Каждый может иметь ребёнка. Одного. Самое большее — двоих. У женщины — материнское дитя. У мужчины — отцовское.
Система несправедлива к мужчинам — им приходится убеждать женщину выносить их дитя. Система несправедлива к женщинам — от них ожидают, что три четверти года своей жизни они потратят, вынашивая чужого ребёнка. К женщинам, не способным выносить ребёнка или живущим с другими женщинами, система несправедлива вдвойне — тем приходится убеждать мужчину и женщину зачать, выносить и отдать им ребёнка. Система, строго говоря, вообще несправедлива. Честность и сексуальность едва ли имеют что-то общее. Несправедливую систему заставляют работать любовь, и дружба, и совесть, и доброта, и упрямство, хотя и не всегда, и с мучениями, и в горе.
Everyone who wants to can have a child. One child, two at most. A woman has her motherchild. A man has his fatherchild.
The arrangement is unfair to men, who have to persuade a woman to bear a child for them. The arrangement is unfair to women, who are expected to spend three-quarters of a year of their life bearing somebody else’s child. To women who want a child and cannot conceive or whose sexual life is with other women, so that they have to persuade both a man and a woman to get and give them a child, the arrangement is doubly unfair. The arrangement is, in fact, unfair. Sexuality and justice have little if anything in common. Love and friendship and conscience and kindness and obstinacy find ways to make the unfair arrangement work, though not without anxiety, not without anguish, and not always.
… Джаэль и Мейлинь заявили ей, что родить ребёнка — это большая удача. Женщины они были очень разные, а слово выбрали одно. «Самая большая удача, — сказала Мейлинь. — Так интересно! Ни на что другое ты не уходишь до последней капли».
… both Jael and Meiling told her that having a baby is a piece of luck. They were very different women, but they used the same word. “The best luck,” Meiling said. “So interesting! Nothing else uses all of you.”
Трущобы 2000 так потрясали именно потому, что не «дикая природа» делала их обитателей безумными, больными, опасными и чудовищно уродливыми, но слепое подчинение их собственной, якобы цивилизованной «натуре».
Человеческая природа. Что за нелепое словосочетание.
Inner City 2000 was so shocking because it wasn’t “wild nature” that made the people there crazy, sick, dangerous, and incredibly ugly, but their own lack of control over their own supposedly civilised “nature.”
Human nature. A strange combination of words.
Феррис: <…>
— Благодать суть основа и цель нашего бытия. Иные из нас радуются сему знанию, другим же сие только предстоит. Но здесь нет религий, нет соперничающих доктрин. Все мы объединены в братстве «Открытия».
[Луис]:
— А в Конституции записано, что целью «Открытия» и всех его обитателей является совершение межзвёздного перелёта к определённой планете, изучение этой планеты, по возможности — колонизация и отправка информации о ней на изначальную планету — Дичу, Землю. И всех нас объединяет решимость достичь этой цели. Не так ли, советник Феррис?
— Безусловно, заседание пленарного Совета — не место для игры ума и теоретических обсуждений, — отозвался Феррис с лёгким укором, обернувшись к председательствующей. <…>
— Ну, — заметил Биньди, — мы определённо плеснули помоев в суповой котёл. <…>
Луис кивнул.
— А мы, получается, третья группировка, — отозвался он. — Фракция помоев. Похлёбка густеет.
Ferris: <…> “Bliss is the ground and goal of our existence. Some of us rejoice in that knowledge; for others that joy lies in the future. But there are no religions here, no warring creeds. We are all united in the fellowship of Discovery.”
“And the goal appointed in our Constitution for Discovery and those who travel in it is to travel through a portion of space to a certain planet, to study that planet, to colonise it if possible, and to send or bring back information about it to our world of origin, Dichew, Earth. We are all united in the resolve to accomplish that goal. Do you agree, Councillor Ferris?”
“Surely the Plenary Council is not the place to quibble over linguistic and intellectual theories?” Ferris said with mild deprecation, turning to the Chair. <…>
“Well,” Bingdi said, “we have certainly put the turd in the soupbowl.”<…> Luis nodded. “Well, so, we’re the third faction,” he said. “The turd faction. The soup thickens.”
Слова вдруг показались ей очень вкусными, такие длинные — «терминология!», «идеологически!» — потому что здесь все слова были маленькие, короткие, тяжёлые: еда, крыша, топор, дать, делать, спасти, жить. Вышедшие из употребления длинные, воздушные слова пролетели, притягивая внутренний взор, точно порхающая на ветру марипоза.
And the words suddenly gave her pleasure, the big words — vocabulary! ideology! — Talk was all short, small, heavy words: food, roof, tool, get, make, save, live. The big words they never used any more, the long, airy words carried her mind up for a moment like a mariposa, fluttering aloft on the wind.
… рассказ о корабле-ковчеге. <…> Несколько раз я хваталась за эту идею, но рассказа не получалось, покуда тема религии не сплелась с идеей замкнутого пространства корабля в мёртвом космическом вакууме — точно кокон, наполненный преобразующейся, мутирующей, незримой жизнью: куколка бабочки, крылатая душа.
… a generation-ship story. <…> I tried several times. I never could get the story, until a religious theme began to entwine itself with the idea of the sealed ship in the dead vacuum of space, like a cocoon, full of transformation, transmutation, invisible life: the pupa body, the winged soul.
— Урсула Ле Гуин, предисловие к «Дню рождения мира», 2001
