Пушкин, или Правда и правдоподобие

«Пушкин, или Правда и правдоподобие» (фр. Pouchkine ou le vrai et le vraisemblable) — эссе Владимира Набокова, прочитанное в Брюсселе на собрании по случаю столетия со дня смерти Пушкина в феврале 1937 года. Одно из немногих его произведений, написанных по-французски.

Цитаты

… в «романтизированных биографиях» я вижу <…> потребность прожорливого, но ограниченного ума захватить какого-нибудь аппетитного великого человека, какого-нибудь сладкого беззащитного гения, и ту же решительность ловкого, хорошо информированного господина, который переходит в далекое прошлое так же просто, как переходит бульвар, с вечерней газетой в кармане. Как это делается, хорошо известно. Сначала берут письма знаменитости, их отбирают, вырезают, расклеивают, чтобы сделать для него красивую бумажную одежду, затем пролистывают его сочинения, отыскивая в них его собственные черты. И, чёрт возьми, не стесняются. <…> Действительно, что может быть проще, чем заставить великую личность вращаться среди людей, мыслей, предметов, описанных им самим, и выпотрошить до полусмерти его книги, для того чтобы начинить свою? Биограф-романист делает те находки, которые ему выгодны, а то, что выгодно ему, как правило, становится едва ли не самым худшим для его героя, и история жизни последнего неизбежно бывает искажена, даже если факты в ней достоверные. И вот, слава Богу, мы имеем психологию сюжета, игривый фрейдизм, навязчивое описание мыслей героя в какой-то момент, — набор случайных слов, напоминающий железную проволоку, соединяющую жалкие кости какого-нибудь скелета, — литературный пустырь, где среди чертополоха валяется старая вспоротая мебель, неизвестно как сюда попавшая.

… календари, <…> где на обратной стороне каждого листка даётся текст для пятнадцатиминутного чтения, — словно, предлагая вам прочитать эти несколько назидательных и занятных строк, неизвестные составители хотели возместить вам потерю ещё одного дня, страничку с числом которого вы собираетесь оторвать. Обычно сверху вниз следовали: дата какой-нибудь битвы, поэтическая строфа, идиотская пословица и обеденное меню. Часто там фигурировали стихи Пушкина; именно здесь читатель совершенствовал своё литературное образование. Эти несколько жалких строф, плохо понятых, прореженных как гребень, огрубевших от постоянного повторения кощунственными губами, возможно, составили бы всё, что русский мещанин знал о Пушкине, если бы не несколько популярных опер, которые якобы заимствованы из его творчества. Бесполезно повторять, что создатели либретто, эти зловещие личности, доверившие «Евгения Онегина» или «Пиковую даму» посредственной музыке Чайковского, преступным образом уродуют пушкинский текст: я говорю преступным, потому что это как раз тот случай, когда закон должен был бы вмешаться; раз он запрещает частному лицу клеветать на своего ближнего, то как же можно оставлять на свободе первого встречного, который бросается на творение гения, чтобы его обокрасть и добавить своё — с такой щедростью, что становится трудно представить себе что-либо более глупое, чем постановку «Евгения Онегина» или «Пиковой дамы» на сцене. Наконец, к календарю и опере у неискушённого читателя присоединяются воспоминания начальной школы, сочинения — всё время одни и те же — о героях Пушкина. Не забудем ещё несколько скабрёзных каламбуров, которые любят ему приписывать, и тогда у нас сложится достаточно правдивая картина состояния пушкинского духа у громадного большинства русских. Наоборот, те из нас, кто действительно знают Пушкина, поклоняются ему с редкой пылкостью и искренностью; и так радостно сознавать, что плоды его существования и сегодня наполняют душу. <…> Преклоняясь перед блеском его черновиков, мы стремимся по ним распознать каждый этап разгара его вдохновения, которым создавался шедевр. Читать все до одной его записи, поэмы, сказки, элегии, письма, драмы, критические статьи, без конца их перечитывать — в этом одно из достоинств нашей жизни.

