Сын человеческий (Силверберг)

«Сын человеческий» (англ. Son of Man) — роман Роберта Силверберга 1971 года, философско-эротическая фантасмагория.

Цитаты

1

Он лежит на спине среди алой травы в поле; налетают лёгкие порывы ветерка, качают стебельки трав и они переливаются, словно поток крови. Невыносимо прозрачный оттенок серо-голубого неба вызывает отчаянный протест в глубинах мозга. Он находит солнце: оно висит низко над горизонтом, гораздо крупнее, чем должно быть, какое-то бледное и беззащитное, словно сплюснутое сверху и снизу. От земли поднимаются жемчужные струйки тумана и застилают солнце голубыми, зелёными и красными вихрями. Тишина придавливает его, словно накрывая подушкой. Он чувствует себя потерянным. — из 1-го абзаца

He lies on his back in a field of scarlet grass; a soft gust of wind comes by, ruffling the blades, and they melt into a stream of blood. The sky is iron-blue, an intensely transparent color that briefly sets up a desperate clamor in his skull. He finds the sun: low in the heavens, larger than it ought to be, looking somewhat pale and vulnerable, perhaps flattened at top and bottom. Pearly mists rise from the land and swirl sunward, making vortices of blue and green and red lacings as they climb. A cushion of silence presses against him. He feels lost.

С какого-то обломленного дерева он спугивает птицу. Та молнией взмывает в воздух и, покружившись там, уже более спокойно возвращается, чтобы посмотреть на него. Они рассматривают друг друга. Птица эта размером с ястреба, с темным тельцем, с остроклювой хищной головой, холодными зелёными глазами. Её крылья огненного цвета полупрозрачные и ребристые, хвост заканчивается розовыми нитями, развевающимися на ветру. Пролетая над ним, птица осыпает его дюжиной сверкающих зелёных шариков, которые хитроумно окружают его в геометрическом порядке. Поколебавшись, он наклоняется, чтобы потрогать ближайшую горошину. Она шипит, он слышит этот звук, но когда пальцы касаются её поверхности, он не ощущает ни плотности, ни тепла. Он стряхивает её с руки. Птица каркает ему: — Я — Хенмера, — говорит птица. — Почему ты так враждебно настроена? Чем я тебе навредил? — Я — не враг. Не беру ответственность. Я тебя не виню. — Но ты меня бомбишь. — Это установило отношения, — говорит птица и улетает.

Out of a stubby tree he startles a sort of bird that catapults straight into the air, hovers, circles back more calmly to take stock of him. They survey one another. The bird is hawk-sized, dark-bodied, with a pinched ungenerous face, cool green eyes, thin lips closely clamped. Its fire-hued wings are ribbed and gauzy and from its hindquarters there trails a wedge-shaped filmy tail, edged with pink ribbony filaments streaming in the wind. Passing over him, the bird dungs him with a dozen shining green pellets that land artfully to enclose him in a geometrical figure. Hesitantly he stoops to touch the nearest pellet. It sizzles; he hears it hissing; but when he puts his finger to it he feels neither texture nor warmth. He flicks it aside. The bird caws at him. 'I am Hanmer's,' says the bird. 'Why are you hostile? How have I harmed you?' 'I am not hostile. I take no responsibilities. I place no blames.' 'You bombed me.' 'It established a relationship,' says the bird, and flies off.

3

Мы определяем себя по своим поступкам, думал он. По продолжительности нашей культуры мы осознаем, что мы — люди. И вот вся продолжительность сломана. Мы утратили бессмертие. Мы могли вырастить три головы и тридцать ног, наша кожа стала бы голубой, но пока живут Гомер, Микеланджело и Софокл, живет и человечество. Но они исчезли. Если бы мы были зелеными огненными шарами или красным наростом на камне, или сияющим узлом проволоки и все же помнили, кем мы были, мы бы оставались людьми.

By our deeds we define ourselves, he thinks. By the continuity of our culture we signify that we are human. And all continuities are broken. We have lost our immortality. We could grow three heads and thirty feet, and our skins become blue scales, and so long as Homer and Michelangelo and Sophocles live, mankind lives. And they are gone. If we were globes of green fire, or red crusts on a rock, or shining bundles of wire, and still we remembered who we had been, we would still be men.

