Мотыльки в свете уличных фонарей

«Мотыльки в свете уличных фонарей» (англ. Moths in the Arc Light) — рассказ Синклера Льюиса, впервые опубликованный 11 января 1919 года.

Цитаты

	Наблюдая в течение четырнадцати лет дочерей Нью-Йорка, падких на конфеты, кабаре и завидных женихов, Бейтс сделался дьявольски осторожным. К любой дебютантке он относился, как лётчик к снаряду зенитной артиллерии. — I (вариант трюизма)
	After fourteen years of the candy-gobbling, cabaret-curious, nice-man-hunting daughters of New York, Bates had become unholily cautious. His attitude to the average debutante was that of an aviator to an anti-aircraft shell.

Здание <…> покоряло той архитектурной осмысленностью, благодаря которой американские города начинают приобретать особую прелесть, уже не заимствованную у французских замков и английских гостиниц. Архитектор знал, что проектирует не отель и не голубятню, а дом, где разместятся конторы. Он решительно покончил с лепными капителями, которые ничего не поддерживают, и с мраморными украшениями, которые якобы воспроизводят геральдические щиты, а на деле больше всего напоминают гигантские тазики для бритья. Он создал здание чистое, прямое и честное, как клинок шпаги. — I

That building <…> had the charm of efficiency that is beginning to make American cities beautiful with a beauty that borrows nothing from French châteaux or English inns. The architect had supposed that he was planning neither a hotel nor a sparrow’s paradise, but a place for offices. He had left off the limestone supporting caps that don’t support anything, and the marble plaques which are touchingly believed to imitate armorial shields but which actually resemble enlarged shaving mugs. He had created a building as clean and straight and honest as the blade of a sword.

Его заржавевшее воображение, скрипя, заработало, он начал придумывать про неё всякие истории. <…> Она была окутана тайной. Бейтс наградил её семьёй: у неё сухощавый и изысканный отец с орлиным носом, классическим образованием и ошеломляющей способностью менять профессии, поскольку, по одной версии Бейтса, он был епископ, по другой — ректор колледжа, по третьей — разорившийся миллионер. Бейтс назвал девушку Эмили, ведь в этом имени заключалось всё то, что невозможно выразить с помощью пишущих машинок и картотек. С Эмили воображение связывало пахнущие лавандой ящики комода, старинную парчу, вечерние сады с кустами дамасских роз, окроплённых росой, просторные залы, белые панели стен и книги у камина. И не кто иной, как Бейтс, всегда возвращал её в эти просторные залы со старинной парчой и в объятия её отца — профессора-епископа-миллионера. Но как раз из-за этих фантазий Бейтс боялся встретиться с ней лицом к лицу, он боялся услышать её голос, — вдруг первые незабываемые слова этой дамы с алыми розами будут: «Эй, вы, послушайте! Вы не тот ли парень, который пялит на меня глаза? Надо же, какой нахал!» — III

His rusty imagination creaking, he began to make up stories about her. <…> She was a mystery. She had a family. He presented her with a father of lean distinction, hawk nose, classical learning — and the most alarming inability to stick to the job, being in various versions a bishop, a college president, and a millionaire who had lost his money. He decided that she was named Emily, because Emily meant all the things that typewriters and filing systems failed to mean. Emily connoted lavender-scented chests, old brocade, and twilit gardens brimmed with dewy, damask roses, spacious halls of white paneling, and books by the fire. Always it was Bates who restored her to the spacious halls, the brocade, and the arms of her bishop-professor-millionaire father. There was one trouble with his fantasy: He didn’t dare see her closer than across the street, didn’t dare hear her voice, for fear the first sacred words of the lady of the damask roses might be: “Say, listen! Are you the fella that’s been handing me the double O? Say, you got your nerve!”

	В здании Бейтса работало две тысячи человек, в здании напротив — тысячи три, и в людских потоках, которые бурно изливались по вечерам на улицу, отдельные люди были так же неразличимы, как неразличимы солдаты в стремительно отступающей армии. — III
	There were two thousand people in Bates’ building, perhaps three thousand in hers; and in the streams that tumbled through the doorways at night the individual people were as unrecognizable as in the mad passing of a retreating brigade.

	«Ну да, я просто верный старый пёс. На сцене появляется некий юнец… и меня приглашают на свадьбу. Держу пари, ни один человек в Нью-Йорке не был столько раз шафером, сколько я. Я знаю свадебный марш не хуже, чем органист церкви святого Фомы, и могу нюхом определить, куда закатилось оброненное в ризнице кольцо. Конечно, только для этого я им и нужен». — IV
	“Oh, I’m just the faithful old dog. Young chap comes along — I’m invited to the wedding! I bet I’ve been best man at more weddings than any other man in New York. I know the Wedding March better than the organist of St. Thomas’, and I can smell lost rings across the vestry. Of course. That’s all they want me for.”

— У вас тут, кажется, продаются загородные участки? <…> Я хотел бы повидать управляющего конторой. <…> Тот вошёл, заранее открыв шлюзы красноречия и возведя себя в сан врача и исповедника Бейтса. Он разливался соловьём о прелестях Цветущих Холмов на берегу Хакенсака, где из водопроводных кранов льётся шампанское, где все младенцы весят при рождении пятнадцать фунтов, где бетонные гаражи растут на деревьях, а цены на участки за ночь повышаются вдвое. — IV

“You people deal in suburban realty, don’t you? <…> I’d like to see the manager.” <…> He entered with his cut-out open; he assumed that he was Bates’ physician and confessor; he chanted that at Beautiful Floral Heights by the Hackensack, the hydrants gave champagne, all babies weighed fifteen pounds at birth, values doubled overnight, and cement garages grew on trees.

	— Я хожу в кафе два раза в день. Мне становится не по себе всякий раз, как я вижу варёное яйцо, и я подсчитала, что, если связать узлом все японские салфеточки со столиков, за которыми я обедала, их хватило бы от Элкхарда до Раджпуваны. — V
	“I go to tea rooms twice a day. I am ashamed every time I see a boiled egg, and I’ve estimated that if the strips of Japanese toweling I’ve dined over were placed end to end they would reach from Elkhart to Rajputana.”

	— И чем занимается ваша контора? <…> Рассказывая о стоп-сигналах, Бейтс обрёл красноречие. Выходило, что это приспособление может служить чем угодно — от путеводителя по городу до профилактического средства от инфлюэнцы. Все магнаты городского транспорта, не пожелавшие ввести стоп-сигналы, были… — V
	“And what does your office do?” <…> He was eloquent about the Carstop Indicator. The device was, it seemed, everything from a city guide to a preventive of influenza. All traction magnates who failed to introduce it were —

Перевод

Л. Полякова, 1965