Навстречу людям

Навстречу людям (по поводу романов Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие» и «Иметь и не иметь») — рецензия Андрея Платонова 1938 года.

Цитаты

Из чтения нескольких произведений <…> Эрнеста Хэмингуэя мы убедились, что одной из главных его мыслей является мысль о нахождении человеческого достоинства — стремление открыть истинного, то есть не истязающего себя и других, человека, притом нашего современника. <…> Хэмингуэй предполагает, что для такого человека не нужно ничего особо возвышенного, вдохновенного, ничего лишнего, пошлого, а также нарочито прекрасного или чего-либо чрезвычайного в смысле характера: всё трудно осуществимое не должно мешать происхождению этого человека. Необходимо лишь нечто посильное, достаточное, но в то же время такое, что сделало бы взаимную жизнь людей терпимой и даже увлекательной. <…> Главное же — достоинство — следует ещё найти, открыть где-то в мире и в глубине действительности, заработать его (может быть, ценою тяжёлой борьбы) и привить это новое чувство человеку, воспитать и укрепить его в себе. Отсюда инстинктивный страх Хэмингуэя впасть в пошлость, в бестактность характеристики любого своего героя, <…> чувство такта является у него средством борьбы с пошлостью, со скрытой распущенностью, святошеством, удушающим угнетением, с почти демонстративным оглуплением высших слоёв общества и прочими обстоятельствами жизни на европейском Западе и в Америке. <…> Вот почему этику так часто Хэмингуэй превращает в эстетику; ему кажется, что непосредственное, прямое, открытое изображение торжества доброго или героического начала в людях и в их отношениях отдаёт сентиментализмом, некоторой вульгарностью, дурным вкусом, немужественной слабостью. И Хэмингуэй идёт косвенным путем: он «охлаждает», «облагораживает» свои темы и свой стиль лаконичностью, цинизмом, иногда грубоватостью; он хочет доказать этическое в человеке, но стыдится из художественных соображений назвать его своим именем и ради беспристрастия, ради сугубой доказательности и объективности ведёт изложение чисто эстетическими средствами. <…> но эстетика несёт в данном случае служебную, транспортную роль, забирает много художественных сил автора на самое себя, не превращая их обратно в этику. Эстетика, являясь здесь передаточным средством от автора к читателю, подобно электрической линии высокого напряжения, расходует, однако, много энергии на себя, и эта энергия безвозвратно теряется для читателя-потребителя. — начало (мнение вопреки установившейся к тому времени на Западе оценке Хемингуэя как писателя, воспевающего насилие и жестокость)

Ценою своей жизни Кетрин достигла, вероятно, некоторого улучшения Генри как человека — облегчения его от участи быть подавленным лишь своими животными инстинктами. <…> Но откуда же в «Прощай, оружие» появилась эта упорная «животность» молодого человека, кто заразил его бешеной страстью к пище, вину, к женщине и к безделью? <…> Конечно, причиной такого снижения человека явилась империалистическая война. <…> Трагедия романа «Прощай, оружие» заключается в следующем. Любовь быстро поедает самое себя и прекращается, если любящие люди избегают включить в своё чувство некие нелюбовные, прозаические факты из действительности <…>. Любовь в идеальной, чистой форме, замкнутая сама в себе, равна самоубийству, и она может существовать в виде исключения лишь очень короткое время. Любовь, скажем парадоксально, любит нечто нелюбовное, непохожее на неё. <…> Роман мог иметь и другое окончание, не смерть Кетрин: историю угасания любви Генри и Кетрин либо историю продолжения их любви, — но тогда роман вообще не мог бы быть окончен, а жизнь любящих превратилась бы в бег на месте, в порочное, мнимое движение (в тексте романа эта последняя тенденция уже явно наметилась: тема почти остановилась, диалог заменил действие, реальное содержание романа все более исчерпывалось, одинокие любовники, подобные двум растениям, пересаженным из общей земли в глиняный горшок, уже истощили под собою горсть почвы — «украденное» из враждебного мира счастье — и были близки к увяданию). Тогда Хэмингуэй ввёл в роман катастрофу, двойную смерть <…>. Вынужденный помещать человека в столь тесную обстановку, как «любовь до гроба», еда, сон и выпивка, — вынужденный империалистическими обстоятельствами войны, — автор понимает, что это всего-навсего исполнение желаний окопного солдата империалистической армии. Остаётся лишь заплакать или завопить о судьбе человека, то есть прибегнуть к средствам не художественного порядка. Следовательно, нужно спрятать свой вопль, превратить его в безмолвие, нужно скрыть свои слёзы за хладнокровием, а ещё лучше и надёжней — за цинизмом и грубой сексуальной откровенностью. Нынешний капиталистический мир по примитивизму и жестокости жизненной борьбы труднее, чем ледяные арктические области Джека Лондона, и герои Хэмингуэя и Лондона ведут себя приблизительно одинаково <…>. Но всё же мы чувствуем, что за грубыми словами и поступками, за беспощадными действиями героев Лондона и Хэмингуэя таится человеческая, добрая, даже грустная душа <…>. Может быть, вовсе и не надо было прощаться с оружием, чтобы не оставлять лучших людей безоружными и вторично не подводить их под риск надругательства и уничтожения. <…> Империализм подавляет и заражает не только людей, но и самую землю и траву, на которой живёт человек. Идиллической хижины сейчас не может быть в мире — её место потребовалось для аэродрома, и хижину снесли. Генри найдут и вытащат из любой «швейцарской» деревни, из леса и из пещеры, куда бы он ни пожелал спрятаться со своей Кэтрин, если бы она осталась жива. Для фашистского империализма нужен обязательно весь мир — до крайней глубины человеческой души, до последнего убежища в горной пещере и до последней сосны, которая пойдёт на переработку во взрывчатое вещество, и этим веществом будет взорвана и земля, где сосна росла, и убежище с притаившимся в ней «чужим», «одиноким» человеком, поскольку он не желает присоединиться к фашизму. Генри и Хэмингуэй это предчувствуют, и Генри впадает в отчаяние, а Хэмингуэй кончает роман, не зная выхода из отчаяния своего героя.

… Генри и Гарри — близкие родственники по грустной судьбе. Оба они приводят читателя к объективному выводу, что жить на свете, в сущности, никак нельзя — ни в одиночку, ни сообща. И так или иначе — тебя всё равно сначала помучают, а затем убьют. Путь Генри привёл к одиночеству в хижине с женой, путь Гарри — к смерти. Оба пути — заблуждение.

Хэмингуэй решил вышибить клин клином — жёсткому, волевому, паразитическому миру Америки противопоставлен человек, находящийся за бортом буржуазного общества, Гарри Морган, но человек, наделённый многими, если не всеми, агрессивными качествами этого общества и теми исторически положительными качествами, которые деловая буржуазия когда-то имела, но теперь уже утратила — энергией, предприимчивостью, способностью к риску. <…> Гарри нужно оторваться от рабочего класса, всё более погружающегося в нужду, всплыть одному на поверхность и — в бешеной борьбе, с риском погибнуть — достигнуть лагеря имущих. <…> Клин клином вышибить не удалось, потому что новый клин не был закален новыми средствами, он был сделан целиком из старого материала — и дал трещину. <…> Искусство писателя здесь очень, велико: он окончил жизнь своего героя, не соответствовавшего требованиям борьбы с миром империализма, не оправдавшего первоначального замысла автора.