На воде (Мопассан)

«На воде» (фр. Sur l’eau) — путевой дневник Ги де Мопассана апреля 1887 года, опубликованный через год.

Цитаты

	Я жаждал всего и ничем не насладился! Мне бы жизненную силу всего рода человеческого, разум, отпущенный всем существам земным, все таланты, все силы и тысячу жизней вместо одной, ибо всё манит меня, всё соблазняет мою мысль, и я обречён все созерцать, не владея ничем. — 10 апреля
	J’ai tout convoité sans jouir de rien. Il m’aurait fallu la vitalité d’une race entière, l’intelligence diverse éparpillée sur tous les êtres, toutes les facultés, toutes les forces, et mille existences en réserve, car je porte en moi tous les appétits et toutes les curiosités, et je suis réduit à tout regarder sans rien saisir.

7 апреля

В нашей демократической стране Канны стали городом знати. Если бы можно было открыть черепную коробку, как подымают крышку кастрюли, <…> у людей, приезжающих в Канны, нашлись бы только короны всех видов, плавающие в мозгу, как клёцки в бульоне. <…> Титулованные особы чувствуют себя здесь как дома, они мирно царствуют в верноподданных салонах за неимением отнятых у них королевств. Среди них есть повыше и пониже рангом, бедные и богатые, грустные и весёлые — на все вкусы. Обычно они скромны, со всеми любезны, а в обращении с простыми смертными выказывают учтивость и обходительность, не в пример нашим депутатам, царствующим милостью избирательных урн. Но если развенчанные монархи, обедневшие и бездомные, лишённые подданных и казны <…> держат себя просто и не вызывают смеха даже у циников, то с любителями знати дело обстоит иначе. Смешные и нелепые, они в священном трепете без устали кружат около своих божков и, едва утратив одного, бросаются на поиски другого, словно уста их не знают иного обращения, как «монсеньер» или «мадам» в третьем лице. Не проговорив с ними и пяти минут, вы уже знаете о том, что сказала княгиня, что ответил великий герцог, как она пригласила их на прогулку и какое он отпустил удачное словцо. Вы чувствуете, понимаете, сознаете, что они общаются только с особами королевской крови и снисходят до разговора с вами лишь затем, чтобы оповестить вас о событиях, происходящих на этих недосягаемых высотах.

Dans notre pays démocratique, Cannes est devenue la ville des titres. Si on pouvait ouvrir les esprits comme on lève le couvercle d’une casserole, <…> dans le crâne des gens qui viennent à Cannes on trouverait des couronnes de tous les modèles, nageant comme les pâtes dans un potage. <…> Elles y sont chez elles, y règnent paisiblement dans les salons fidèles à défaut des royaumes dont on les a privées. On en rencontre de grandes et de petites, de pauvres et de riches, de tristes et de gaies, pour tous les goûts. En général, elles sont modestes, cherchent à plaire et apportent dans leurs relations avec les humbles mortels, une délicatesse et une affabilité qu’on ne retrouve presque jamais chez nos députés, ces princes du pot aux votes. Mais si les princes, les pauvres princes errants, sans budgets ni sujets, <…> s’y montrent simples et ne donnent point à rire, même aux irrespectueux, il n’en est pas de même des amateurs d’Altesses. Ceux-là tournent autour de leurs idoles avec un empressement religieux et comique, et, dès qu’ils sont privés d’une, se mettent à la recherche d’une autre, comme si leur bouche ne pouvait s’ouvrir que pour prononcer « Monseigneur » ou « Madame » à la troisième personne. On ne peut les voir cinq minutes sans qu’ils racontent ce que leur a répondu la princesse, ce que leur a dit le grand-duc, la promenade projetée avec l’un et le mot spirituel de l’autre. On sent, on voit, on devine qu’ils ne fréquentent point d’autre monde que les personnes de sang royal, que s’ils consentent à vous parler, c’est pour vous renseigner exactement sur ce qu’on fait dans ces hauteurs.

