Отвори, сестра моя

«Отвори, сестра моя» (англ. Open To Me, My Sister) — фантастическая повесть Филипа Фармера 1959 года. Вошла в авторский сборник «Странные родичи» 1960 года под названием «Брат моей сестры» (My Sister's Brother).

Цитаты

… стволы растений — блестящие, гладкие, зелёно-голубые колонны толщиной в два фута и высотой в шесть. От их вершин во все стороны расходились многочисленные ветви толщиной в карандаш, похожие на пальцы летучих мышей. Между «пальцами» была натянута зелёно-голубая перепонка — единственный гигантский лист зонтичного дерева. Когда Лейн впервые увидел эти деревья из глайдера, ему показалось, что они похожи на ряды гигантских рук, пытающиеся схватить солнце. Они были огромными — каждая опорная прожилка тянулась футов на пятьдесят. И они действительно были руками — руками, протянутыми, чтобы схватить бедные золотые лучи крошечного солнца. В течение дня прожилки на стороне, обращённой к движущемуся солнцу, опускались до земли, а на противоположной — поднимались вверх, чтобы подставить свету всю поверхность перепонок, не оставив в тени ни дюйма.

… the trunks of plants <…> were smooth shiny blue-green pillars two feet thick and six feet high. Out of their tops spread radially many pencil-thin branches, like bats' fingers. Between the fingers stretched a blue-green membrane, the single tremendous leaf of the umbrella tree. When Lane had first seen them from the glider as it hurtled over them, he had thought they looked like an army of giant hands uplifted to catch the sun. Giant they were, for each rib-supported leaf measured fifty feet across. And hands they were, hands to beg for and catch the rare gold of the tiny sun. During the day, the ribs on the sides nearest the moving sun dipped towards the ground, and the furthest ribs tilted upwards. Obviously, the daylong maneuver was designed to expose the complete area of the membrane to the light, to allow not an inch to remain in shadow.

	… Лейну приходилось прятаться в спальный мешок. Эластичный мешок размером чуть больше Лейна, напоминающий кокон или, скорее, колбасу, надувался воздухом, а необходимая температура поддерживалась батарейным нагревателем, так что внутри можно было дышать без шлема, есть и пить.
	… Lane was in his sleeping tent. It looked like a cocoon, being sausage-shaped and not much larger than his body. It was inflated so he could remove his helmet and breathe while he warmed himself from the battery-operated heater and ate and drank. The tent was also very flexible;...

Возраст — тридцать один год. Рост — пять футов шесть дюймов. Вес — сто шестьдесят фунтов. Голубоглазый шатен. Ястребиные черты лица. Доктор медицины и доктор философии. Женат, детей нет. Методист. Общительный мезоморфический тип характера. Скверный радист. Любит свою собаку. Охотится на оленей. Первоклассный автор, но далекий от большой поэзии. Все это, плюс любовь к нему окружающих, а также отвага и пытливое любопытство, умещалось в его шкуре и скафандре и составляло основу его жизни. Но в этот момент он очень боялся утратить что-либо, разве что одиночество.

Thirty-one years old. Five foot six. One hundred and forty pounds. Brown-haired. Blue-eyed. Hawk-featured. M.D. and Ph.D. Married. Childless. Methodist. Sociable mesomorphic mesovert. Radio ham. Dog breeder. Deer hunter. Skin diver. Writer of first-rate but far from great poetry. All contained in his skin and his pressure suit, plus a love of companionship and life, an intense curiosity, and a courage. And now very much afraid of losing everything except his loneliness.

