День рождения мира

«День рождения мира» (англ. The Birthday of the World) — сборник из 5 рассказов и 3 повестей Урсулы Ле Гуин 2002 года. Все, кроме заглавного и «Растерянного рая», входят в Хайнский цикл.

Цитаты

Предисловие

Foreword, 2001; перевод: Д. Смушкович, 2003 (с незначительными уточнениями)

Тяжело изобретать вселенную. Иегова устроил шаббат. Вишну задрёмывает в уголке. Вселенные научной фантастики — всего лишь крохотные уголки мира слов, но и над ними приходится серьёзно поразмыслить; и вместо того, чтобы к каждой истории придумывать новую вселенную, писатель может возвращаться раз за разом в одну и ту же, отчего вселенная порой протирается по швам, мягчает, и влезать в неё, точно в ношеную рубашку, становится гораздо удобнее.
Хотя я вложила в свою вымышленную вселенную немало труда, не могу сказать, чтобы я её изобрела. Я на неё набрела, и с тех пор так и брожу по ней, не зная дороги — то эпоху пропущу, то планету забуду. Честные серьёзные люди, называющее её «Хайнской вселенной», пытались разложить её историю на хронологические таблицы. Я называю этот мир Экуменой, и заявляю вам — это безнадёжное занятие. Хронология его похожа на то, что вытаскивает котенок из корзинки с вязаньем, а история состоит преимущественно из пробелов.
Для подобной невнятицы есть иные причины, помимо авторской неосторожности, забывчивости и нетерпения. Космос, в конце концов, состоит в основном из провалов. Обитаемые миры разделены бездной. Эйнштейн объявил, что люди не могут двигаться быстрее света, так что своим героям я обычно позволяю лишь приближаться к этому барьеру. <…> Так что в моей вселенной, как и в нашей, здешнее «сейчас» становится тамошним «тогда», и наоборот. Очень удобно, если хочешь запутать историков вконец.
Конечно, можно спросить хайнцев — они очень давно ведут свои летописи, и их историки знают не только то, что случилось, но и то, что все повторяется и повторится вновь… Их мировоззрение отчётливо напоминает Екклесиаста, — нет, дескать ничего нового под солнцем, — только относятся они к этому факту с куда большей долей оптимизма.
Жители же всех прочих миров, происходящие от хайнцев, естественно, не желают верить предкам, и начинают творить историю заново; так оно и возвращается на круги своя. <…>
В первых трёх моих НФ романах была Лига Миров, включающая известные миры нашего участка нашей галактики, включая Землю. Лига довольно-таки неожиданно мутировала в Экумену — содружество миров, созданное для сбора информации, а не для установления своей воли, о чём порой забывает. В библиотеке моего отца по антропологии я наткнулась на греческое слово «домохозяйство» — ойкумене — и вспомнила о нём, когда мне понадобился термин, обозначающий разноликое человечество, произошедшее от одного очага.
<…> Экумена, моя якобы-связная вселенная с дырками на рукавах.

Inventing a universe is tough work. Jehovah took a sabbatical. Vishnu takes naps. Science-fiction universes are only tiny bits of word-worlds, but even so they take some thinking; and rather than think out a new universe for every story, a writer may keep coming back and using the same universe, sometimes till it gets a bit worn at the seams, softens up, feels natural, like an old shirt.
Though I’ve put a good deal of work into my fictional universe, I don’t exactly feel that I invented it. I blundered into it, and have been blundering around in it unsystematically ever since — dropping a millennium here, forgetting a planet there. Honest and earnest people, calling it the Hainish Universe, have tried to plot its history onto Time Lines. I call it the Ekumen, and I say it’s hopeless. Its Time Line is like something the kitten pulled out of the knitting basket, and its history consists largely of gaps.
There are reasons for this incoherence, other than authorial carelessness, forgetfulness, and impatience. Space, after all, is essentially gap. Inhabited worlds are a long, long way apart. Einstein said people couldn’t travel faster than light, so I generally let my people travel only nearly as fast as light. <…> So in my universe, as in this one, now here is then there, and vice versa, which is a good way to keep history from being either clear or useful.
Of course you can ask the Hainish, who have been around for a long time, and whose historians not only know a lot of what happened, but also know that it keeps happening and will happen again… They’re somewhat like Ecclesiastes, seeing no new thing under the, or any, sun; but they’re much more cheerful about it than he was.
The people on all the other worlds, who all descended from the Hainish, naturally don’t want to believe what the old folks say, so they start making history; and so it all happens again. <…>
In my first three science-fiction novels there is a League of Worlds, vaguely embracing known planets in our local bit of the local galaxy, including Earth. This rather suddenly morphs into the Ekumen, a non-directive, information-gathering consortium of worlds, which occasionally disobeys its own directive to be non-directive. I had met the Greek word meaning household, oikumene, as in ecumenical, in one of my father’s anthropology books, and remembered it when I needed a word that might imply a still wider humanity spread out from one original hearth.
<…> the Ekumen, my pseudo-coherent universe with holes in the elbows.

