Обделённые

«Обделённые: неоднозначная утопия» (англ. The Dispossessed: An Ambiguous Utopia) — фантастический роман Урсулы Ле Гуин 1974 года из Хайнского цикла. В том же году был написан рассказ-приквел «За день до революции».

Цитаты

Глава 1

И была там стена. Не слишком красивая — сложенная из грубого камня, кое-как скрепленного известкой. И невысокая — взрослый запросто мог заглянуть на другую сторону, а уж перелезть через стену способен был даже ребенок. Там, где стена пересекала дорогу, не было никаких ворот; она просто сходила на нет, превращаясь в линию на земле: в символ границы. Впрочем, граница-то как раз была вполне реальной и всеми соблюдалась свято вот уже семь поколений. В жизни людей на этой планете самым важным были именно эта граница и эта стена. У стены, разумеется, было две стороны. И воспринимать мир — в зависимости от того, с какой стороны находишься, — можно было по-разному, для себя решая, какая их двух сторон внутренняя, а какая внешняя. Так вот, если смотреть со стороны дороги, ведущей к стене, то получалось, что стена окружает довольно большой кусок пустыни в 60 акров, называемый Космопорт Анаррес, где вдали торчали громадные подъёмные краны, виднелась стартовая площадка для космических ракет, располагались три склада, гаражи и унылые бараки для персонала, попросту казармы, где не было ни деревца, ни цветочка, ни детей и где, в общем-то, по-настоящему никто никогда и не жил. Бараки служили чисто карантинным целям — ведь в Космопорт регулярно прилетали ЧУЖИЕ космические корабли с грузом, и тогда стена отделяла от окружающего мира не только сами корабли, но и тех, кто на них прилетал, то есть инопланетян. Таким образом, стена как бы замыкала в кольцо прорвавшуюся сюда Вселенную с её представителями, оставляя Анаррес вовне и на свободе. Впрочем, можно было посмотреть на стену иначе, с другой стороны, и тогда получалось, что это Анаррес, весь целиком, окружён стеною, точно огромный концлагерь, и отрезан ею ото всех прочих миров Вселенной, как бы пребывая в состоянии вечного карантина. — начало романа

There was a wall. It did not look important. It was built of uncut rocks roughly mortared. An adult could look right over it, and even a child could climb it. Where it crossed the roadway, instead of having a gate it degenerated into mere geometry, a line, an idea of boundary. But the idea was real. It was important. For seven generations there had been nothing in the world more important than that wall. Like all walls it was ambiguous, two-faced. What was inside it and what was outside it depended upon which side of it you were on. Looked at from one side, the wall enclosed a barren sixty-acre field called the Port of Anarres. On the field there were a couple of large gantry cranes, a rocket pad, three warehouses, a truck garage, and a dormitory. The dormitory looked durable, grimy, and mournful; it had no gardens, no children; plainly nobody lived there or was even meant to stay there long. It was in fact a quarantine. The wall shut in not only the landing field but also the ships that came down out of space, and the men that came on the ships, and the worlds they came from, and the rest of the universe. It enclosed the universe, leaving Anarres outside, free. Looked at from the other side, the wall enclosed Anarres: the whole planet was inside it, a great prison camp, cut off from other worlds and other men, in quarantine.

Глава 2

Они узнали слово «тюрьма» из «Жизни Одо», которую все в их «исторической» группе тогда читали. В книге было много неясного, а в Широких Долинах не нашлось ни одного приличного историка, способного разъяснить детям непонятные места. Впрочем, когда они добрались до описания жизни Одо в крепости Дрио, понятие «тюрьма» стало более или менее ясным. А когда обслуживавший сразу несколько учебных центров большого района преподаватель истории заехал наконец в их городок, он отвечал на их вопросы с такой неохотой, с какой благовоспитанные взрослые вынуждены бывают разъяснять детям значение того или иного неприличного слова. Да, сказал он, тюрьма — это такое место, куда Государство помещает людей, которые не подчинились его Законам. А почему эти люди не могут уйти оттуда? Из тюрьмы уйти нельзя, там все двери ЗАПЕРТЫ. Заперты? Да, как запирают дверцы грузовика на ходу, чтобы ты оттуда не выпал, глупый! Но что же они там ДЕЛАЮТ, в этой тюрьме, находясь всё время в одной и той же комнате? Ничего. Там нечего делать. Вы же видели на картинках, как жила Одо в тюремной камере в Дрио? Да, они видели: смиренно поникшая седая голова, стиснутые руки, застывшая в неподвижности человеческая фигурка среди мрачных теней, мечущихся по стенам… Иногда заключённых, правда, ПРИГОВАРИВАЮТ к принудительным работам. Приговаривают? Ну, это означает, что судья — тот человек, которого Закон облекает особой властью, — приказывает им выполнять ту или иную тяжёлую физическую работу. Приказывает? А если они не захотят? Тогда их заставят силой или даже побьют, если будут упорствовать… Дети напряжённо застыли: потрясение было слишком велико! И как внимательно они слушали, одиннадцати-двенадцатилетние дети, ни один из которых никогда в жизни не получил даже шлепка и никогда не видел, чтобы били других, если не считать сиюминутных личных обид.