... что-то приземлилось около него. Оно сидит рядом на сланцевой плите. Это гладкий розовый овальный сфероид, похожий на желе, в прямоугольной клетке какого-то тяжелого серебристого металла. Клетка и сфероид связаны, в нескольких местах сквозь тело сфероида проходят прутья клетки. Блестящее колесо поддерживает пол клетки. Сфероид что-то бормочет. Клей не может разобрать ни слова. — <…> Что вы говорите? Сфероид снова говорит, очевидно повторяя фразу, его слова звучат более отчетливо, но Клей все ещё не понимает. — Меня зовут Клей, — он выдавливает из себя улыбку. — Я не знаю, как попал сюда. Я не знаю, как попали сюда вы, но может быть, я вас случайно позвал. Помолчав немного, сфероид неразборчиво отвечает. — Извините, — говорит Клей. — Я слишком примитивен. Я не понимаю. Внезапно сфероид становится темно-зелёным. Его поверхность покрывается рябью и дрожит. Появляется и исчезает нить блестящих глаз. Клей ощущает, словно холодные пальцы проскальзывают сквозь лоб и ощупывают полушария его мозга. В одно касание он принимает душу сфероида и понимает, что он произносит: «Я цивилизованное человеческое существо, обитатель планеты Земля, который выдернут из соответствующего окружения непреодолимыми силами и принесен сюда. Я одинок и несчастлив. Я бы вернулся к своим. Умоляю тебя, помоги мне во имя гуманизма!» Сфероид оседает в своей клетке, он очевидно изнемогает. Его очертания становятся асимметричными и цвет меняется к бледно-жёлтому. <…> Сфероид снова принял свой первоначальный розовый оттенок. Он устало предложил Клею картинку: город широких площадей и сверкающих башен, по прекрасным улицам которого движутся толпы розовых сфероидов, каждый в своей блестящей клетке. Фонтаны посылают в небеса каскады воды. Крутятся и мелькают разноцветные огни. Сфероиды встречаются, обмениваются приветствиями, выдвигают сквозь прутья клетки выросты протоплазмы, словно жмут руки. <…> Человек изменил свою форму ради удовольствия. <…> Разум Клея наполняет ещё одно видение. Сфероиды, клетка к клетке, танцующие сфероиды, соединенные простертыми нитями. Гимн любви. Попробуй ещё, ещё, ещё. Клей протягивает руку. Она проходит между прутьями. Его не отбрасывает. Поверхность сфероида сморщилась и из водоворота возникло тоненькое щупальце, обхватившее запястье Клея. Контакт. Доверие. Собрат по несчастью...

... he seems to have drawn something to him. It sits beside him on the slaty slab. It is a smooth pink oval spheroid, jellylike but firm, within a rectangular cage of some heavy silvery metal. Cage and spheroid are interwoven, the bars passing through the body at several points. A single gleaming spherical wheel supports the floor of the cage. The spheroid speaks to him in a prickly gurgle. Clay cannot understand a thing. <…> 'What are you-telling me?' The spheroid speaks again, evidently repeating its statement, enunciating more precisely, but Clay still cannot comprehend. 'My name is Clay,' he says, forcing a smile. 'I don't know how I came to be here. I don't know how you came to be here either, but I may have summoned you accidentally.' After a pause the spheroid replies unintelligibly. 'I'm sorry,' Clay says. 'I'm primitive. I'm ignorant.' Suddenly the spheroid turns deep green. Its surface ripples and trembles. A string of glossy eyes appears and vanishes. Clay feels cold fingers sliding through his forehead and stroking the lobes of his furrowed brain. In one broad blurting flow he receives the soul of the spheroid and understands it to be saying: I am a civilized human being, a native of the planet Earth, who has been ripped from his proper environment by inexplicable forces and carried to this place. I am lonely and unhappy. I would return to my matrix-group. I beg you, give me all assistance, in the name of humanity! The spheroid subsides against the bars of its cage, obviously exhausted. Its shape sags into asymmetry and its color changes to pale yellow. <…> The spheroid returns to something like its original pink hue. Wearily it offers Clay a vision: a city of broad plazas and shining towers, in whose lovely streets move throngs of pink spheroids, each in its own glittering cage. Fountains send cascades of water to the skies. Lights of many colors twirl and bob. The spheroids meet, exchange greetings, occasionally extend protoplasmoid blobs through the bars of their cages in a kind of handshake. <…> Man has reshaped himself to please himself. <…> Clay extends one hand. It goes between the bars. He is not jolted. The surface of the spheroid puckers and whirlpools and a thin tentacular projection arises and clasps Clay's wrist. Contact. Trust. Fellow-victims...

5

… Квой, проявляющийся трубчатым изумрудным свечением. Клей настраивает восприятие и обнаруживает, что Квой — массивное существо вроде спрута, вытянутое туловище которого с одной стороны венчают пять тонких щупалец, а с другой — расплющенный небрежный хвост. Простой, но в нём виден мощный интеллект; эманации его чувствительности, словно тюрбан, опоясывают его черную, блестящую кожу, и мысли Квоя поднимаются из глубин, словно разноцветные снежинки, и вьются, кружатся, сталкиваются.

… Quoi, manifesting itself in the form of a tubular emerald glow. Clay refines his perceptions and discovers that Quoi is a massive squidlike being, elongated, tipped at one end by five slender tentacles and at the other by flattened perfunctory flukes. A placid but powerful intelligence is apparent in it; the emanation of its sensibility is a turquoise halo clinging to its black, lustrous skin, and Quoi's thoughts bubble through the depths like flakes of many-colored snow, swirling, blending, clashing.

	Он представляет себе цепь человечества, протянувшуюся сквозь века. Мы — дерзкая форма жизни. Мы меняемся, но не погибаем. Нас забывают, но мы остаемся. Как можем мы бояться гнева Господня, если переживаем его?
	He comprehends a glowing chain of humanity stretching through the epochs. We are an impertinent life-form. We change, but we do not perish. We are forgotten, yet we remain. How can we fear to anger the gods, when we outlast them?

