О суете и тщеславии

«О суете и тщеславии» (англ. On vanity and vanities) — эссе Джерома Джерома 1886 года, входящее в сборник «Досужие мысли досужего человека».

Цитаты

	Всё суета, все люди суетны и тщеславны. Ужасно тщеславны женщины. Мужчины — тоже, даже больше, если это возможно. Тщеславны и дети, особенно дети.
	All is vanity and everybody’s vain. Women are terribly vain. So are men—more so, if possible. So are children, particularly children.

Да что! Животные и те тщеславны. На днях я видел большого ньюфаундлендского пса. Он сидел перед зеркалом у входа в магазин на Риджент-сэркус и разглядывал себя с таким блаженным самодовольством, какое мне случалось наблюдать только на собраниях приходского совета. Однажды я присутствовал на сельском празднике. Не помню, по какому случаю происходило это торжество. Был не то праздник весны, не то день уплаты земельной ренты. Всюду пестрели цветы, и даже голову одной из коров украсили пышным венком. Нелепое четвероногое целый день разгуливало с необычайно важным видом, будто школьница, нарядившаяся в новое платье. А когда венок сняли, у коровы испортилось настроение, и, чтобы она успокоилась и позволила себя доить, пришлось его снова надеть ей на рога. Это не анекдот, а достоверный факт. Что касается кошек, то тщеславия у них почти столько же, сколько у любого представителя рода человеческого. Я знал кошку, которая при первом же язвительном замечании по адресу её родичей подымалась с места и с оскорбленным видом покидала комнату. Зато после тонкого комплимента всякая кошка способна мурлыкать от удовольствия чуть не целый час. Я большой любитель кошек. Они уморительны, сами того не сознавая. Как забавно выражается в них чувство собственного достоинства. Всем своим видом они как будто говорят: «Как вы смеете! Отойдите! Не прикасайтесь ко мне!» Вот собаки, те ни чуточку не надменны. Каждого встречного и поперечного приветствуют они запанибрата: «Здорово, дружище! Рад тебя видеть!» Когда я встречаю знакомого пса, я хлопаю его по голове, наделяю разными малоприятными прозвищами, опрокидываю на спину, и вот он лежит, широко раскрыв пасть, и вовсе не думает сердиться. Но попробуйте так обращаться с кошкой! Да после этого она и словом не перемолвится с вами до конца вашей жизни! Нет, если вы хотите заручиться расположением какой-нибудь кошечки, извольте помнить, с кем вы имеете дело, и ведите себя осмотрительно. Если вы с ней встречаетесь впервые, то советую вам прежде всего сказать: «Бедная кисонька». А потом полезно добавить: «Кто тебя обидел?» И чтобы в тоне слышались ласка и сочувствие. Пусть даже вы сами понятия не имеете, обидел её кто-нибудь или нет, но если ваши слова прозвучат достаточно искренно, она может проникнуться к вам доверием. А если, к тому же, у вас хорошие манеры и сносная наружность, она, выгнув дугой спинку, начнет тереться о вас мордочкой. При подобных обстоятельствах вы можете осмелиться почесать ей шейку или пощекотать за ухом, и тогда в знак особой дружбы и любви это чуткое существо запустит вам когти в руку или ногу.

Why, even animals are vain. I saw a great Newfoundland dog the other day sitting in front of a mirror at the entrance to a shop in Regent’s Circus, and examining himself with an amount of smug satisfaction that I have never seen equaled elsewhere outside a vestry meeting. I was at a farm-house once when some high holiday was being celebrated. I don’t remember what the occasion was, but it was something festive, a May Day or Quarter Day, or something of that sort, and they put a garland of flowers round the head of one of the cows. Well, that absurd quadruped went about all day as perky as a schoolgirl in a new frock; and when they took the wreath off she became quite sulky, and they had to put it on again before she would stand still to be milked. This is not a Percy anecdote. It is plain, sober truth. As for cats, they nearly equal human beings for vanity. I have known a cat get up and walk out of the room on a remark derogatory to her species being made by a visitor, while a neatly turned compliment will set them purring for an hour. I do like cats. They are so unconsciously amusing. There is such a comic dignity about them, such a “How dare you!” “Go away, don’t touch me” sort of air. Now, there is nothing haughty about a dog. They are “Hail, fellow, well met” with every Tom, Dick, or Harry that they come across. When I meet a dog of my acquaintance I slap his head, call him opprobrious epithets, and roll him over on his back; and there he lies, gaping at me, and doesn’t mind it a bit. Fancy carrying on like that with a cat! Why, she would never speak to you again as long as you lived. No, when you want to win the approbation of a cat you must mind what you are about and work your way carefully. If you don’t know the cat, you had best begin by saying, “Poor pussy.” After which add “did ’ums” in a tone of soothing sympathy. You don’t know what you mean any more than the cat does, but the sentiment seems to imply a proper spirit on your part, and generally touches her feelings to such an extent that if you are of good manners and passable appearance she will stick her back up and rub her nose against you. Matters having reached this stage, you may venture to chuck her under the chin and tickle the side of her head, and the intelligent creature will then stick her claws into your legs;..