They had picked up the idea of “prisons” from episodes in the Life of Odo, which all of them who had elected to work on History were reading. There were many obscurities in the book, and Wide Plains had nobody who knew enough history to explain them; but by the time they got to Odo’s years in the Fort in Drio, the concept “prison” had become self-explanatory. And when a circuit history teacher came through the town he expounded the subject, with the reluctance of a decent adult forced to explain an obscenity to children. Yes, he said, a prison was a place where a State put people who disobeyed its Laws. But why didn’t they just leave the place? They couldn’t leave, the doors were locked. Locked? Like the doors on a moving truck, so you don’t fall out, stupid! But what did they do inside one room all the time? Nothing. There was nothing to do. You’ve seen pictures of Odo in the prison cell in Drio, haven’t you? Image of defiant patience, bowed grey head, clenched hands, motionless in encroaching shadows. Sometimes prisoners were sentenced to work. Sentenced? Well, that means a judge, a person given power by the Law, ordered them to do some kind of physical labor. Ordered them? What if they didn’t want to do it? Well, they were forced to do it; if they didn’t work, they were beaten. A thrill of tension went through the children listening, eleven— and twelve-year-olds, none of whom had ever been struck, or seen any person struck, except in immediate personal anger.

	— Но ведь жизнь с постоянным партнёром, по-моему, противоречит законам одонийской этики, — сурово заметил Шевек. — <…> Иметь что-то только для себя неправильно, нужно делиться. Что же ещё ты может разделить с другим, как не всего себя, всю свою жизнь, все свои дни и ночи? — вариант распространённой мысли
	“Life partnership is really against the Odonian ethic, I think,” Shevek said, harsh and pedantic. <…> “Having’s wrong; sharing’s right. What more can you share than your whole self, your whole life, all the nights and all the days?”

	Можно снова вернуться домой, так утверждала его Общая Теория Времени, до тех пор, пока ты понимаешь, что дом есть некое место, где ты никогда ещё не был.
	You can go home again, the General Temporal Theory asserts, so long as you understand that home is a place where you have never been.

— Страдание — это непонимание, непонятость, когда тебя понимают неверно. <…> Страдание действительно существует, — говорил Шевек, широко разводя руками. — Оно вполне реально. Его можно назвать непониманием, но нельзя притворяться, что его нет или же оно когда-либо исчезнет, перестанет существовать. Страдание — это условие нашего существования. И когда оно приходит, ты сразу его узнаешь. Как узнаешь и истину. Разумеется, правильно, что болезни лечат, что с голодом и несправедливостью борются — так поступают все «социальные организмы». Но ни один из них не может изменить природу бытия. Невозможно предотвратить страдания. Та или иная конкретная боль — да, подобное страдание можно и нужно устранять. Но не Великую Боль. Кое-какие страдания социума — ненужные страдания — общество облегчить способно. Но остальное останется. Корень страдания, его сущность. Все из присутствующих здесь рано или поздно познают горе; и если мы ещё проживем пятьдесят лет, то все пятьдесят лет будем испытывать страдания. И в конце концов умрём. Лишь при этом условии мы появились на свет. Я боюсь жизни! Временами я… мне действительно бывает очень страшно! Всякое счастье кажется мимолётным, незначительным. И всё же интересно: а что, если всё это сплошь непонимание — вся эта погоня за счастьем, боязнь страдания?.. Что, если, вместо того чтобы бояться страдания, избегать его, человек мог бы… пройти сквозь него и оказаться по ту сторону? Что-то ведь там есть — по ту сторону. Ведь страдает моя сущность, моё «эго», но есть, верно, и такое место, где сущность… перестает существовать? Не знаю, как это выразить… Но я уверен: реальную действительность, истину я познаю через страдания так, как не способен познать через покой и счастье; реальность боли — это ещё не страдание. Если сможешь пройти через нее. Если ты сможешь вытерпеть её до конца. — Реальность нашей жизни — это любовь и солидарность, — сказала высокая девушка с мягкими бархатными глазами. — Любовь — вот истинное условие существования человека.