Стало чуть светлее, но свет был тусклый, сумеречный. Источником его были многочисленные создания, свисавшие с потолка трубы. Они достигали трёх футов в длину и шести дюймов в толщину — цилиндрические, розовые и безглазые. Их щупальца сонно колыхались, поддерживая непрерывную циркуляцию воздуха в туннеле. От двух шаровидных органов, пульсирующих по обе стороны широкого безгубого рта, исходило мерцание, холодное, как у светляков. Липкая слюна свисала из круглого рта, капая на пол и в узкий канал в заляпанном полу. По этому каналу глубиной дюймов в шесть бежала вода — первая вода, которую Лейн увидел на Марсе. Глаза Лейна приспособились к сумраку, и он разглядел животное, лежащее в канале. По форме оно напоминало торпеду, было лишено глаз и плавников, и имело два отверстия — одним из них существо с жадностью поглощало воду, смешанную со слюной, а через другое вода, очевидно, вытекала. Позднее Лейну стала понятна роль этих животных. Лёд, покрывающий северные области Марса, с наступлением лета таял. По системе труб, берущей начало от самого полюса, вода перекачивалась в другие безводные районы Марса под действием гравитации и с помощью этих живых насосов.

There was light, but it was dim, a twilight. Its source was the many creatures that hung from the ceiling of the tube. These were three feet long and six inches thick, cylindrical, pinkish-skinned, and eyeless. A dozen frond-like limbs waved continuously, and their motion kept air circulating in the tunnel. Their cold firefly glow came from two globular pulsing organs which hung from both sides of the round loose-lipped mouth at the free end of the creature. Slime drooled from the mouth, and dripped on to the floor or into a narrow channel which ran along the lowest part of the sloping floor. Water ran in the six-inch-deep channel, the first native water he had seen. The water picked up the slime and carried it a little way before it was gulped up by an animal that lay on the bottom of the channel. Lane's eyes adjusted to the dimness until he could make out the water-dweller. It was torpedo-shaped and without eyes or fins. It had two openings in its body; one obviously sucked in water, the other expelled it. He saw at once what this meant. The water at the North Pole melted in the summertime and flowed into the far end of the tube system. Helped by gravity and by the pumping action of the line of animals in the channel, the water was passed from the edge of the Pole to the equator.

Вдруг на его лоб упала капля. Отпрыгнув от неожиданности, он вытер липкую каплю пальцами, и попробовал на вкус. Жидкость была сладкой, и вначале Лейн подумал, что так дерево понижает содержание сахара в своем соке до нормы. Но процесс шел неестественно быстро — на потолке уже сформировалась следующая капля. Позднее он понял причину этого явления, странного лишь на первый взгляд: к концу дня, с понижением температуры зонтичника удаляли лишнюю влагу в теплые туннели. Таким образом они избегали разрушения клеток жестокими морозными ночами.

Immediately afterwards, he jumped. Something wet had dropped on his forehead. Looking up, he saw that the root was excreting liquid from a large pore. He wiped the drop off with his finger and tasted it. It was sticky and sweet. Well, he thought, the tree must normally drop sugar in water. But it seemed to be doing so abnormally fast, because another drop was forming. Then it came to him that perhaps this was so because it was getting dark outside and therefore cold. The umbrella trees might be pumping the water in their trunks into the warm tunnels. Thus, during the bitter subzero night, they'd avoid freezing and swelling up and cracking wide open.

Двуногая взяла из шкафа большую керамическую чашу и поставила на стол. Лейн с любопытством ждал, не понимая, что она собирается делать. И тут он заметил, что вторая голова принадлежит не ей, а совсем другому, отдельному существу. Его скользкое розовое тело четырехфутовой длины обвивалось вокруг её торса, а крошечная уловка с плоским лицом и блестящими светло-голубыми змеиными глазками была обращена к Лейну. Червь открыл рот, показав беззубые десны, и высунул ярко-красный язык млекопитающего, а вовсе не рептилии. Не обращая внимания на червя, Двуногая сняла его с себя и, сказав несколько слов на нежном, изобилующем гласными языке, мягко уложила его в чашу, где он сразу же свернулся кольцами, словно змея в корзине. Затем она взяла кувшин с красного пластикового ящика, который, по-видимому, был нагревательным прибором <…>. Она вылила тёплую воду из кувшина в чашу, наполнив её до половины. Под этим душем червь блаженно закрыл глаза; казалось, он беззвучно мурлычет.