8

Дальше она показала ему три небольших трубочки, сделанных из алмаза или чистого кварца, внутри которых переливалась маслянистая жидкость. Он тряс трубочки, и жидкость затекала то в один внутренний проход, то в другой. Тем временем Ти взяла откуда-то золотистую нить накала, изогнутую петлёй, помещенную на тонкой серебряной дощечке. Она прикоснулась губами к дощечке, и нить засветилась холодным светом. — Держи трубочки против света, — подсказала Ти. Он так и сделал. Пройдя сквозь внутренний лабиринт прозрачных трубочек, луч донёс информацию в его мозг. «Победа цветов». «Бесконечность тоже может быть влажной». «Остерегайся перемен, это парализует душу». «Вино в истине». «Череп смеется над хмуростью». — Что это? — спросил он. — Религиозный текст, — объяснила Ти. Метафазы заполняли его сознание, он весь дрожал, кожа его пылала.

Next she offers him three thumb-sized tubes of what seems like diamond or pure quartz, within which a greasy fluid lolls in caverned chambers. He shakes the tubes and the fluid, roiling, sends slow pseudopods creeping into this miniature passage and that one. Meanwhile Ti has taken from somewhere a looping golden filament mounted on a thin silvery plaque; she puts her lips to the plaque and cold light surges from the filament. 'Hold the tubes against the light,' she instructs him. He does so and the beam, diffracted through the inner labyrinth of the transparent tubes, hammers messages into his brain: FLOWERS TRIUMPH. INFINITY CAN ALSO BE DAMP AND MOIST. BEWARE CHANGE, FOR IT IMMOBILIZES THE SOUL. THERE IS WINE IN TRUTH. THE SKULL LAUGHS BENEATH THE SCOWL. "What is it?' he asks. 'A religious text,' Ti explains. The messages continue to flood his mind with metaphor, and he stands transfixed, trembling, his skin ablaze.

Она протянула ему чёрный шлем, выточенный из одного полированного камня. Внутреннюю поверхность устилала какая-то масса, напоминавшая перья. Он примерил шлем, перья погрузились в его череп и внезапное сознание своих новых способностей потрясло его: он мог различать движение атомов и колебания молекул. Вселенная превратилась в пелену пляшущих бесцветных капель, блистающих в дымке туч и ослепляющих вспышками энергии. Он мог изучить структуры планеты: вот пятна голубого света, представляющие некую массу, а вот горящие шары, представляющие другую, вот серые прямоугольники, тесно набитые электронами. Ти отобрала шлем и поместила в него маленький сосуд, из которого начал изливаться поток палочек слоновой кости — они покрыли весь пол. Он закричал и палочки снова прыгнули в сосуд. Ти показала ему конструкцию из поющей проволоки, чьи концы перекрывали друг друга таким образом, что создавали маленький глазок в пересеченное ничто. Он заглянул туда и увидел оранжевое нутро какой-то звезды.

She gives him a black helmet carved from a single chunk of polished stone. It contains, on its inner surface, a host of feathery cilia. He dons it; the cilia sink into his scalp; he finds himself able to detect the motion of atoms and the vibrations of molecules. The universe becomes a mist of dancing colorless dots, glistening in hazy clouds and occasionally emitting brusque bleeps of energy. He trades the helmet for a film of quivering bubble-stuff which, when placed over his eyes, allows him to perceive the structure of the planet in terms of units of distinct density; here are bars of blue light representing a certain mass, here are auburn globes representing another, here are gray rectangles within which screaming electrons are ground too close. Ti deprives him of this and replaces it with a tiny fragile-walled bowl out of which a river of ivory pins begins to pour, spilling across his feet and covering the floor; he cries out and the pins leap back into the bowl. She presents him with an assemblage of singing wires whose ends overlap in unlikely ways, creating a small peephole of crosshatched nothingness. He squints into it and views the murky orange denizens of some star's heart.