“Suffering is a misunderstanding. <…> It exists,” Shevek said, spreading out his hands. “It’s real. I can call it a misunderstanding, but I can’t pretend that it doesn’t exist, or will ever cease to exist. Suffering is the condition on which we live. And when it comes, you know it. You know it as the truth. Of course it’s right to cure diseases, to prevent hunger and injustice, as the social organism does. But no society can change the nature of existence. We can’t prevent suffering. This pain and that pain, yes, but not Pain. A society can only relieve social suffering, unnecessary suffering. The rest remains. The root, the reality. All of us here are going to know grief; if we live fifty years, we’ll have known pain for fifty years. And in the end we’ll die. That’s the condition we’re born on. I’m afraid of life! There are times I—I am very frightened. Any happiness seems trivial. And yet, I wonder if it isn’t all a misunderstanding—this grasping after happiness, this fear of pain... If instead of fearing it and running from it, one could ... get through it, go beyond it There is something beyond it. It’s the self that suffers, and there’s a place where the self—ceases. I don’t know how to say it. But I believe that the reality—the truth that I recognize in suffering as I don’t in comfort and happiness—that the reality of pain is not pain. If you can get through it. If you can endure it all the way.” “The reality of our life is in love, in solidarity,” said a tall, soft-eyed girl. “Love is the true condition of human life.”

Глава 3

	Природа всякой новой идеи такова, что ею необходимо сперва поделиться: описать её кому-то, обговорить вслух и только потом попытаться воплотить в жизнь. Идеи, как трава, требуют света и, подобно народам, расцветают за счёт смешения кровей. Хороший ковер становится только лучше, когда его потопчут ногами многие.
	It is of the nature of idea to be communicated: written, spoken, done. The idea is like grass. It craves light, likes crowds, thrives on crossbreeding, grows better for being stepped on.

	Быть целым — значит быть частью; истинное путешествие есть возвращение. — перевод Н. Ачеркан, 1994; у Тогоевой неточно: «Быть целым — не значит не быть частью; настоящее путешествие всегда включает в себя возвращение»
	To be whole is to be part; true voyage is return.
	— эпитафия Лайя Асьео Одо

Глава 4

	«Избыточное, излишнее — это экскременты, — писала в своей „Аналогии“ Одо. — А экскременты, задерживающиеся в теле, отравляют его». — об обществе
	“Excess is excrement,” Odo wrote in the Analogy. “Excrement retained in the body is a poison.”

Глава 5

Он попытался читать простенькие статьи по экономике, но это оказалось невыносимо скучно — всё равно, что слушать, как кто-то рассказывает свой ужасно длинный и совершенно дурацкий сон. Он не смог заставить себя понять, как именно функционируют банки и тому подобное, потому что все операции этих капиталистических учреждений были для него столь же бессмысленны, как ритуалы какой-нибудь примитивной религии, как нечто варварское — столь же замысловатое, сколь и ненужное. В человеческих жертвоприношениях вполне могла быть по крайней мере хотя бы ошибочная и страшная, но всё-таки красота; в ритуалах этих менял, где алчность, лень и зависть были призваны двигать всеми поступками людей, даже ужасное становилось банальным. Шевек смотрел на это чудовищное крючкотворство с презрением и безо всякого интереса. Он не допускал, не мог допустить, что на самом деле ему от всего этого становится страшно.

He tried to read an elementary economics text; it bored him past endurance, it was like listening to somebody interminably recounting a long and stupid dream. He could not force himself to understand how banks functioned and so forth, because all the operations of capitalism were as meaningless to him as the rites of a primitive religion, as barbaric, as elaborate, and as unnecessary. In a human sacrifice to deity there might be at least a mistaken and terrible beauty; in the rites of the moneychangers, where greed, laziness, and envy were assumed to move all men’s acts, even the terrible became banal. Shevek looked at this monstrous pettiness with contempt, and without interest. He did not admit, he could not admit, that in fact it frightened him.

