Притча для критиков

«Притча для критиков» (англ. A Fable for Critics) — сатирическая поэма Джеймса Рассела Лоуэлла, впервые опубликованная анонимно в 1848 году.

Цитаты

Вот вам Эмерсон, чьи так добротны идеи. Вколотил их, как гвозди, — и вешай трофеи. Поэтичен он в прозе, в стихах же своих Прозаичен… <…> Сотворение мира сначала в новинку, Но создать можно всё — и платан, и травинку. Что и делает он, создавая жемчужины, Только ими стихи, как корабль, перегружены Или просто на свалку похожи порой. Перлы — это полдела, а где же тот строй, Без которого в воздухе всё бы повисло И распалось на части, лишённое смысла? Ведь стихи, если это утратили вы, Та же статуя, разве что без головы <…>. Средь богов он и то не найдёт себе ровню, Чтобы тот был достоин проникнуть в часовню. Нам же, тёмным, хотя бы глазком на алтарь Посмотреть, что воздвиг первобытный дикарь, Все создания чтущий постольку, поскольку Видит в каждом себя, своей сущности дольку. Он и солнце и звёзды уважить готов Как своих непосредственных учеников. Всё живое по полочкам он вам разложит, Будто век свой давно человечеством прожит;..

There comes Emerson first, whose rich words, every one, Are like gold nails in temples to hang trophies on, Whose prose is grand verse, while his verse, the Lord knows, Is some of it <…> prose; <…> In creating, the only hard thing's to begin; A grass-blade's no easier to make than an oak; If you've once found the way, you've achieved the grand stroke; In the worst of his poems are mines of rich matter, But thrown in a heap with a crush and a clatter; Now it is not one thing nor another alone Makes a poem but rather the general tone, The something pervading, united the whole, The before unconceived, unconceivable soul, So that just in removing this trifle or that, you Take away, as it were, a chief limb of the statue <…>. He leaves never a doorway to get in a god. 'Tis refreshing to old-fashioned people like me To meet such a primitive Pagan as he, In whose mind all creation is duly respected As parts of himself — just a little projected; And who's willing to worship the stars and the sun, A convert to — nothing but Emerson. So perfect a balance there is in his head, That he talks of things sometimes as if they were dead;..

Вот вам Брайент, который дрейфует степеннее, Чем сам айсберг. Ему недоступно горение. Что до блеска его полированных граней, В них лишь северное отразилось сиянье. Говорят (скажем, Гризволд), он — первый бард нации. Уж сказали бы: первый в своей айсоляцин Среди льдин он, конечно, чего-то достиг, Но оваций не слышно, лишь сдавленный крик Тех, кого опрокинул в пучину ледник. В этих строчках отыщет достоинства кто-то, Но тепла, согласитесь, в них нет ни на йоту. Что, озноб, говорите, при чтении бьёт?

There is Bryant, as quiet, as cool, and as dignified, As a smooth, silent iceberg, that never is ignified, Save when by reflection 'tis kindled o' nights With a semblance of flame by the chill Northern Lights. Hey may rank (Griswold says so) first bard of your nation (There's no doubt that he stands in supreme ice-olation), Your topmost Parnassus he may set his heel on, But no warm applauses come, peal following peal on, — He's too smooth and too polished to hang any zeal on: Unqualified merits, I'll grant, if you choose, he has 'em, But he lacks the one merit of kindling enthusiasm; If he stir you at all, it is just, on my soul…

Вот Готорн, чей талант так изысканно тонок. А ведь требует он, надо думать, силёнок? Сам крепыш, но душа его — богу хвала! — И честна, и нежна, как ягнёнок бела, Словно с горних высот к нам на землю сошла. Словно дуб, за столетья растративший силы, Вдруг, хотя, как ревматику, ветви скрутило, Всеми почками по-молодому набух, И уже кое-где пробивается пух. Так тиха его мощь, так спокойно волненье, Что на память сейчас же приходит сравненье: Он мог бы Джона Баньяна Фуковой быть иль пуританской Тиковой тенью. Ты, природа, желая создать гениального, Матерьяла не станешь искать тривиального: Сознавая, какая тут величина, Обделила ты женщину, из полотна Ловко сшив, сообразно и росту и чину, Развитого во всех отношеньях мужчину. Знать, по вкусу пришёлся эксперимент, Раз и Дуайта она так же сшила в момент… Но вернёмся к Готорну. В процессе работы, Как ребёнок, природа мурлыкала что-то И увидела, сделав последний стежок, Что пошли все уроки сольфеджио впрок.

There is Hawthorne, with genius so shrinking and rare That you hardly at first see the strength that is there; A frame so robust, with a nature so sweet, So earnest, so graceful, so solid, so fleet, Is worth a descent from Olympus to meet; 'Tis as if a rough oak that for ages had stood, With his gnarled bony branches like ribs of the wood, Should bloom, after cycles of struggle and scathe, With a single anemone trembly and rathe; His strength is so tender, his wildness so meek, That a suitable parallel sets on to seek, — He's a John Bunyan Fouqué, a Puritan Tieck; When Nature was shaping him, clay was not granted For making so full-sized a man as she wanted, So, to fill out her model, a little she spared From some finer-grained stuff for a woman prepared, And she could not have hit a more excellent plan For making him fully and perfectly man. The success of her scheme gave her so much delight, That she tried it again, shortly after, in Dwight; Only, while she was kneading and shaping the clay, She sang to her work in her sweet childish way, And found, when she'd put the last touch to his soul, That the music had somehow got mixed with the whole.