9

Кости его налились тяжестью, словно сделались стальными, голова тянет вниз, как тяжелая ноша, а все органы за стеной плоти съежились. Постепенно до него доходит, что это влияние окружения: эманация, некая радиоактивность, исходящая от камней и сочащаяся из почвы. Клей повернулся к Нинамин: — Я устал, а ты? — Естественно. Здесь это случается. — Почему? — Здесь самая старая часть мира. Годы тучами громоздятся вокруг нас. Мы не можем не дышать, и это нас утомляет. — Разве не безопаснее перелететь? — Нам это не вредит. Всего лишь преходящее неудобство. — Как называется это место? — Былое. Былое. Тело съежилось. Кожа сморщилась. Он нащупал грубые седые волосы на груди, животе и лоне. Гениталии усохли. Боль в коленях. Вены выпирают. Глаза слепнут. Дыхание стало короче. Спина сгорбилась. Сердце то спешит, то замедляет свое биение. Нос дышит шумно. Он пытается не дышать, опасаясь, что стареет от ядовитых дымов, но уже через минуту голова начинает кружиться, и он вынужден вдохнуть мрачный воздух. Его спутники также подверглись разрушительному действию воздуха. Гладкая восковая кожа Скиммеров теперь сморщилась, движения стали скованными, глаза потускнели. Груди женщин превратились в уродливые плоские мешочки с потемневшими сморщенными сосками. Рты открылись, обнажив серые беззубые десны. Происшедшие перемены беспокоят его. Если они неуязвимы для возраста, могут ли они стареть, пройдя по долине Былого? А может, они просто притворяются ради него, чтобы ему не стало стыдно за свой распад? Они так долго кормили его убаюкивающей ложью, что его доверие к им иссякло. Может, они снова мечтают для него? А может, все это приключение лишь сон Хенмера, длящийся от заката до рассвета? Он рванул вперед, беззвучно моля вытащить его из этого места. Как просто пройти эти бледные тучи и превратить разочарование в прекрасный полет! Но они настойчиво шли пешком. Движение все замедлялось и замедлялось. Сияющий стебель, освещавший ему дорогу, тоже заразился старением — он гнулся и клонился, его свечение поблекло. Тропинка шла в гору, и подъем этот становился все сложнее. В горле пересохло, и распухший язык громоздился во рту, как кусок старого тряпья. Клейкие слезы выкатились из глаз и покатились по щекам. Он напоминал гнусного козлочеловека, покрытого пеной. До его слуха доносились какие-то звуки, издаваемые животными. Слабеющий свет стебля показал ему разинутые зубастые пасти у каждого дерева вдоль тропы. Темные цветы распространяли запах желудочного сока. В висках стучало, внутри разлился холод. Дважды он падал и дважды поднимался на ноги без посторонней помощи. Былое. Былое. Былое. Сама Вселенная умирала, солнца гаснут, молекулы замерли, энтропия выиграла свою долгую войну. Сколько ещё идти? Невыносимо больше видеть собственное тело постаревшим и, содрогнувшись, он отбросил прочь свой стебель, радуясь избавлению от света. Но Брил, подобрав стебель, снова вложила его в руку Клея и сказала: — Ты не должен обрекать его остаться в таком месте. Душа Клея наполнилась стыдом и сожалением, он сжал стебель, стараясь не смотреть на себя и своих спутников. Все краски вылиняли. Все казалось оттенками черного цвета, даже мерцание стебля. Кости гнулись с каждым шагом. Кольца его внутренностей залатаны. Легкие содрогаются. В яростном рывке он попытался догнать Хенмер и пробормотал: — Мы здесь умрем! Нельзя ли поскорее убраться отсюда? — Худшее уже позади, — негромкий голос Хенмер звучал спокойно. Так и было. Кругом все ещё царила ночная мгла, но Былое уже ослабило свою хватку. Воскрешение было долгим и постепенным. Дрожь и одышка медленно прекратились, симптомы психического разложения минута за минутой угасали. Тело Клея выпрямилось. Взгляд прояснился. Кожа разгладилась. Вернулись зубы. Все мужское триумфально росло. Хотя даже твердость его флагштока не могла стереть воспоминаний о том, где он был и через что прошел. Он живо ощущал ещё на своем плече когти времени и не забыл подробностей своего спуска в век привидений. Он шел очень осторожно и экономил силы и дыхание. До чего же хрупко его внутреннее устройство. Можно услышать, как кость трется о кость, как потоки темной крови рвутся по ставшим более толстыми артериям. В воскрешение верилось с трудом. Может это все лишь сон во сне? Нет. К нему действительно вернулась молодость, хотя и придавленная печалью смертности. — Много ли в мире таких мест? — спросил он, и Нинамин ответила: — Одно лишь Былое. Но есть и другие места, где испытываешь неудобства. — Как что? — Одно из них называется Пустота. Другое — Медлительность. Ещё одно — Лёд, ещё — Огонь, Тьма, Тяжесть. А ты думал, что нашел мир — сплошной сад? — Откуда они взялись? — В старые времена они служили для обучения человечества. — Она засмеялась. — Тогда это было очень серьёзно. — Но теперь-то вы обладаете силой, способной убрать подобные места, предположил Клей. Нинамин снова разобрал смех: — Можем, но не сделаем. Они нам нужны. Мы тоже очень серьёзны в такие дни.