Мой роман «Левая рука Тьмы» начинался с отчёта Мобиля Экумены — путешественника — Стабилям, которые сидят безвылазно на Хайне. Слова приходили на ум вместе с лицом рассказчика. Он заявил, что его зовут Дженли Аи, и начал свою повесть, а я записывала.
Постепенно, и не без труда, мы с ним поняли, где находимся. Он-то раньше не попадал на Гетен, а вот мне доводилось, в рассказе «Король планеты Зима». Этот первый визит оказался настолько краток, что я даже не заметила, что с половыми признаками гетенианцев что-то не в порядке. Андрогины? Где андрогины?
Покуда я писала «Левую руку», стоило мне запнуться, как в рассказ вклинивались обрывки легенд и мифов; порой первый рассказчик передавал эстафету другому, гетенианину. Но Эстравен оказался человеком исключительно замкнутым, а сюжет волок обоих моих рассказчиков за собой, в неприятности, так быстро, что многие вопросы или не получили ответа, или не прозвучали вовсе.
Когда я писала <…> «Взросление в Кархайде» — я вернулась на Гетен двадцать пять-тридцать лет спустя. В этот раз моё восприятие не было затуманено предрассудками честного, но смущённого донельзя мужчины-терранина. Я могла прислушаться к голосу гетенианина, которому, в отличие от Эстравена, нечего скрывать. У меня не было сюжета, пропади он пропадом. Я могла задавать вопросы. Могла разобраться в их половой жизни. Забралась, наконец, в дом кеммера. В общем, повеселилась, как могла.

In my 1969 novel The Left Hand of Darkness the first voice is that of a Mobile of the Ekumen, a traveller, making a report back to the Stabiles, who stay put on Hain. This vocabulary came to me along with the narrator. He said his name was Genly Ai. He began telling the story, and I wrote it.
Gradually, and not easily, he and I found out where we were. He had not been on Gethen before, but I had, in a short story, “Winter’s King.” That first visit was so hurried I hadn’t even noticed there was something a bit weird about Gethenian gender. Just like a tourist. Androgynes? Were there androgynes?
During the writing of Left Hand, pieces of myth and legend came to me as needed, when I didn’t understand where the story was going; and a second voice, a Gethenian one, took over the story from time to time. But Estraven was a deeply reserved person. And the plot led both my narrators so quickly into so much trouble that many questions didn’t get answered or even asked.
Writing <…> “Coming of Age in Karhide,” I came back to Gethen after twenty-five or thirty years. This time I didn’t have an honest but bewildered male Terran alongside to confuse my perceptions. I could listen to an open-hearted Gethenian who, unlike Estraven, had nothing to hide. This time I didn’t have a damned plot. I could ask questions. I could see how the sex works. I could finally get into a kemmerhouse. I could really have fun.

«Дело о Сеггри» — это собрание социологических исследований планеты Сеггри на протяжении многих лет. Документы эти поступили из исторических архивов Хайна — для тамошних историков они всё равно, что для белки — орешки.
Зерном, из которого пророс этот рассказ, послужила статья о дисбалансе полов, который вызывают в некоторых регионах планеты — нашей планеты, Земли — постоянные аборты и детоубийства младенцев женского пола. Там считают, что только с мальчиками стоит возиться. Из иррационального, неутолимого любопытства я провела мысленный эксперимент, ставший рассказом — увеличила дисбаланс, перевернула с ног на голову и сделала постоянным. Хотя жители Сеггри мне понравились, и мне было интересно говорить их голосами, в целом эксперимент привёл к печальным последствиям.