Вот вам Купер, шесть книг написавший подряд, Чтоб поверили в то, что он аристократ <…>. Но однажды он создал характер, не скрою, Что блистал новизной, точно ландыш — росою; Отразился в нём Запад, как в капле воды. И с тех пор повторяет свои же следы. У него все индейцы на Натти похожи, Только охрой у них перемазаны рожи; Снять же с Длинного Тома ковбойский наряд, И пред нами всё тот же окажется Нат. (Бедный Коффин сумел уберечься от штампа Лишь в могиле, где спрятался от Натти Бампо.) Все мужчины — как куклы на голом шесте (Чтобы легче судить вам об их пустоте, Вы представьте солдат, что сорочку приладили На одном из штыков и сдались неприятелю); Что до женщин — они не пробудят соблазна: Все «в соку», но, как прерии, однообразны. Скупердяем он не был — строчит он пером Очень щедро, и в этом он схож с бондарём: Раздобудет побольше досок он и жести, Постучал — и бочонок готов, честь по чести. Ну а что! получилось на славу, смотри: То, что сверху — дубово, что пусто — внутри.

Here's Cooper, who's written six volumes to show He's as good as a lard <…>. He has drawn you one character, though, that is new, One wildflower he's plucked that is wet with the dew Of this fresh Western world, and, the thing not to mince, He has done naught but copy it ill ever since; His Indians, with proper respect be it said, Are just Natty Bumpo, daubed over with red, And his very Long Toms are the same useful Nat, Rigged up in duck pants and a sou'wester hat (Though once in a Coffin, a good chance was found To have slipped the old fellow away underground). All his other men-figures are clothes upon sticks, The dernière chemise of a man in a fix (As a captain besieged, when his garrison's small, Sets up caps upon poles to be seen o'er the wall); And the women he draws from one model don't vary, All sappy as maples and flat as a prairie. When a character's wanted, he goes to the task As a cooper would do in composing a cask; He picks out the staves, of their qualities heedful, Just hoops them together as tight as is needful, And, if the best fortune should crown the attempt, he Has made at the most something wooden and empty.

	Вот вам с «Вороном» По. Он — что Барнеби Радж, не сочтите наветом: На три четверти — гений, на четверть — «с приветом». Он так долго талдычил про ямб и хорей, Что полезут, того и гляди, из ушей. Да, он пишет стихи, и неплохо весьма, Но идут не от сердца они — от ума.
	There comes Poe with his Raven, like Barnaby Rudge, Three fifths of him genius and two fifths sheer fudge, Who talks like a book of iambs and pentameters, In a way to make people of common sense damn metres, Who has written some things quite the best of their kind, But the heart somehow seems all squeezed out by the mind.

Ирвинг? Иди же, добряк и философ, Пропитавшийся духом испанских колоссов: Твою милую шутку услышал давно ли я? И — пожалуйста — вот вам опять меланхолия! Не серчай. Я уверен, что час твой настал. Вот, смотри, я воздвиг для тебя пьедестал. Что нам, право, все эти Рафаэли и Данте? Я к Сервантесу ставлю твои фолианты! Нет, серьёзно, у Стила возьмите острот И — в стряпню, что и так уже просится в рот, Сдобрить Аддисоном не мешает для крепости (Разумеется, без очевидных нелепостей), Помелом размешайте как следует в чане, Пробурчите невнятно два-три заклинанья, Специй разных добавьте и адскую смесь В решете потрясите, остаток же весь Разложите под солнцем на грубой холстине, Чтобы высохло всё, чтоб ни капли воды не Осталось, — и выйдет ни то и ни сё, Ни британец, ни янки — так, Ирвинг и всё.

Irving? thrice welcome, warm heart and fine brain, You bring back the happiest spirit from Spain, And the gravest sweet humor, that ever were there Since Cervantes met death in his gentle despair; Nay, don't be embarrassed, nor look so beseeching, — I sha'n't run directly against my own preaching, And, having just laughed at their Raphaels and Dantes, Go to setting you up beside matchless Cervantes; But allow me to speak what I honestly feel, — To a true poet-heart add the fun of Dick Steele, Throw in all of Addison, minus the chill, With the whole of that partnership's stock and good-will, Mix well, and while stirring, hum o'er, as a spell, The fine old English Gentleman, simmer it well, Sweeten just to your own private liking, then strain, That only the finest and clearest remain, Let it stand out of doors till a soul it receives From the warm lazy sun loitering down through green leaves, And you'll find a choice nature, not wholly deserving A name either English or Yankee, — just Irving.

Вот вам Лоуэлл, ползущий на гребень Парнаса. Он огромной охапкою «измов» запасся, Рифмой их увязав. Как ходок он хорош, Только с ношей такой на Парнас не взойдёшь. До сих пор он никак не поймёт, хоть ты тресни: Сочиняет он проповеди, а не песни. Променял на литавры он лиру свою И теперь, как солдат, барабанит в строю Без умолку, пока не станет он стар, как Мафусаил, Чтоб войти во главе колонны в Новый Иерусалим.

There is Lowell, who's striving Parnassus to climb With a whole bale of isms tied together with rhyme, He might get on alone, spite of brambles and boulders, But he can't with that bundle he has on his shoulders, The top of the hill he will ne'er come near reaching Till he learns the distinction 'twixt singing and preaching; His lyre has some chords that would ring pretty well, But he'd rather by half make a drum of the shell, And rattle away till he's old as Mesthusalem, At the head of a march to the last new Jerusalem.

Перевод

С. Э. Таск, 1982 (отрывки) — с некоторыми уточнениями