There is now a new heaviness in his bones, as if they are turning to steel in the marrow, and his head is a burden for his spine, and his organs droop and sag against the walls of flesh that contain them. Eventually it strikes him that what he is feeling is a quality of his surroundings rather than of himself: an emanation, a kind of radioactivity, oozing from the rocks and bleeding out of the soil. Turning to Ninameen, he says, 'I'm getting tired. Are you?' 'Naturally. It happens here.' 'Why?' 'This is the oldest part of the world. Age lies piled in clouds all about us. We can't help breathing it as we go through, and it dulls us.' 'Wouldn't it be safer to soar over it?' 'It can't harm us. A passing discomfort.' 'What is this place called?' 'Old,' Ninameen tells him. Old it is. His body thickens. His skin puckers. He sprouts a coat of coarse white hair on his chest and belly and loins. His genitals shrivel. His ankles complain. His veins bulge. His eyes grow bleary. His breath comes short. His back is stooped. His knees are bent. His heart races and slows. His nostrils wheeze. He tries not to breathe, fearing that he is inhaling age like some poisonous fumes, but dizziness overwhelms him after just a moment, and he is forced to gulp in the murky air. The same thing is happening to his companions; the sleek waxen skin of the Skimmers now is cracked and wrinkled, their fluid stride is a silly shuffle, their eyes are dull. The breasts of those in female form have become ugly dugs, flat and pendulous, with blackened, eroded nipples. Their mouths hang open, revealing gray toothless gums. He is troubled by these changes in them; for, if they are ageless and imperishable, should they be altering even now as they pass through the valleys of Old? Or are they tactfully corrupting their flesh for his benefit, so that he will not feel ashamed of his own deterioration? They have told him so many gentle lies that he has ceased to trust them. Perhaps they are dreaming again on his behalf. Perhaps his entire adventure is nothing more than one of Hanmer's own dreams, an uneasy stirring between one dusk and one dawn. He struggles forward. Silently he begs them to grant him a reprieve from this place. How easy it would be, he thinks, for them to summon their pale spark-shot clouds and spring up from this dismal slough in lovely flight! But they insist on walking. He moves ever more slowly. The gleaming frond that lights his way has caught the contagion of senescence; it buckles and bends, and its glow is stale. Their path is ascending, making the going all the more difficult. His throat is dry and his tongue, swollen, is a lump of old cloth in his mouth. Gummy rheum drips from the rims of his eyes and trickles across his chest. He is reminded of the goat-men, scaly and hideous, covered with scums. Animals cackle in the underbrush. The frond's faint light shows him toothy mouths yawning at the base of every tree beside the path. Dark-blooming flowers exhale an odor of digestive fluid. There is a drumming in his temples; there is a coldness in his gut. Twice he falls, and twice he scratches himself to his feet unhelped. Old. Old. Old. The universe itself is dying; the suns have gone out, the molecules lie in quiet heaps in the void, entropy has won its long war. How much longer? How much farther? He can no longer bear the sight of his own wizened body, and, quivering, he tosses his frond away, glad to be rid of illumination. But Bril, recovering it, puts it back in his hand and says, 'You should not condemn it to root itself in such a place.' And Clay's soul fills with pity and shame, and he keeps Ms grip on the frond, while trying now to look neither at himself nor at the others. All colors have washed away. He sees everything in shades of black, even the frond's glow. His bones bend with every step. The coils of his intestines are patched and flaky. His lungs are shredding. With a fierce effort he drives himself forward to Hanmer — parched, withered — and mutters, 'We'll die here! Can't we get out faster?' 'The worst is behind us,' Hanmer says in a calm, unaltered voice. So it is. They still are deep hi night, but Old's bleak domain now reluctantly gives up its grip on him. Resurrection is gradual and prolonged. The throbbings and pantings and gaspings slowly cease; the symptoms of physical decay fade moment by moment. Clay's body straightens. His eyesight clears. His skin becomes smooth. His teeth return, budding in his swelling gums. His manhood triumphantly rises. Yet not even its flagpole firmness can ease him of the memory of where he has been and what he has undergone; he still feels the claw of time on his shoulder, and forgets no detail of his descent into ghastly age. He walks with care and husbands his strength. He spends breath cautiously. He is obsessed with the fragility of his inner framework. He hears the scratch of bone on bone, the harsh rustle of dark blood pushing through thickened arteries. He has little confidence in his revival. Is the ordeal truly over, or is this restoration of strength only a dream within a dream? No. He is indeed given his youth again, though tempered by somber intimations of mortality. 'Are there many such places in the world?' he asks, and Ninameen says, 'There is only one Old. But there are other districts of discomfort.' 'Such as?' 'One is called Empty. One is called Slow. One is called Ice. One is called Fire. One is called Dark. One is called Heavy. Did you think all our world was a garden?' 'How did such places come into being?' 'In the old times,' Ninameen says, 'they were established for the instruction of mankind.' She giggles shrilly. 'They were very serious in those days.' 'But surely you have the power to remove these places now,' Clay suggests. Ninameen giggles again. 'We do, but we will not. We require them. We are very serious in these days, too.'