The biped took a large green ceramic bowl from a cupboard and set it on a table. Lane eyed her curiously, wondering what she was going to do. By now he had seen that the second head belonged to an entirely separate creature. Its slim four-foot length of pinkish skin was coiled about her neck and torso; its tiny flat-faced head turned towards Lane; its snaky light blue eyes glittered. Suddenly, its mouth opened and revealed toothless gums, and its bright red tongue, mammalian, not at all reptilian, thrust out at him. The biped, paying no attention to the worm's actions, lifted it from her. Gently, cooing a few words in a soft many-vowelled language, she placed it in the bowl. It settled inside and looped around the curve, like a snake in a pit. The biped took a pitcher from the top of a box of red plastic, <…> it seemed to be a stove. The pitcher contained warm water which she poured into the bowl, half filling it. Under the shower, the worm closed its eyes as if it were purring soundless ecstasy.

	Ни грудей, ни сосков, ни пупка, ни половых органов — все это казалось ненормальным и очень неправильным. «Парадоксально, но самое постыдное то, что она совершенно лишена того, чего можно было бы стыдиться», — подумал он, ощутив, как краска залила его лицо без всякой на то причины.
	No breasts, no nipples, no navel, no pubic fold or projection. The absence of these seemed wrong, very wrong, unsettling. It was a shameful thing that she had nothing of which to be ashamed.

Субстанция, в которую были высажены молодые зонтичные деревья, была зооглеей — клейкой кашей из простейших растений и примитивных животных форм, питающихся этими растениями. Тепло от множества живых организмов, поглощающих воду, удерживало садовую грязь в полужидком состоянии и предохраняло нежные ростки цимбрелл от замерзания зимними морозными ночами, когда температура опускалась до минус сорока градусов по Фаренгейту.

The substance in which the young umbrella trees had been planted was a zoogloea, a glutinous mass of one-celled vegetables and somewhat larger anaerobic animal life that fed on the vegetables. The heat from the jam-packed water-swollen bodies kept the garden soil warm and prevented the tender plants from freezing even during the forty degrees below zero Fahrenheit of the midsummer nights.

Далее, судя по рисункам, она и её друг, или любовник, будут лежать вместе, совсем как земные влюблённые, говорить друг другу нежные и возбуждающие слова. Как и земные мужчина и женщина, они будут ласкать и целовать друг друга, хотя на Земле вряд ли уместно назвать возлюбленного Большим Ртом. А затем к ним присоединится третий, чтобы создать необходимый, желанный, возвышенный и вечный треугольник. Личинка, слепо повинуясь своим инстинктам, и побуждаемая ими обоими, поднимется и погрузит свой хвост в глотку одного из зэлтау. При этом в глотке открывается сфинктер, позволяя поглотить практически всё тело личинки. Дотронувшись кончиком хвоста до яичника своего обладателя, личинка, как электрический угорь, произведет слабый электрический разряд, который приведёт влюблённого в состояние экстаза, одновременно давая его нервной системе мощный электрохимический стимул. В ответ на это яичник сформирует яйцо, размером не больше точки от шариковой ручки, которое исчезнет в отверстии на кончике хвоста личинки и начнет свой путь по каналу к центру её тела, подгоняемое колебанием ресничек и сокращением мускулов. Потом личинка выскользнет изо рта одного влюблённого и заберётся в рот второго, чтобы повторить процесс. Удастся ли личинке захватить яйцо, зависит от того, насколько готов яичник к выделению яйца. Если процесс протекает успешно, яйца, сформированные обоими влюблёнными начинают двигаться навстречу друг другу по каналу личинки, доходя до центра её тела, но не сливаясь сразу. Там, как в инкубаторе, уже может содержаться какое-то количество пар яиц, причём не обязательно от тех же доноров. В один прекрасный день, когда таких пар наберётся от двадцати до сорока, таинственный химизм клеток сообщит организму личинки, что яиц набралось достаточно. В результате организм выделяет гормоны, и начинается метаморфоз. Личинка интенсивно распухает, а заботливый родитель сразу же помещает её в теплое место и начинает обильно вскармливать отрыгнутой пищей и сахарной водой. На глазах личинка станет короче и толще, хвост её сократится. Широко отстоящие друг от друга в стадии личинки хрящевые кольца сблизятся, сожмутся и затвердеют, формируя позвоночник, ребра и плечи. Появятся руки и ноги, которые, вытягиваясь, приобретут человеческую форму. Пройдет месяцев шесть, и в детской кроватке будет лежать создание, очень напоминающее ребёнка Homo sapiens. Наступление зрелости знаменуется не менее диковинными процессами: под действием гормонов происходит слияние яиц из самой первой пары, дремавших в юном организме около четырнадцати лет. Они проникают друг в друга, хроматин одного реагирует с хроматином другого, и из двух яиц рождается существо около четырёх футов длиной. Затем наступает тошнота и рвота, и вскоре наружу почти безболезненно выходит генетически совершенно новое существо — червь. Это одновременно и предмет гордости, и фаллос, способный вызвать любовный экстаз. Он может втягивать в свое тело яйца взрослых любовников, претерпевая далее метаморфоз и становясь младенцем, затем ребёнком и, наконец, взрослым зэлтау.