Совершенно очевидно, что, по мнению кошки, добрый человек должен ласкать её, гладить и получше кормить. Боюсь только, что столь узкая мерка для определения добродетели свойственна не одним кошкам. Все мы склонны руководствоваться этой же меркой, определяя достоинства и недостатки ближних. Хорош тот, кто хорошо относится к нам, и плох тот, кто не делает для нас всего, что нам хочется. Воистину, каждому из нас присуще убеждение, будто всё мироздание, со всем, что в нём обретается, создано лишь как необходимый привесок к нам самим. Окружающие нас мужчины и женщины рождены на свет только для того, чтобы восторгаться нами и откликаться на наши разнообразные требования и нужды. И вы, дорогой читатель, и я — мы оба являемся в собственных глазах центром вселенной. Вы, как я себе представляю, были созданы предусмотрительным провидением, чтобы обеспечить меня читателями, между тем как я — с вашей точки зрения — являюсь предметом, посланным в мир с единственной целью сочинять книги, которые вы могли бы читать. Звёзды — так мы называем мириады других миров, несущихся мимо нас в вечном безмолвии, — существуют лишь для того, чтобы небо по ночам казалось нам более таинственным. А грустная и загадочная луна, постоянно прячущая свое чело в облака, является всего-навсего поэтической декорацией для сцен флирта.

It is evident that in her opinion goodness consists of stroking her, and patting her, and feeding her with food. I fear this narrow-minded view of virtue, though, is not confined to pussies. We are all inclined to adopt a similar standard of merit in our estimate of other people. A good man is a man who is good to us, and a bad man is a man who doesn’t do what we want him to. The truth is, we each of us have an inborn conviction that the whole world, with everybody and everything in it, was created as a sort of necessary appendage to ourselves. Our fellow men and women were made to admire us and to minister to our various requirements. You and I, dear reader, are each the center of the universe in our respective opinions. You, as I understand it, were brought into being by a considerate Providence in order that you might read and pay me for what I write; while I, in your opinion, am an article sent into the world to write something for you to read. The stars—as we term the myriad other worlds that are rushing down beside us through the eternal silence—were put into the heavens to make the sky look interesting for us at night; and the moon with its dark mysteries and ever-hidden face is an arrangement for us to flirt under.

Я не верю, чтобы со дня сотворения мира существовал человек, лишенный тщеславия, а если бы такой где-нибудь и нашелся, — каким бы он был неуютным членом общества! Он был бы, конечно, очень хорошим человеком, заслуживающим всяческого уважения. Он был бы удивительным человеком, достойным стоять под стеклянным колпаком для всеобщего обозрения или на пьедестале как образец для всеобщего подражания. Одним словом, он был бы человеком, перед которым всё благоговеет, но отнюдь не таким, которого любят, как родного брата, и чью руку хочется сердечно пожать. Ангелы в своём роде превосходные существа, но мы, бедные смертные, таковы, что их общество показалось бы нам невыносимо скучным. Просто хорошие люди и то действуют несколько угнетающе на всех окружающих. Ведь именно в наших промахах и недостатках, а не в наших добродетелях мы находим точки сближения и источники взаимопонимания. Значительно отличаясь один от другого присущими нам положительными качествами, мы как две капли воды похожи друг на друга своими теневыми сторонами.

I don’t believe any man ever existed without vanity, and if he did he would be an extremely uncomfortable person to have anything to do with. He would, of course, be a very good man, and we should respect him very much. He would be a very admirable man—a man to be put under a glass case and shown round as a specimen—a man to be stuck upon a pedestal and copied, like a school exercise—a man to be reverenced, but not a man to be loved, not a human brother whose hand we should care to grip. Angels may be very excellent sort of folk in their way, but we, poor mortals, in our present state, would probably find them precious slow company. Even mere good people are rather depressing. It is in our faults and failings, not in our virtues, that we touch one another and find sympathy. We differ widely enough in our nobler qualities. It is in our follies that we are at one.