Это — не гора, хотя в целом это некий монолит плоти, этакий гигантский живой Молох, приземистый и громадный, сжавшийся за зеленью. Существо сидело на колоссальной изогнутой плите, вроде бы металлической и темно-алой, которая удерживала его выше уровня земли. Отблески зелёной тучи скользили по бокам этой чаши, пятная алый цвет зелёным и создавая в местах соприкосновения ошеломляющий коричневый. Таким же коричневым было и скорбевшее создание. Клей видел его толстую блестящую кожу, рубчатую, как у рептилии. По своим очертаниям существо напоминало лягушку, но лягушку из сна: без глаз, без конечностей, с высокой сводчатой спиной, жирными боками, выпирающим животом. Он сидел неподвижно, словно идол. Не заметно было даже признаков дыхания, хотя что-то убеждало в том, что он живой. Отдыхая в зелёном блеске тысячелетия, он безусловно, стал мудрым наблюдателем, спокойным колоссом. Конец его морды поднимался над землей по крайней мере на пятьсот футов. Гигантская задняя часть терялась в тени. Если бы существо задвигалось, оно потрясло бы всю планету. Громадная, чудовищная живая гора с ледяным спокойствием охраняла стеклянную долину. Что это? Откуда взялось? Он старался припомнить полученные от Квоя знания: может это Ждущий? Заступник? Разрушитель? Какой-то неизвестный ему вид? Вообще с трудом верилось, что эту штуку можно причислить к сынам человеческим. Хотя на протяжении долгих лет люди могли изменить себя, превращаясь в козлов и сфероидов, невозможно было представить себе, что они мечтали стать горами. <…> Они осторожно двигались вдоль южной кромки гигантского блюда-платформы, на которой покоилось существо. Цвета дрожали, покрывая тела идущих потеками красного, зелёного и коричневого. Когда они уже почти миновали его, чудовище проявило наконец признаки жизни: оно издало ужасный грохочущий рёв, потрясший землю. Клей услышал в этом реве боль — подобные крики издавали попавшие в капкан животные. Спросив Хенмера, когда они уже были вне опасности, он получил ответ: — Бог, — сказал ему Хенмер, — оставшийся от прошлого. Несчастное существо. — Бог, — недоверчиво повторил Клей. — Разве боги такие? — Этот такой. — Каковы же были те, что поклонялись ему? — Такие же, — ответил Хенмер. — Только меньшего размера. Они жили одиннадцать эр назад. До моего времени. <…> Они создали себе бога по своему образу и подобию. Он остался сидеть здесь на площади. Всё вокруг застеклено, красивые световые эффекты. Эти люди понимали толк в строительстве, и их произведения удивительно долговечны; мир так изменился, а это осталось. Но всё же их нет. — Это люди? — Можно сказать и так. Клей обернулся и увидел гейзер зелёного света и могучие очертания брошенного бога. Земля дрогнула, словно божество снова закричало. Из глаз Клея хлынули слёзы. Его охватило какое-то неистовое желание поклоняться божеству и он перекрестился, словно стоял перед алтарем. Этот жест удивил его самого, поскольку он никогда не считал себя христианином, тем не менее акт покорности свершился, и в воздухе светились следы движений его руки. Вскоре гора-лягушка заревела снова, даже ещё ужаснее. Земля задвигалась, камни стали падать с невозможным грохотом, круша сверкающее стекло долины. За чудовищным богом вновь послышались рыдания Неправедной, и в небесах раздался смех. Его охватил страх. Не в силах двигаться, он ощутил, как по его ногам течет собственная горячая моча. Сейчас начнётся землетрясение.

It is no mountain. Rather it is some sort of monolith of flesh, a giant living Moloch, squat and enormous, huddled behind the greenness. The being sits in a colossal curving plate, metallic of texture and deep scarlet in color, which holds it above the level of the ground. Reflections from the green cloud slide along the sides of this cup, staining the scarlet with green, mingling with it in places to create a lustrous, overwhelming brown. Brown too is the color of the crouching being. Clay sees its leathery skin, thick and glossy and ridged like a reptile's hide. The shape of the creature is froglike, but it is a frog of dreams alone, without eyes, without limbs: a tapering promontory, long-bodied, blunt-snouted, with a high vaulting back, fat sides, bulging belly, pedestal-like underparts. It sits motionless, like an idol. He cannot detect even a trace of breathing, yet he is convinced the thing is alive. There it rests in the glare of the green upsurge, giving the impression of being millennia old, vastly wise, a watcher, an absorber, a colossus encalmed. The tip of its snout rears at least five hundred feet in the air. Its gigantic hindquarters are lost in shadows. If it were to move, it would shake the planet. Baleful, monstrous, a living hill, it guards the glassy valley with frosty fervor. What is it? Whence came it? He consults his meager knowledge of the human species of these latter days, as garnered from Quoi the Breather: is this an Awaiter? An Interceder? A Destroyer? Some species not described to him? He cannot easily believe that this thing can be counted at all among the sons of men. Though humans in the fullness of time may have chosen to transform themselves into goats and squids and spheroids, he cannot believe that they would have sought to become mountains. <…> They walk cautiously along the southern rim of the tremendous dish in which the being rests. Colors reverberate from it, smearing the bodies of the marchers with streaks of red and green and brown. When they have come nearly past it, the thing at last displays a sign of life: from it emerges a terrible rumbling moan, barely at the threshold of audibility, that causes the ground to quiver and fissures to spring up in the glassy floor. It is a smothered roar of such fierce anguish that Clay shatters with compassion. He has heard trapped animals make such outcries in the forest when caught by the leg in steel-jawed snares. Other than this grim sound, though, there is no hint of animation about the creature. He questions Hanmer when they are safely beyond it. 'A god,' Hanmer tells him. 'Left by a former age. Bereft of worshipers. An unhappy entity.' 'A God?' Clay repeats. 'Do gods have such a shape?' 'This one does.' 'What were its worshipers shaped like, then?' 'The same,' Hanmer says, 'only smaller. They lived eleven eras and sixteen eons ago. Before my tune, I mean. <…> They created their god in their own image. Left it sitting in this plaza. Beautifully glassed over; handsome lighting effects. Those people knew how to build. Achieved rare longevity for their structures here; the world is so very changed, but this remains. However, they do not.' 'Human?' 'So to speak.' Clay looks back. He sees the geysers of green light; he sees the mighty rump of the abandoned god. The ground trembles as the deity cries out again. Tears burst in Clay's eyes. A wild impulse seizes him: he makes the sign of the Cross as though he were standing before a holy altar. His gesture astonishes him, for he has never regarded himself as a Christian; but nevertheless the act of submission has been performed, and the outlines of his swift motions of the hand linger, glowing in the air before his eyes. Instants later the frog-mountain bellows again, even more terribly. Landslides begin; rocks fall in thundering avalanches; the glittering glassy crust over the valley is sundered in a hundred places as hidden fault lines yield. Over that monstrous basso boom comes, again, the high-pitched sobbing of Wrong, and laughter tumbles from the skies. Fear engulfs him. He cannot move. He sprays his toes with his own hot urine. He expects a momentary earthquake.