“The Matter of Seggri” is a compendium of reports on the society of a world called Seggri written by various observers over a period of many years. These documents are from the archives of the Historians of Hain, who are to reports as squirrels are to nuts.
The germ of the story was in an article I read about the gender imbalance that persistent abortion and infanticide of female fetuses and babies are causing in parts of the world — our world, Earth — where only males are considered worth the bother. Out of irrational and insatiable curiosity, in a thought experiment that became the story, I reversed and increased the imbalance and made it permanent. Though I liked the people I met on Seggri, and very much enjoyed channeling their various voices, the experiment was not a happy one.

Мне нравится обдумывать сложные общественные структуры, порождающие высочайшее напряжение чувств и отношений.
В этом смысле можно назвать «Невыбранную любовь» и «Законы гор» комедиями положений, как ни смешно это может прозвучать для человека, привыкшего, что научная фантастика пишется с лучемётом в руке. Общество планеты О разнится с нашим, но едва ли более, чем Англия Джейн Остин, и, скорей всего, менее, чем мир «Сказания о Гэндзи».

I like thinking about complex social relationships which produce and frustrate highly charged emotional relationships.
In this sense, you could say that “Unchosen Love” and “Mountain Ways” are comedies of manners, odd as that may sound to those who think science fiction is written ray-gun in hand. The society of O is different than ours here now, but not very much more different than that of Jane Austen’s England; perhaps less different than that of The Tale of Genji.

В «Одиночестве» я отправилась на окраину Экумены, на планету, имеющую сходство с той Землёй, о которой мы любили писать в шестидесятых-семидесятых, когда мы верили в Ядерную Катастрофу, и Гибель Мира, Каким Мы Его Знаем, и мутантов в светящихся руинах Пеории. В ядерную катастрофу я до сих пор верю, будьте покойны, но писать о ней — не время; а мир, каким я его знаю, рушился уже несколько раз.
<…> Почему-то об интровертах никто не напишет доброго слова. Миром правят экстраверты. Это тем более странно, что из двадцати писателей девятнадцать — как раз интроверты. <…>
Для настоящих интровертов брак — слишком экстравертская придумка. Они просто встречаются иногда. Ненадолго. А потом снова возвращаются в счастливое одиночество.

In “Solitude” I went out on the fringes of the Ekumen, to a place somewhat like the Earth we used to write about in the sixties and seventies when we believed in Atomic Holocaust and the End of the World as We Know It and mutants in the glowing ruins of Peoria. I still believe in Atomic Holocaust, you betcha, but the time for writing stories about it is not now; and the world as I knew it has already ended several times.
<…> Hardly anybody ever writes anything nice about introverts. Extraverts rule. This is really rather odd when you realise that about nineteen writers out of twenty are introverts. <…>
Marriage is too extraverted for real introverts. They just see each other sometimes. For a while. Then they go off and be alone again and be happy.

Моя книга «Четыре пути к прощению» состоит из четырёх взаимосвязанных рассказов. В очередной раз умоляю — придумайте, наконец, имя, и с ним и признайте, для этой литературной формы <…>. Британцы презрительно окрестили «сборками» книги, чьи авторы, решив, что сборники «не продаются», приматывают друг к другу вербальным скотчем совершенно посторонние рассказики. Но я имею в виду не случайный набор, как не является случайным набором тем сюита Баха для виолончели. Этой форме доступно то, чего не может роман, она — настоящая, и заслуживает отдельного имени.
Может, назвать её сюитой рассказов? Пожалуй.

My book Four Ways to Forgiveness consists of four connected stories. Once more I plead for a name, and thus recognition, for this fictional form <…>. There’s a sneering British term “fix-up” for books by authors who, told that collections “don’t sell,” patch unconnected stories together with verbal duct tape. But the real thing is not a random collection, any more than a Bach cello suite is. It does things a novel doesn’t do. It is a real form, and deserves a real name.
Maybe we could call it a story suite? I think I will.