Женщина, которой овладело странное желание иметь в своём доме писателя, подобно тому, как держат попугая, на болтовню которого сбегаются окрестные консьержки, должна сделать выбор между поэтами и романистами. Поэты более возвышенны, зато романисты занимательнее. <…> Зато романист таит в себе опасность, которая не угрожает со стороны поэта, — он отгрызает, выхватывает, уворовывает всё, что у него перед глазами. С ним никогда нельзя быть спокойной, никогда нельзя поручиться, что он не уложит вас в один прекрасный день, в чём мать родила, между страницами своей книги. Его глаз — это насос, который всё вбирает в себя, это не знающая устали рука карманника. <…> И, что ужаснее всего, <…> как бы он ни хитрил, как бы ни перекрашивал своих героев, всё равно будут говорить: «Вы узнали господина Икс и госпожу Игрек? Как две капли воды». — вариант распространённой мысли

La femme qui se sent sollicitée par ce goût bizarre d’avoir chez elle un homme de lettres comme on peut avoir un perroquet dont le bavardage attire les concierges voisines, a le choix entre les poètes et les romanciers. Les poètes ont plus d’idéal, et les romanciers plus d’imprévu. <…> Mais le romancier présente des dangers qu’on ne rencontre pas chez le poète, il ronge, pille et exploite tout ce qu’il a sous les yeux. Avec lui on ne peut jamais être tranquille, jamais sûr qu’il ne vous couchera point, un jour, toute nue, entre les pages d’un livre. Son œil est comme une pompe qui absorbe tout, comme la main d’un voleur toujours en travail. <…> Et ce qu’il y a de terrible, <…> malgré ses efforts et ses ruses pour déguiser les personnages, on dira : « Avez-vous reconnu M. X… et Mme Y… ? Ils sont frappants. »

Никогда нам не сбросить с себя бремя отживших гнусных обычаев, свирепых предрассудков, дикарских понятий наших предков, ибо мы звери и останемся ими, звери, которыми управляет инстинкт и которых никто не в силах изменить. <…> Мастер своего ремесла, гениальный убийца Мольтке однажды ответил парламентёрам: «Война — святое дело, это божественное установление; это священный закон мира; она поддерживает в людях все великие, благородные чувства: честь, бескорыстие, доблесть, мужество — словом, она не даёт им впасть в гнуснейший материализм». Итак, собираться в стада по четыреста тысяч человек, шагать день и ночь без отдыха, ни о чём не думать, ничему не учиться, ничего не познавать, не читать, никому не приносить пользы, гнить в грязи, ночевать в болоте, жить, как животное, в непрерывном отупении, грабить города, жечь деревни, разорять народ; потом столкнуться с другим скоплением человеческого мяса, ринуться на него, пролить реки крови, усеять поля грудами растерзанных тел, кусками трупов, смешанных с истоптанной, окровавленной землёй, лишиться руки или ноги и с вывалившимися внутренностями или мозгами околеть без всякой пользы где-нибудь в канаве, в то время как твои старики родители, твоя жена и дети умирают с голоду, — вот что называется не впасть в гнуснейший материализм. Военные — это бич нашего мира. Мы боремся с природой, с невежеством, с препятствиями всех видов, чтобы облегчить тяжёлое бремя нашей злосчастной жизни. Благодетели человеческого рода, учёные, посвящают всю свою жизнь, отдают весь свой труд, изыскивая средства, которые могли бы помочь, спасти, облегчить наши страдания. <…> Но вот грянула война. В полгода генералы разрушают всё, что создано человеческим гением за двадцать лет упорного труда. <…> Мы видели, как люди, снова обратившись в диких зверей, не помня себя, убивали от страха, от скуки, от чванства, от озорства. <…> Что же они создали, люди военной касты, чем они доказали хоть проблеск таланта? Ничем. Что они изобрели? Пушки и ружья. И всё. Не больше ли пользы принёс человеку изобретатель тачки? <…> Кто бы ни стоял у кормила, его долг — уберечь народ от войны, как долг капитана — уберечь судно от крушения. Когда гибнет корабль, капитана предают суду, и если доказано, что он виновен в нерадении или хотя бы только в оплошности, он несёт заслуженную кару. Почему же не судить правительства после каждого объявления войны? Если бы народы это поняли, если бы они сами стали судьями своих правителей-убийц, если бы они отказались идти на убой неведомо за что, если бы они обратили оружие против тех, кто вооружил их для убийства, — в тот же час войне пришёл бы конец…