10

Всё началось незаметно. Скиммеры издали гудящий звук, такой слабый, что он скорее был внутри вселенной, чем вне её. Их песня достигала ширины молекулы, когда Клей начал сознавать её существование, но звук закрадывался в мир, обретая форму, цвет и массу по мере вторжения, углублялся в тембре, поднимался так, что постепенно над ущельем выросла громоподобная колонна, молот серо-черного звука поднимался и падал, крещендо всё продолжалось, песня каждую минуту разрасталась, становясь более округлой, яркой, словно в ней загорались фонари, и Клей, испугавшись, что её вес раздавит его, если он не защитится, присоединился к ней, найдя свободную ступень в этой восхитительной массе и прославляя её. Когда он влился в общую песню, он неуверенно глянул на своих товарищей, опасаясь, что мешает им, но увидел их одобряющие улыбки.

Imperceptibly it commences. The five Skimmers emit an oblique humming sound, so faint that less of it is within the universe than without it; their song is scarcely a molecule in breadth when Clay becomes aware of it and hardly spans a photon's depth from edge to edge, but steadily the sound insinuates itself into the world of phenomena, taking on form and color and mass as it invades his continuum, thickening in timbre, rising in pitch, so that ultimately it is a thunderous column of tone suspended above the gorge, a hammer of gray-black sound that rises and falls in devastating impact, and the crescendo continues, the song gains every moment in dimension, growing more rounded, now, more sleek, developing subtle highlights that flash and sizzle in its center, and Clay, fearing that the weight of it will destroy him if he does not defend himself, timidly lends himself to it, finding an unoccupied rung of pitch within the now tremendous mass and claiming it. As he joins the song he looks uncertainly at his companions, afraid that they may feel he is marring their effort, but they smile their encouragement.