Глава 6

— Но в таком случае, почему люди вообще соглашаются выполнять грязную работу? Почему? Хотя бы и один день из каждых десяти? — Потому что такую работу делают все вместе… И каждый по отдельности. Есть и другие причины. Вы знаете, жизнь на Анарресе небогата — в отличие от здешней. В маленьких коммунах не слишком-то много развлечений, зато очень много работы, и её просто необходимо сделать. Так что если ты главным образом занимаешься каким-то механическим или умственным трудом, то даже приятно каждый десятый день уехать куда-нибудь и поработать за городом — скажем, уложить ирригационную трубу или вспахать поле. Поработать со всеми вместе… И потом, в этом есть даже некий элемент соревнования, поединка. Здесь вы считаете, что основной стимул для работы — это деньги или желание преуспеть; но там, где денег нет, истинные побуждающие мотивы более прозрачны, наверное. Людям просто нравится что-то делать. И притом делать хорошо. Они берутся за опасные, трудные дела, потому что гордятся своими умениями, своей способностью выполнить что-то, иным недоступное, когда они могут — мы называем это эгоистическими наклонностями — проявить себя… Или показать? Я верно выбрал слово? Ну как мальчишки кричат порой: «Эй, малявки, посмотрите, какой я сильный!» Понимаете? Человеку вообще нравится делать то, что у него хорошо получается… Но это уже вопрос скорее о целях и средствах. В конце концов работа делается ради того, чтобы быть сделанной. Это самое большое удовольствие в жизни. И каждый лично сознаёт это. Не менее важно и понимание этого всем обществом, и даже мнение соседей… Никакой материальной награды за труд на Анарресе не существует, и никакого обязывающего работать закона тоже. Важно только то удовлетворение, которое получает от работы сам человек, и уважение его друзей. В таких обстоятельствах мнение близких — это весьма могущественная сила.

те же побуждения могут приводить и, например, к демонстративному потреблению

— Хотя многих сводит с ума именно попытка жить как бы вне реальной действительности. А ведь наша реальная действительность ужасна. Она способна убить. И если ей дать время, наверняка убьёт. Реальная действительность — это сплошные страдания. Между прочим, это твои слова! И в данном случае именно ложь, попытки уйти от реальной действительности — вот что сводит тебя с ума, заставляет желать себе смерти…

“No, brother, I’m sane. What drives people crazy is trying to live outside reality. Reality is terrible. It can kill you. Given time, it certainly will kill you. The reality is pain—you said that! But it’s the lies, the evasions of reality, that drive you crazy. It’s the lies that make you want to kill yourself.”

	— В толковом словаре Томара сказано: «Правительство: законное использование своего могущества для поддержания и расширения власти».
	“Tomar’s Definitions: ‘Government: The legal use of power to maintain and extend power.’”

Нелепый и настойчивый, догматик и разрушитель — да, всё это в Бедапе было, однако была в нём и та свобода мышления, которой самому Шевеку не хватало и которой он даже отчасти опасался. Бедап переменил всю его жизнь, и Шевек наконец-то начал двигаться вперёд, в частности, благодаря их бесконечным спорам, в которых они, причиняя друг другу страдания, обретали истину, способность отрицать ранее незыблемое и отторгать его. Всё это было Шевеку необходимо. Он не знал, что именно ищет, но знал теперь, где это нужно искать.

Inept, insistent, dogmatic, destructive: Bedap could be all that; but he had attained a freedom of mind that Shevek craved, though he hated its expression. He had changed Shevek’s life, and Shevek knew it, knew that he was going on at last, and that it was Bedap who had enabled him to go on. He fought Bedap every step of the way, but he kept coming, to argue, to do hurt and get hurt, to find—under anger, denial, and rejection—what he sought. He did not know what he sought. But he knew where to look for it.