Тщеславие — вот дарованная природой черта, которая роднит весь мир. Охотник-индеец гордится поясом, увешанным скальпами, а европейский генерал пыжится от спеси, выставляя напоказ свои звёзды и медали. Китаец любовно отращивает косичку, а светская кокетка ценой невыносимых мучений затягивает талию в рюмочку. Маленькая замарашка Полли Стиггинс с важностью прохаживается по Севен-дайэлсу с рваным зонтиком над головой, а княгиня скользит по гостиной, волоча за собой шлейф в четыре ярда. Какой-нибудь Арри из Ист-Энда радуется, когда своими грубыми прибаутками заставляет приятелей надрывать животики от смеха, а государственный деятель наслаждается возгласами одобрения, которые раздаются после его возвышенных тирад. Чернокожий африканец меняет драгоценные пахучие масла и слоновую кость на стеклянные бусы, а девушка-христианка продает себя, свое белоснежное тело за десяток блестящих камушков и никчемный титул, который она присоединяет к своей фамилии. Все, все они двигаются, сражаются, истекают кровью и умирают под мишурным знаменем тщеславия. Как это ни печально, но тщеславие — вот истинная сила, движущая колесницу человечества, и не что иное, как лесть, смазывает бегущие колеса. Если вы хотите завоевать любовь и уважение в этом Мире — льстите людям. Льстите высшим и низшим, богатым и бедным, глупым и умным, и тогда у вас всё пойдёт как по маслу. Хвалите у одного человека добродетели, у другого — пороки. Восхваляйте каждого за все качества, какие у него есть, но в особенности за те, которых у него нет и в помине. Восторгайтесь красотой урода, остроумием дурака, воспитанностью грубияна, и вас будут превозносить до небес за светлый ум и тонкий вкус. Лестью можно покорить всех без исключения.

Vanity is one of those touches of nature that make the whole world kin. From the Indian hunter, proud of his belt of scalps, to the European general, swelling beneath his row of stars and medals; from the Chinese, gleeful at the length of his pigtail, to the “professional beauty,” suffering tortures in order that her waist may resemble a peg-top; from draggle-tailed little Polly Stiggins, strutting through Seven Dials with a tattered parasol over her head, to the princess sweeping through a drawing-room with a train of four yards long; from ’Arry, winning by vulgar chaff the loud laughter of his pals, to the statesman whose ears are tickled by the cheers that greet his high-sounding periods; from the dark-skinned African, bartering his rare oils and ivory for a few glass beads to hang about his neck, to the Christian maiden selling her white body for a score of tiny stones and an empty title to tack before her name—all march, and fight, and bleed, and die beneath its tawdry flag. Ay, ay, vanity is truly the motive-power that moves humanity, and it is flattery that greases the wheels. If you want to win affection and respect in this world, you must flatter people. Flatter high and low, and rich and poor, and silly and wise. You will get on famously. Praise this man’s virtues and that man’s vices. Compliment everybody upon everything, and especially upon what they haven’t got. Admire guys for their beauty, fools for their wit, and boors for their breeding. Your discernment and intelligence will be extolled to the skies. Every one can be got over by flattery.

... приручить лестью <можно> любого человека, от герцогини до продавца мясных обрезков, от пахаря до поэта. При этом поэта подкупить лестью, пожалуй, даже легче, чем крестьянина: ведь масло лучше впитывается в городской пшеничный хлеб, чем в овсяную лепёшку. Что касается любви, то без лести она просто немыслима. Беспрерывно накачивайте человека самообожанием, и то, что перельется через край, достанется на вашу долю, — утверждает один остроумный и наблюдательный французский писатель, имени которого я, хоть убейте, не могу вспомнить. (Проклятье! именно когда мне нужно вспомнить какое-нибудь имя, оно никогда не приходит на память!) Скажите любимой девушке, что она — настоящий ангел, более настоящий, чем любой ангел в раю; что она — богиня, но только более изящная, величественная и божественная, чем обыкновенная богиня; что она больше напоминает фею, чем сама Титания, что она красивее Венеры, обольстительнее Парфенопеи, короче говоря, более достойна любви, более привлекательна и блистательна, чем любая другая женщина, которая когда-либо жила, живет или будет жить на этом свете, — и этим вы произведете самое благоприятное впечатление на её доверчивое сердечко. Милая наивная девушка! Она поверит каждому вашему слову. Нет ничего легче, чем обмануть женщину… этим путём. Нежные, скромные души, они ненавидят лесть, — так они заявляют вам, а вы должны ответить: «Ах, сокровище мое, разве я стал бы тебе льстить? Ведь по отношению к тебе это очевидная и неприкрашенная истина. Ты в самом деле и без всякого преувеличения самое прекрасное, самое доброе, самое очаровательное, самое божественное, самое совершенное существо, которое когда-либо ступало по нашей грешной земле». И тогда каждая из них одобрительно улыбнется, прильнет к вашему мужественному, плечу и пролепечет, что вы, в общем, славный малый. Клянусь Юпитером! Представьте себе человека, который, объясняясь в любви, принципиально ни на шаг не отступает от правды, не говорит ни одного комплимента, не позволяет себе никакого преувеличения и щепетильно придерживается фактов. Представьте себе, что он восхищенно смотрит в глаза своей возлюбленной и тихо шепчет ей, что она далеко не безобразна, не хуже многих других девушек. Представьте себе дальше, как он, разглядывая её маленькую ручку, приговаривает, что она какого-то буроватого цвета и покрыта красными жилками. Прижимая-девушку к своему сердцу, он объясняет ей, что носик у неё хотя и пуговкой, но симпатичный, и что её глаза — насколько он может судить — кажутся ему соответствующими среднему стандарту, установленному для органов зрения. Может ли подобный поклонник выдержать сравнение с человеком, который скажет той же девушке, что лицо её подобно только что распустившейся пунцовой розе, что волосы её сотканы из залетного солнечного луча, что он пленён её улыбкой и что глаза её — две вечерние звезды.