Nous vivrons toujours sous le poids des vieilles et odieuses coutumes, des criminels préjugés, des idées féroces de nos barbares aïeux, car nous sommes des bêtes, nous resterons des bêtes que l’instinct domine et que rien ne change. <…> Un artiste habile en cette partie, un massacreur de génie, M. de Moltke, a répondu un jour, aux délégués de la paix, les étranges paroles que voici : « La guerre est sainte, d’institution divine ; c’est une des lois sacrées du monde ; elle entretient chez les hommes tous les grands, les nobles sentiments : l’honneur, le désintéressement, la vertu, le courage, et les empêche en un mot de tomber dans le plus hideux matérialisme. » Ainsi, se réunir en troupeaux de quatre cent mille hommes, marcher jour et nuit sans repos, ne penser à rien ni rien étudier, ni rien apprendre, ne rien lire, n’être utile à personne, pourrir de saleté, coucher dans la fange, vivre comme les brutes dans un hébétement continu, piller les villes, brûler les villages, ruiner les peuples, puis rencontrer une autre agglomération de viande humaine, se ruer dessus, faire des lacs de sang, des plaines de chair pilée mêlée à la terre boueuse et rougie, des monceaux de cadavres, avoir les bras ou les jambes emportés, la cervelle écrabouillée sans profit pour personne, et crever au coin d’un champ, tandis que vos vieux parents, votre femme et vos enfants meurent de faim ; voilà ce qu’on appelle ne pas tomber dans le plus hideux matérialisme. Les hommes de guerre sont les fléaux du monde. Nous luttons contre la nature, l’ignorance, contre les obstacles de toute sorte, pour rendre moins dure notre misérable vie. Des hommes, des bienfaiteurs, des savants usent leur existence à travailler, à chercher ce qui peut aider, ce qui peut secourir, ce qui peut soulager leurs frères. <…> La guerre arrive. En six mois, les généraux ont détruit vingt ans d’efforts, de patience et de génie. <…> Nous avons vu les hommes redevenus des brutes, affolés, tuer par plaisir, par terreur, par bravade, par ostentation. <…> Qu’ont-ils donc fait pour prouver même un peu d’intelligence, les hommes de guerre ? Rien. Qu’ont-ils inventé ? Des canons et des fusils. Voilà tout. L’inventeur de la brouette n’a-t-il pas plus fait pour l’homme ? <…> Quiconque gouverne a autant le devoir d’éviter la guerre qu’un capitaine de navire a celui d’éviter le naufrage. Quand un capitaine a perdu son bâtiment, on le juge et on le condamne, s’il est reconnu coupable de négligence ou même d’incapacité. Pourquoi ne jugerait-on pas les gouvernements après chaque guerre déclarée ? Si les peuples comprenaient cela, s’ils faisaient justice eux-mêmes des pouvoirs meurtriers, s’ils refusaient de se laisser tuer sans raison, s’ils se servaient de leurs armes contre ceux qui les leur ont données pour massacrer, ce jour-là la guerre serait morte…

12 апреля

Довольно одного взгляда на прошлое нашего отечества, чтобы убедиться, что слава наших великих мужей всегда зиждилась только на остротах. Самые дурные правители снискали любовь удачными шутками, которые повторяются из века в век и бережно хранятся в памяти. Французский престол опирается на побасенки и присказки. <…> Если бы у Людовика XVI хватило остроумия сочинить каламбур, он, пожалуй, спас бы монархию. — 12 апреля

Un seul coup d’œil jeté sur le passé de notre patrie nous fera comprendre que la renommée de nos grands hommes n’a jamais été faite que par des mots heureux. Les plus détestables princes sont devenus populaires par des plaisanteries agréables, répétées et retenues de siècle en siècle. Le trône de France est soutenu par des devises de mirliton. <…> Si Louis XVI avait eu l’esprit de faire un mot, il aurait peut-être sauvé la monarchie.

	Один из ораторов, приведя множество доводов в пользу равноправия женщин, так закончил свою речь: — Словом, господа, между мужчиной и женщиной, в сущности, очень маленькая разница. И тут в зале раздался голос, убеждённый, восторженный: — Да здравствует маленькая разница!
	Comme un orateur venait de développer de nombreux arguments en faveur des femmes et terminait par cette phrase : « En résumé, messieurs, elle est bien petite la différence qui distingue l’homme de la femme. « Une voix forte, enthousiaste, convaincue, s’éleva dans la foule et cria : « — Hurrah pour la petite différence ! »

Перевод

Б. В. Горнунг, 1958