Then, according to the sketch she'd drawn, Martia and her friend, or lover, would lie down or sit together. They would as lovers do on Earth speak to each other in endearing, flattering, and exciting terms. They would caress and kiss much as Terrestrial man and woman do, though on Earth it was not considered complimentary to call one's lover Big Mouth. Then, unlike the Terran custom, a third would enter the union to form a highly desired and indeed indispensable and eternal triangle. The larva, blindly, brainlessly obeying its instincts, aroused by mutual fondling by the two, would descend tail first into the throat of one of the two Eeltau. Inside the body of the lover a fleshy valve would open to admit the slim body of the larva. Its open tip would touch the ovary of the host. The larva, like an electric eel, would release a tiny current. The hostess would go into an ecstasy, its nerves stimulated electro-chemically. The ovary would release an egg no larger than a pencil dot. It would disappear into the open tip of the larva's tail, there to begin a journey up a canal towards the centre of its body, urged on by the contraction of muscle and whipping of cilia. Then the larva slid out of the first hostess' mouth and went tail first into the other, there to repeat the process. Sometimes the larva garnered eggs, sometimes not, depending upon whether the ovary had a fully developed one to release. When the process was successful, the two eggs moved towards each other but did not quite meet. Not yet. There must be other eggs collected in the dark incubator of the larva, collected by pairs, though not necessarily from the same couple of donors. These would number anywhere from twenty to forty pairs. Then, one day, the mysterious chemistry of the cells would tell the larva's body that it had gathered enough eggs. A hormone was released, the metamorphosis begun. The larva swelled enormously, and the mother, seeing this, placed it tenderly in a warm place and fed it plenty of predigested food and sugar water. Before the eyes of its mother, the larva then grew shorter and wider. Its tail contracted; its cartilaginous vertebrae, widely separated in its larval stage, shifted closer to each other and hardened. A skeleton formed, ribs, shoulders. Legs and arms budded and grew and took humanoid shape. Six months passed, and there lay in its crib something resembling a baby of homo sapiens. From then until its fourteenth year, the Eeltau grew and developed much as its Terran counterpart. Adulthood, however, initiated more strange changes. Hormone released hormone until the first pair of gametes, dormant these fourteen years, moved together. The two fused, the chromatin of one uniting with the chromatin of the other. Out of the two—a single creature, wormlike, four inches long, released into the stomach of its hostess. Then, nausea. Vomiting. And so, comparatively painlessly, the bringing forth of a genetically new being. It was this worm that would be both foetus and phallus and would give ecstasy and draw into its own body the eggs of loving adults and would metamorphose and become infant, child, and adult.

Перевод

А. Соколов, 1994 (с незначительными уточнениями)