est formée une société de pure bienfaisance, protectrice des désespérés, qui a mis à leur disposition une mort calme et insensible, sinon imprévue. <…> C’est certainement aujourd’hui l’endroit le mieux fréquenté et le plus amusant de Paris. <…> Les gens du monde sont rares ; mais les pauvres diables abondent. La classe moyenne aussi donne beaucoup. — Et comment… fait-on ? — On asphyxie,… très doucement. <…> Un gaz de notre invention. <…> De l’autre côté de l’édifice, il y a les portes du public, <…> donnant sur de petites rues. Quand un homme ou une femme se présente, on commence à l’interroger ; puis on lui offre un secours, de l’aide, des protections. Si le client accepte, on fait une enquête et souvent nous en avons sauvé.

Перевод

В. Г. Дмитриев, 1958