Писатель, читатель, критик (Лакшин)

«Писатель, читатель, критик» — две статьи Владимира Лакшина 1966 года, вторая большей частью посвящена рассказу Александра Солженицына «Матрёнин двор» и разбору его критики.

Статья вторая

Внимание читателей и критиков привлекли рассказы Грековой «За проходной» (1962 <…>) и «Дамский мастер» (1963), в которых традиционный для отечественной словесности психологизм и сплетение нравственной и «деловой» проблематики обогащены точным ощущением настоящего дня, свежестью спокойного, чёткого и ироничного письма, актуальным для «городской» прозы 1960—1970-х годов заострением повседневных жизненных коллизий «рядового» человека.

… А. Солженицын имел неосторожность вспомнить к случаю старинную мудрость пословицы — «не стоит село без праведника». А-а-а, так вот кто его герои, он воспевает праведничество… И критика уже не интересует произведение как органическое целое, не интересует полнота его художественного содержания — для того, чтобы надлежащим образом «квалифицировать» рассказ, и этого достаточно. Но в таком случае стоит ли затрудняться, скажем, разбором романа «Анна Каренина»? Достаточно взглянуть на эпиграф — «Мне отмщение, и аз воздам», — чтобы судить об идее и достоинствах сочинения Толстого.

Начальная оценка рассказа складывалась явно не без влияния тех явлений, какие мы ныне называем субъективизмом, когда существовала тенденция вопреки фактам доказать, что всё в нашем сельском хозяйстве идёт наилучшим образом, что мы вот-вот догоним Америку по маслу, мясу и молоку. В этих условиях такие произведения, как «Матрёнин двор», могли только раздосадовать: зачем показывать те или иные черты неблагополучия в деревне, когда всё идёт так хорошо? <…> Позиция В. Полторацкого страдала столь очевидной слабостью и была такой устарелой по аргументации («Зачем писатель показал бедный, а не зажиточный колхоз?»), что никто позднее не рискнул повторить его доводов. Однако тень неодобрения упала на рассказ <…>. Если бы трудовое бескорыстие Матрёны, её «золотое сердце», отзывчивое на всякую человеческую боль и несчастье, оказались в самом деле анахронизмом, это было бы по меньшей мере печально — и мне непонятно в таком случае ликование критика. Но я не могу и не хочу верить в то, что лучшие душевные свойства Матрёны анахронизм, — иначе, пожалуй, придётся подумать, что нам ближе деятельный старик Фаддей.

Говорят, что теория «идеального героя» уже не имеет литературного и общественного кредита. Попытки создания бесплотно-идеального лика, лучащегося всеми чаемыми добродетелями, признана неудачной. Но литературные критерии, возникшие на основе этой теории, взращенные ею суждения и оценки изживаются слишком медленно. <…> Увлекшись разоблачением Матрёны, критики не заметили, что активным, целеустремлённым характером в согласии с их требованиями обладает как раз Фаддей, и не потрудились объяснить это обстоятельство. Если бы это было сделано, то сразу стало бы ясно, что Солженицын не решает в своём рассказе вопроса об активности и пассивности — как не решает, скажем, и вопроса о свободе и необходимости, о вере и безверии и т. п. Этот вопрос искусственно, извне навязан автору критикой…

«Матрёнин двор» в читательской среде, насколько можно судить по почте «Нового мира», был принят единодушнее, чем что-либо иное у Солженицына: во всяком случае среди многих десятков писем, в которых шла речь об этом рассказе, мне не встретилось ни одного отрицательного отзыва. Легко допустить, впрочем, что кому-то из читателей рассказ и не понравился, но они промолчали. Напротив, поток горячих, сердечных писем с выражением благодарности автору ещё усилился после появления <…> статей профессиональных критиков.

Близоруких критиков смутило и перепугало слово «праведник» — так пугались слова «жупел» купчихи у Островского. Можно, конечно, спорить относительно уместности применения автором этого слова — слишком сросся с ним религиознопоучительный смысл. Но надо при этом помнить, что народ всегда отличал праведников от угодников. «Не нужны нам праведники, а нужны угодники», — говорит ироническая пословица. Праведники — это не только люди «праведной жизни» в церковном смысле, но и «правдивые на деле», люди правды, как толкует это словарь Даля. Угодники же всегда одно — «угождающие» богу или людям. Обличая «праведников», легко оказаться снисходительным к «угодникам».

Старик Фаддей куда как «активен» — предприимчив, суетлив, деятелен, значит ли это, что он более «наш», чем безропотная Матрёна? Мы справедливо протестуем против абстрактного понятия «добра», но ведь абстрактный «активизм», культ силы, потерявшей нравственные ориентиры, ещё опаснее и разрушительнее. <…> если Матрёна и «пассивна», то пассивна она прежде всего по отношению к своей личной выгоде <…>. Но как упрекнуть в пассивности женщину, которая взяла на воспитание чужого ей ребёнка и стала ему настоящей матерью, как назвать «пассивной» женщину, безотказную в труде, в помощи соседям или колхозу? <…> увы, она слишком далека от «идеала» — суеверна, малограмотна, обременена предрассудками… Но только всё это не повод, чтобы литературе не замечать её и не говорить о ней с глубоким уважением, сердечным сочувствием.

Я думаю, что сила Солженицына как художника заключается как раз в том, что он, не в ущерб трезвой правде изображения, умеет давать человечески симпатичные, положительные фигуры; он любит людей, любит своих героев, и читатель откликается на это живое чувство. Но авторское понимание жизни, его «идеал» проявляются не в одном каком-то лице или одной нравоучительной сентенции, а в общем строе рассказа, в расстановке фигур, в их освещении, в бесчисленных художественных «сцеплениях».