… по-моему, то, что делают с гением в поисках человеческого элемента, похоже на ощупывание и осматривание погребальной куклы, такой же, как розовые трупы покойных царей, которые обычно гримировали для похоронных церемоний. Разве можно совершенно реально представить себе жизнь другого, воскресить её в своём воображении и неприкосновенном виде, безупречно отразить на бумаге? Сомневаюсь в этом, хотелось бы верить, что уже сама мысль, направляя свой луч на историю жизни человека, её неизбежно искажает. Всё это будет лишь правдоподобие, а не правда, которую мы чувствуем.

В то время, т. е. к 1830 году, в мужском костюме ещё отражалась необходимость пользоваться лошадью, мужчина был все ещё всадник, а не похоронный агент, т. е. практический смысл одежды ещё не исчез (когда со смыслом исчезла и красота).

Вот что я считаю достаточно важным, фотография — эти несколько квадратных сантиметров света — торжественно откроет к 1840 году новую эру в изображении, продолжающуюся до наших дней, откроет так, что, начиная с этой даты, до которой не дожили ни Байрон, ни Пушкин, ни Гёте, мы находимся во власти нашего современного представления и в этом представлении все знаменитости второй половины XIX века принимают вид дальних родственников, одетых во все черное, словно они носили траур по былой радужной жизни; чьи портреты всегда стоят в углах грустных и темных комнат, с мягкой, но отяжелевшей от пыли драпировкой на заднем плане. Отныне этот тусклый домашний свет ведёт нас через гризайль века; очень возможно, что придёт время, когда эта эпоха упрочившейся фотографии в свою очередь нам покажется художественной ложью, обязанной чьему-то особому вкусу, но всё пока ещё не так, и — как же повезло нашему воображению! — Пушкин не состарился и никогда не должен носить это тяжелое сукно с причудливыми складками, эту мрачную одежду наших прадедов с маленьким чёрным галстуком и пристегивающимся воротничком.

Единственно приемлемый способ его изучить — читать, размышлять над ним, говорить о нём с самим собой, но с другими, поскольку самый лучший читатель — это эгоист, который наслаждается своими находками, укрывшись от соседей.

Банально говорить, что Пушкин — это колосс, который держит на своих плечах всю поэзию нашей страны. Но, как только берёшься за перо переводчика, душа этой поэзии ускользает и у вас в руках остаётся только маленькая золочёная клетка.

Как было бы увлекательно проследить сквозь века авантюры одной идеи. Не шутя, осмелюсь сказать: это был бы идеальный роман, ибо, очищенный и освобождённый от всякого человеческого налёта, этот абстрактный образ, казалось бы живущий напряжённой жизнью, показывает всем: будь ты хоть Шекспир, хоть Гораций, ценность их заключается в одном — в их творчестве. Сейчас самое время об этом вспомнить, поскольку в том, что касается литературы, мы сбиваемся с пути. Например, так называемый «человеческий документ» уже сам по себе красивый фарс, а вся эта социология, которая кривляется в современном романе, столь же отвратительна, сколь смешна. Я вовсе не хочу сказать, что век, в котором мы живём, расслаивается с прозрачной волнистостью северного сияния.

Порой, может быть, самый безупречный художник пытался сказать своё слово в защиту гибнущих или недовольных, но он не должен поддаваться этому искушению, так как можно быть уверенным, если дело заслуживает страданий, оно умрёт и позже принесёт неожиданные плоды. Нет, решительно, так называемой социальной жизни и всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы; и если я не требую башни из слоновой кости, то только потому, что доволен своим чердаком. — конец

Перевод

Т. Земцова, 1989

Об эссе

	… писатель, демонстрируя своё стремление уничтожить всякую дистанцию между Пушкиным и собой, претендуя на почти полное самоотождествление с поэтом, <…> позволяет одновременно обнаружиться и различию, которого сам Набоков как будто не замечает. Эта двойственность, различие, поданное как почти идеальная общность, и составляет главный интерес набоковского текста.
	— Адриенна Монье, «В. Набоков в Пушкинском зеркале»