Anyhow <…> may be get-overable by flattery; just as every other human being is, from a duchess to a cat’s-meat man, from a plow boy to a poet—and the poet far easier than the plowboy, for butter sinks better into wheaten bread than into oaten cakes. As for love, flattery is its very life-blood. Fill a person with love for themselves, and what runs over will be your share, says a certain witty and truthful Frenchman whose name I can’t for the life of me remember. (Confound it! I never can remember names when I want to.) Tell a girl she is an angel, only more angelic than an angel; that she is a goddess, only more graceful, queenly, and heavenly than the average goddess; that she is more fairy-like than Titania, more beautiful than Venus, more enchanting than Parthenope; more adorable, lovely, and radiant, in short, than any other woman that ever did live, does live, or could live, and you will make a very favorable impression upon her trusting little heart. Sweet innocent! she will believe every word you say. It is so easy to deceive a woman—in this way. Dear little souls, they hate flattery, so they tell you; and when you say, “Ah, darling, it isn’t flattery in your case, it’s plain, sober truth; you really are, without exaggeration, the most beautiful, the most good, the most charming, the most divine, the most perfect human creature that ever trod this earth,” they will smile a quiet, approving smile, and, leaning against your manly shoulder, murmur that you are a dear good fellow after all. By Jove! Fancy a man trying to make love on strictly truthful principles, determining never to utter a word of mere compliment or hyperbole, but to scrupulously confine himself to exact fact! Fancy his gazing rapturously into his mistress’ eyes and whispering softly to her that she wasn’t, on the whole, bad-looking, as girls went! Fancy his holding up her little hand and assuring her that it was of a light drab color shot with red; and telling her as he pressed her to his heart that her nose, for a turned-up one, seemed rather pretty; and that her eyes appeared to him, as far as he could judge, to be quite up to the average standard of such things! A nice chance he would stand against the man who would tell her that her face was like a fresh blush rose, that her hair was a wandering sunbeam imprisoned by her smiles, and her eyes like two evening stars

Лучше употребить <тщеславиие> на благо общества. Ведь и честь - не что иное, как высшая форма тщеславия. Не только у франтов и щеголих встречаем мы инстинкт самолюбования. Есть тщеславие павлина, и есть тщеславие орла. Снобы тщеславны. Но ведь тщеславны и герои. Придите ко мне, мои друзья и однокашники, объединимся в нашем общем стремлении к тщеславию. Пойдем вперед сомкнутыми рядами и будем помогать друг другу растить свое тщеславие. Но будем хвалиться не модными брюками и прическами, а честными сердцами, умелыми руками, правдивостью, нравственной чистотой и благородством. Будем настолько тщеславны, чтобы никогда не унизиться до мелкого, подлого поступка. Настолько тщеславны, чтобы вытравить в себе мещанский эгоизм и тупую зависть. Настолько тщеславны, чтобы никогда не произнести жестокого слова, никогда не совершить жестокого поступка. Пусть гордится каждый, кто сохранит стойкость и прямоту благородного человека даже в окружении негодяев. И да заслужим мы право гордиться чистыми мыслями, великими свершениями и жизнью, полной высокого смысла!

Rather let us use it. Honor itself is but the highest form of vanity. The instinct is not confined solely to Beau Brummels and Dolly Vardens. There is the vanity of the peacock and the vanity of the eagle. Snobs are vain. But so, too, are heroes. Come, oh! my young brother bucks, let us be vain together. Let us join hands and help each other to increase our vanity. Let us be vain, not of our trousers and hair, but of brave hearts and working hands, of truth, of purity, of nobility. Let us be too vain to stoop to aught that is mean or base, too vain for petty selfishness and little-minded envy, too vain to say an unkind word or do an unkind act. Let us be vain of being single-hearted, upright gentlemen in the midst of a world of knaves. Let us pride ourselves upon thinking high thoughts, achieving great deeds, living good lives.

Перевод

М. Колпакчи, 1958 (с некоторыми уточнениями).