Действие заглавной истории сборника, «День рождения мира», может происходить в мире Экумены, а может, и нет. Честно, не знаю. Какая разница? Это не Земля; жители той планеты физически немного отличаются от нас, но общество их я откровенно списала с империи инков.

The title story, “The Birthday of the World,” may or may not take place on a world of the Ekumen. I honestly don’t know. Does it matter? It’s not Earth; its people are physically a little different from us; but the model I used for their society is in some respects clearly that of the Inca.

Все эти семь рассказов построены по одному образцу: тем или иным способом они показывают нам, изнутри или глазами стороннего наблюдателя (возможно, местного жителя) народ, чья общественная структура отличается от нашей, чья физиология порой отличается от нашей, но испытывающий одни с нами эмоции. Вначале сотворить, установить отличие — а потом позволить вольтовой дуге чувства пересечь зазор: подобная акробатика воображения не устает меня поражать и радовать непревзойдённо.
Последняя повесть — «Растерянный рай» — выпадает из этого ряда, и определённо не относится к рассказам об Экумене. <…> это рассказ о корабле-ковчеге. <…> Несколько раз я хваталась за эту идею, но рассказа не получалось, покуда тема религии не сплелась с идеей замкнутого пространства корабля в мёртвом космическом вакууме — точно кокон, наполненный преобразующейся, мутирующей, незримой жизнью: куколка бабочки, крылатая душа.

These seven stories share a pattern: they exhibit in one way or another, from inside or through an observer (who is liable to go native), people whose society differs from ours, even whose physiology may differ from ours, but who feel the way we do. First to create difference — to establish strangeness — then to let the fiery arc of human emotion leap and close the gap: this acrobatics of the imagination fascinates and satisfies me as almost no other.
The last, long story, “Paradises Lost,” is not of this pattern, and is definitely not an Ekumen story. <…> this is a generation-ship story. <…> I tried several times. I never could get the story, until a religious theme began to entwine itself with the idea of the sealed ship in the dead vacuum of space, like a cocoon, full of transformation, transmutation, invisible life: the pupa body, the winged soul.

День рождения мира

Повесть 2000; перевод: Д. Смушкович, 2003

Хагхаг выбрали в няньки <…>. Она не менялась с годами — всё те же крепкие руки, и мягкое «Посмотрим». Она любила поесть и посмеяться. Нами полнилось сердце её, а ею — наши. Я полагала себя её любимицей, но, когда сказала ей об этом, Хагхаг поправила: «После Диди» — так называл себя дурачок. Я спросила, почему он глубже всех запал ей в сердце, и она ответила: «Потому что он глуп. А ты — потому что ты мудра», и посмеялась, что я ревную её к Господу Дурачку.
Так что я сказала ей: «Тобой полно сердце моё», и она ответила «Хмф», потому что так и было.

Haghag had been chosen to be nurse <…>. She was always the same, with strong hands and a soft voice, saying, “Maybe.” She liked to laugh and eat. We were in her heart, and she was in mine. I thought I was her favorite, but when I told her so she said, “After Didi.” Didi is what the idiot called himself. I asked her why he was deepest in her heart and she said, “Because he’s foolish. And you because you’re wise,” she said, laughing at me because I was jealous of Lord Idiot.
So now I said, “You fill my heart,” and she, knowing it, said hmph.

	Тяжело научиться жить без бога, и не всем это удаётся. Иные предпочтут ложного бога, лишь бы не обойтись без него вовсе. — вариант трюизма
	It takes a long time to learn to live without God, and some people never do. They would rather have a false God than none at all.

Одиночество

Solitude, рассказ 1994; перевод: О. Васант, 2003

	Я думаю, что любая жизнь и любое время покажется простым тому, кто смотрит на них издали, не вникая в детали; да, движение планеты с орбитальной станции тоже кажется лёгким и естественным.
	I think a life or a time looks simple when you leave out the details, the way a planet looks smooth, from orbit.

	… я поняла, почему женщины хотят иметь детей. Им нужно, чтобы кто-то слушал их песни и истории, специально созданные для того, чтобы их слушали и вслушивались в них.
	… I found why women are glad to have children come to listen to them, for songs and stories are meant to be heard, listened to.

Отдельные статьи