Отдых на крапиве

«Отдых на крапиве» — сборник юмористических рассказов Аркадия Аверченко 1924 года.

Цитаты

— … я немного зол на моих читателей. Всю свою и всю мою жизнь они считали меня предобродушным малым, и при личном со мной знакомстве пытались всегда отпустить сомнительного сорта комплимент: «Ах, знаете, я люблю вас читать! На ваших книгах — прямо-таки отдыхаешь!» Я всегда был против того, чтобы мои книги низводились до степени мягкой перины — это ужасно обидно! Литература должна звать куда-то, будить, тревожить, вызывать разные вопросы и запросы. Вот как я смотрю на литературу! А мои читатели?.. Им, извольте ли видеть, удобно отдыхать на моих книгах! Возмущённый этим, я и решил в настоящем случае подсунуть им такую книгу, на которой не очень-то отдохнёшь! Она почти вся — едкая, колючая — ну точь-в-точь будто вы легли в крапиву, опираясь об неё голой рукой, щекой и шеей… Издатель внимательно выслушал меня и потом сказал: — А вдруг читатель и не почувствует даже, что у него под рукой жгучая крапива?! — Тогда он не читатель. Крокодиловую или носорожью кожу — я предпочитаю на разных изящных изделиях, но не на читательском теле. Эта моя книга для людей тонкокожих… <…> — «На крапиве»? — поглаживая книгу, будто это была только что купленная лошадь, спросил издатель. — «На крапиве», — подтвердил я, ласково пощекотав книгу под корешком. В этой несложной процедуре и заключался акт крещения новорождённого, который скоро-скоро выплывет на бурный водоворот жизни…

— «Почему?»

	Призрак откашлялся и затянул затхлым, пискливым голосом: Старенькие трупики Новеньких чудней — Всюду черви, струпики — Никаких гвоздей!!!
	— «Выходец с того света»

— На озере сидело сто уток. Охотник выстрелил и тридцать человек уток убил наповал. Сколько осталось живых? — Чепуховская загадка! Семьдесят уток осталось. <…> — Ага! Вот и не угадал. Ни одной утки не осталось. <…> Потому что живые улетели. — Это ещё не доказательство, — с энергией утопающего, хватающегося за соломинку, заспорил Боря. — Мало ли… А может, часть уток была глухая и не слышала даже и выстрела, — почём ты знаешь? — Да разве утки глухие бывают? — Сколько раз. Я даже ел.

— «Зимний вечер в детской»

Жил-был один актёр. Всякий актёр любит рекламу, но мой актёр в этом отношении был прямо неистов. Как тигр любит пить тёплую кровь из прокушенного горла своей жертвы, как пылкий влюблённый ищет губ любимой девушки, так он искал рекламу, так он любил рекламу! <…> Сообщают, например: «Вчера жирафа, запряжённая в коляску актёра N, взбесилась и понесла. Актёр N, не растерявшись, подпрыгнул, ухватился за телеграфную проволоку и, добравшись таким образом до телеграфного окошечка, дал в нашу газету депешу о случившемся». Какой-нибудь легковерный чудак побежит к приятелю: — Слышали? У актёра N жирафа взбесилась. Пришлось ему бежать по телеграфной проволоке! — Брехня, — скептически поморщится приятель. <…> — Зачем же написано? — Реклама. — Что вы говорите! А вот недавно сообщали, что его поколотил какой-то ревнивый муж… — Тоже реклама. — Да какая ж тут реклама для человека, если его палкой по башке трахнули. — Ну, уж там видней, что к чему. И ребёнок его был недавно болен для рекламы, и жена у него сбежала для рекламы… Ничему не верю! Всё реклама.

— «История одного актёра»

• см. «Мой дядя» (вариант дебютного рассказа Аверченко «Уменье жить», 1902)

Между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть. Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни — и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым. <…> Три симптома этой тяжёлой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жён и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи.

— «Мой первый дебют», 1921

	В путанице и неразберихе я был не особенно заметен, как незаметен обломок спички в куче старых окурков.
	— там же

— Неужели ваш муж — Аркадий Аверченко? <…> — Так-таки всё пишет и пишет? <…> — То есть, знаете, сладу с ним нет. Как письменный стол увидит — затрясется весь… Он, впрочем, больше по ночам. Гора бумаги перед ним, слева бутылка коньяку, справа — рому. И как начнёт писать — только держись. Слуги кругом мечутся, а он знай покрикивает: «Перо свежее. Рому подлей. Чернил подлей». Верите ли, иногда в ночь до пяти раз доливали. — Рому? — Какое рому, — чернил. А допишет — сейчас же ко мне в спальню с пером в руке бежит: «Нинка, — кричит, — давай новую тему. Эту уже написал».

— «Рассказчики», 1922

	— Нигде нет такой жары, как в Ташкенте. У меня была нитка фамильного жемчуга, чтоб не соврать, — с орех величиной. И представьте, от жары жемчужины полопались. — Бывает. У моего знакомого был аналогичный случай: сынишка играючись нитку бус по одной проглотил. Смотрят, отяжелел мальчишка. Понесли к доктору, а он гремит внутри, как погремушка, — одно безобразие…
	— там же

О сборнике

«Отдых на крапиве» — сборник, тональность которого почти не отличается от изданий первой половины 1910-х гг. Персонажи существуют в каком-то неопределённом, выдуманном мире; глупость, пошлость, хвастовство и т. д. рассматриваются автором как явления «вечные» и потому не нуждающиеся в слишком конкретных «декорациях». Здесь очень кстати оказывается ещё один старый приём Аверченко — изображать героев в движении. Он сосредоточивается на поступках персонажей и вновь прибегает к штампам, когда надо дать портрет, описание природы и т. д. Если бы не отдельные детали, которых автор не может избежать или не хочет избегать («дядю» повесил батька Махно и т. п.), мы вполне могли бы говорить о возвращении «прежнего» Аверченко, виртуозно владеющего техникой создания комического и умело отбрасывающего всё, что не работает на создание комического эффекта, в том числе и собственные чувства, переживания, идеи, наблюдения.

— Дмитрий Николаев, «Король в изгнании», 1999