Глава 7

— Нет, конечно же, там не «чудесно». Это довольно безобразная планета. Совсем не такая, как ваша. Анаррес — это сплошная пыль и мёртвые бесплодные холмы. Всё, что там растёт, очень сухое, бледное. И люди не слишком красивы. У них такие же большие руки и ноги, как у меня или вон того официанта. Но зато там никто не страдает ожирением. Мыться из-за обилия пыли и тяжёлой работы приходится каждый день и всем вместе — у нас мало воды. Никто здесь не моется вместе с другими… Города у нас небольшие и довольно скучные. Разумеется, никаких дворцов. Жизнь в общем тяжела и довольно монотонна. И не всегда можно получить то, что хочешь, или даже самое необходимое, потому что всего вечно не хватает. У вас, на Уррасе, всего более чем достаточно. Достаточно воздуха, достаточно осадков, много травы, огромные океаны, сколько угодно еды, прекрасная музыка и здания, множество фабрик и самых различных машин, всем можно иметь сколько угодно книг и одежды. У вас даже история чрезвычайно богата… У вас есть всё. Мы же бедны. Мы не имеем и никогда не будем иметь того, что есть здесь. А здесь всё прекрасно. Кроме человеческих лиц. Зато на Анарресе очень мало красивого, но человеческие лица поистине прекрасны! Лица женщин и мужчин, лица детей. У нас нет практически ничего — только мы сами. Здесь всё затмевает блеск драгоценностей и пестрота нарядов, там вы видите в первую очередь глаза! Прекрасные глаза людей, и в них — великолепие человеческого духа. Потому что у нас люди свободны, а здесь… Ведь вы, обладая собственностью, сами же находитесь в её власти. Вы сами заключили себя в тюрьму. Каждый заперся в своей темнице вместе с грудой того, чем он владеет. Вы живете в этой тюрьме, умираете в ней… И в ваших глазах я вижу только одно: стены, стены кругом!

No. It is not wonderful. It is an ugly world. Not like this one. Anarres is all dusty and dry hills. All meager, all dry. And the people aren’t beautiful. They have big hands and feet, like me and the waiter there. But not big bellies. They get very dirty, and take baths together, nobody here does that. The towns are very small and dull, they are dreary. No palaces. Life is dull, and hard work. You can’t always have what you want, or even what you need, because there isn’t enough. You Urrasti have enough. Enough air, enough rain, grass, oceans, food, music, buildings, factories, machines, books, clothes, history. You are rich, you own. We are poor, we lack. You have, we do not have. Everything is beautiful here. Only not the faces. On Anarres nothing is beautiful, nothing but the faces. The other faces, the men and women. We have nothing but that, nothing but each other. Here you see the jewels, there you see the eyes. And in the eyes you see the splendor, the splendor of the human spirit. Because our men and women are free—possessing nothing, they are free. And you the possessors are possessed. You are all in jail. Each alone, solitary, with a heap of what he owns. You live in prison, die in prison. It is all I can see in your eyes—the wall, the wall!

Глава 8

Одо писала: «Ребёнок, свободный от бремени собственничества, от бремени экономического соперничества, вырастет с желанием всегда делать то, что необходимо всем, и будет способен радоваться, делая это. Работа бессмысленна, если она омрачает душу. Радость матери, кормящей своего малыша, или учителя, или удачливого охотника, или хорошего повара, или умелого работника — любого, кто делает нужную другим работу и делает её хорошо, — удивительно сильна и прочна, она является, возможно, одним из самых глубоких источников человеческой признательности и социальности».

Odo wrote: “A child free from the guilt of ownership and the burden of economic competition will grow up with the will to do what needs doing and the capacity for joy in doing it. It is useless work that darkens the heart. The delight of the nursing mother, of the scholar, of the successful hunter, of the good cook, of the skillful maker, of anyone doing needed work and doing it well—this durable joy is perhaps the deepest source of human affection, and of sociality as a whole.”

	Но отдельный человек здесь не может заключить сделку с могущественным Государством. Государство не признаёт иной разменной монеты, кроме власти, и само чеканит такие монеты.
	The individual cannot bargain with the State. The State recognizes no coinage but power: and it issues the coins itself.

Глава 10

	— Учёный может притвориться, даже перед самим собой, что его работа — это не он сам, а некая имперсональная Истина. Но художник не может спрятаться за Истиной. Он вообще нигде спрятаться не может.
	A scientist can pretend that his work isn’t himself, it’s merely the impersonal truth. An artist can’t hide behind the truth. He can’t hide anywhere.

Глава 11

— На Уррасе нет ничего, что было бы нужно нам, анаррести! Мы с пустыми руками покинули эту планету сто семьдесят лет назад и были правы. Мы не взяли отсюда ничего. Потому что здесь нет ничего, кроме Государств, их оружия, их богатых, их лжи, их бедных и их нищеты. Здесь нельзя, невозможно действовать по справедливости, с открытой душой. Здесь во всё в итоге проникают представления о выгоде, страх лишиться собственности, жажда власти. Здесь нельзя просто сказать «доброе утро», не узнав заранее, насколько «выше» тебя тот, с кем ты здороваешься. Здесь невозможно вести себя по-братски — можно только командовать, манипулировать другими людьми или, напротив, подчиняться им или их обманывать. Здесь до души другого не доберёшься, однако тебя самого никогда не оставят в покое. Свободы здесь нет и в помине. Уррас — это коробка, красивая, праздничная упаковка с прелестными картинками, на которых изображено голубое небо, луга, леса, большие города… Но откройте коробку — и что же вы увидите внутри? Чёрные стены темницы, грязь и мёртвого человека, у которого отстрелили руку только потому, что он протянул её другим. Наконец-то я узнал, что такое Ад! Дезар был прав: Ад — это Уррас.

“There is nothing, nothing on Urras that we Anarresti need! We left with empty hands, a hundred and seventy years ago, and we were right. We took nothing. Because there is nothing here but States and their weapons, the rich and their lies, and the poor and their misery. There is no way to act rightly, with a clear heart, on Urras. There is nothing you can do that profit does not enter into, and fear of loss, and the wish for power. You cannot say good morning without knowing which of you is ‘superior’ to the other, or trying to prove it. You cannot act like a brother to other people, you must manipulate them, or command them, or obey them, or trick them. You cannot touch another person, yet they will not leave you alone. There is no freedom. It is a box—Urras is a box, a package, with all the beautiful wrapping of blue sky and meadows and forests and great cities. And you open the box, and what is inside it? A black cellar full of dust, and a dead man. A man whose hand was shot off because he held it out to others. I have been in Hell at last. Desar was right; it is Urras; Hell is Urras.”

Перевод

И. А. Тогоева, 1997 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	«Обделённые» — это анархистский утопический роман. Его идеи приходят из пацифистской анархистской традиции — Кропоткина и др. Также, некоторые из идей — из так называемой контркультуры шестидесятых и семидесятых годов.
	... Dispossessed is an Anarchist utopian novel. Its ideas come from the Pacifist Anarchist tradition — Kropotkin etc. So did some of the ideas of the so-called counterculture of the sixties and seventies.
	— Урсула Ле Гуин, 2004

	Ле Гуин удалось оплодотворить безжизненную утопию — вместе с её родной сестрой-антиутопией — живыми образами, диалектической неоднозначностью, освежающим ветерком настоящего романа.
	— Дарко Сувин

	Глубокими размышлениями художника-социолога о путях развития и судьбах цивилизаций проникнут роман «Обездоленные», где автор безоговорочно осуждает капиталистический строй как исчерпавшую себя социальную систему в противовес бесклассовому перспективному обществу, основанному на коммунистических принципах, хотя, правда, и в ограниченном, скорее анархистском понимании.
	— Евгений Брандис, «Миры Урсулы Ле Гуин», 1980

Литературой делает книгу образ Шевека, в котором чем дальше, тем более узнаешь черты покойного Андрея Дмитриевича Сахарова. Правда, как сообщила мне сама писательница, в её намерения не входило проводить аналогии с современностью — да и не было ещё в 1973 году, когда создавался роман, имя академика столь широко известно. Однако чуть позже образ ученого, ставшего на путь активной общественной деятельности, диссидентства (для начала, следуя принципам своей науки, он, естественно, подверг сомнению основы, систему), пришелся удивительно ко времени. <…> Критики, мне кажется, поспешили, наградив роман ярлыком «левацко-анархическая утопия». Влияние идей Кропоткина и его американского сподвижника Пола Гудмена на Урсулу Ле Гуин несомненно, но её собственный творческий Путь не столь прост и прямолинеен, как «политическая агитка», которую разглядели в романе. Этот путь петляет, извивается, пересекает и повторяет сам себя — после чего резко уходит в сторону. И на нем полным-полно завалов и разных хитроумных ловушек.

— Вл. Гаков, «Тени на снегу», 1992

Тонко организованная художественная структура романа, почти растворившая в себе неизбежный в подобных произведениях социально-политический «манифест», а также самобытная философия Ле Гуин <…> позволили создать своего рода эталонную — в смысле «открытости» — утопию-антиутопию, лишенную обычных в таких случаях дидактики и назидательности; вместе с тем очевидная аргументация в пользу (хотя бы и частичную) «коммуны» не имеет аналогов в западной НФ последних десятилетий.

— Вл. Гаков, «Энциклопедия фантастики. Кто есть кто», 1995