11

Река не отвечала его представлениям о реке. Её основной голубой цвет причудливым образом переплетался с яркими вкраплениями красного, жёлтого и зелёного, словно по реке плыли некие цветные частицы. Река переливалась, словно в ней утонула радуга. Там, где поток рассекали клыки торчащих из воды камней, в воздух взмывали пенные буруны. На самом берегу Клей опустился на колени и наклонился поближе к воде, чтобы хорошенько все рассмотреть. Да, окрашенные частицы, ясные и отдельные, несомненно, были в воде. Может, это вода, но в ней были пассажиры. Поток желеобразной рыбы? Он зачерпнул воду ладонью. В ней играли мерцающие огоньки, какие-то вспышки. Однако вскоре краски угасли. Вода, сочащаяся между пальцев, имела обычный цвет воды и не больше. Вылив воду, он попробовал зачерпнуть ещё. Снова то же самое: ему удается что-то подцепить, но оно не остается в руке. Придерживаясь руками за камни, он приблизил лицо к потоку. Теперь он услышал смутное бормотание, словно река монотонно говорила сама с собой. Краски сверкали. Казалось, их несли не частицы в реке, а они сами были компонентами реки. Он вдруг посмотрел на реку как на живое существо, некую границу между одушевлённым и неодушевлённым. Вот её клетки, её тельца, её гомункулусы. Войти в неё? Вот и вполне подходящее место. Берег здесь песчаный и приятный. Зайдя в воду по щиколотку, он наблюдал, как рыскают вокруг его ног щекочущие цвета. Его словно приглашали войти дальше. Глубже. Вода теперь доходит до бедер. Он плещет водой, омывая грудь и плечи, затем лицо. Ещё шаг. Дно реки гладкое и твердое. Вода касается ягодиц. Лона. <…> Тёмный треугольник волос на лобке сверкает красками реки. С ногами творится что-то странное, но они больше не видны. Он зашел глубже, по пояс. Его бьет дрожь. Его поднимает и выбрасывает. С сильным всплеском он падает лицом вниз на водяной поток. Грудь погрузилась в воду. <…> Он забил ногами и поплыл! Потом расслабился. Зачем трудиться? Всё равно он плыл по течению. Настроение немного улучшилось. <…> Он сделал попытку выбраться из реки. Как же трудно плыть к берегу. Он яростно колотил ногами, махал руками, словно мельница, рассекал воду ладонями и все-таки продолжал плыть по течению. Сверкающий каменистый берег не приблизился. Он искал дно ногами, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но дна не было. Он плыл вперед. Даже когда борьба стала ещё яростнее, результат остался тем же. Он совсем выбился из сил. Жажда стала такой сильной, что казалось можно выпить море. Сияющие корпускулы реки впитались во внутренности. Он погрузился в водоворот красок. Река не давала ему уходить, она сковала его бедра цепью. Но впереди появился шанс спастись: посередине реки вырос гладкий серый купол камня. Он даст воде прибить себя к камню и как-нибудь вскарабкается на него. На камне можно отдохнуть и набраться сил для борьбы с течением. Да. Камень приблизился. Нужно подготовиться к столкновению, выставить вперед плечо, чтобы защитить чувствительную грудь. Он увидел себя налетевшим на камень, куча раненых конечностей, белого мяса, темных волос, розовых сосков, пустоты в мошонке. Бум. Бум. Но ничего подобного не произошло. Стремительно летя к каменной массе, он съежился, но тело его разделилось без всякой боли — одна его часть проплыла слева от валуна, другая — справа, за камнем он соединился и продолжал свое пассивное путешествие. Теперь все понятно. Река его поглотила. Это тело, этот набор органов, плоти, мышц и костей, эта гора кальция, фосфора, водорода и тому подобного, всего лишь иллюзия. Грудь — иллюзия, пухлая соблазнительная попка — иллюзия. Треугольник волос — иллюзия. Он влился в мерцающий поток, пожертвовав своим телом. Теперь оно состояло из тех же мерцающих частиц, составляющих границу между жизнью и не-жизнью, которая так восхитила его при первом приближении к реке. Теперь невозможно отделить себя от частиц. Все они едины в этом потоке жизни. Возможно ли спасение? Спасение невозможно. Он будет плыть и плыть, порожденный стремительным течением, пока не вольётся в море, которое так недавно помогал поднимать. Он вольется в него и распространится в его обширности. Останется ли его сознание неприкосновенным, когда он разделится на миллион миллионов цветных пятен в его неизмеримых глубинах? Он уже утратил себя. Множество крошечных вспышек чужого огня уже смешались с его субстанцией. Он разбавлен. Растворен. Утратил всякое представление о себе как о мужчине или женщине и с трудом может вспомнить себя как организм с обменом веществ. Исчезли груди, мошонка, глаза, пальцы ног, остались лишь мерцающие корпускулярные частицы. Умереть такой бессмысленной смертью безумие! Потеряться в спешке ослепительных огней! Вселенная мерцала. Он терпел броуновское движение души и отдаленно осознавал миграцию своих бывших составляющих сквозь тело реки: одна уплыла по течению, другая затонула, третья попала в водоворот. Река текла по разным местностям. Ущелье исчезло позади и теперь река двигалась по плоской равнине, огибая препятствия, образуя островки посреди течения. Наступила ночь. Воды спешили. Он был лишен членов, разъединён, расселён, вскрыт, расчленён, размешан, разрушен, разведён, разделён. Река яростно сверкала в темноте; её свет озарял все окрестности. Он спускался к морю. Оно было уже близко. Река вошла в дельту. Что она внесёт в море? Какой ил взбаламутит? Впереди лежало множество каналов; поток же нашел дорогу прямо к Матери Морю. Там он разделился ещё больше. Он растворился совсем. Вода пела. Дрожь с блестящей яростью и яростным блеском. Соседние корпускулы кричали. Здесь судьба. Впереди мир. Врозь, один, неподвижный. Сейчас он плыл. Nunc dimittis. Здесь путешествие заканчивалось и начиналось новое. Сынам человеческим — прощайте! Иди. Иди. Расставайся. Воздух ярок, повсюду огни. Огни! Какое прекрасное свечение. Это мои краски. Этот красный, зелёный, желтый, синий, фиолетовый. Легко, легко, облегчая мой путь в ночи, вниз, вниз, не сопротивляясь, последняя яркая вспышка, прежде чем уйти. Что это? Что здесь выпало? Моя тяжесть. Масса. Грубость. Я — ил. Я в дельте. Может ли быть так? Да. Да. Да. Да. Прилип здесь. Затвердел. Сгустился. Связался. Здесь. Здесь. Здесь. Я сгущаюсь. Аккумулируюсь. Укрепляюсь. Объединяюсь. Включаюсь. Что-то неожиданное заставляет его опасть. Головокружительное путешествие в море быстро подошло к концу. Он выпал из несущего потока и, замедлив движение, частица за частицей, падал и громоздился на пустынном берегу маленького островка. Собрав свои части, он не соединился, не обрел форму мужчины или женщины; сейчас он едва напоминал холмик постиранных обрывков, словно крохотные личинки ракообразных, вынесенные на берег приливом. В эту груду вместе с его частицами замешались и принесенные сюда чужие частицы; они вонзились в него, словно лезвие. Остров подозрительно напоминал груду отбросов, и его грудь не была собственно грязью, но разрушенным органическим веществом, как он сам. Что теперь? Остаться здесь, чтобы гнить в темноте? С одного бока его ещё омывали воды реки, но уже не размывали, не разрушали: его выгнали. Мог ли он двигаться? Нет. Что-то различать? Только смутно. Помнить? Да, помнить он мог. Будет ли его природа изменяться и дальше? Он не знал. Отдых. Развалины. Он подождет дальнейшего развития.

The river is not quite as he expects rivers to be. Its basic color is blue, but it is tinged with bright streaks of red, yellow, and green, as though it carries a swarm of tinted particles that just barely reach the threshold of visibility. The effect is a dazzling one of perpetual change, as the rainbow hues sweep and crest and mingle. Where fangs of rock jut above the flow, a dazzling spray is hurled into the air. He kneels on the bank, leaning forward to look closely. Yes, tinted particles, discrete and distinct, no doubt of it; this may be water, but it has passengers. A torrent of jellyfish? He cups his hand and scoops up a small quantity of water. Sparkling lights play in it; things flash. Quickly, though, the colors die. The water now dribbling out between his pressed fingers is water-colored, no more. He empties his hand and tries again. Again the same: he scoops something up, but the something does not remain. Clamping hands against a rocky overhang, he puts his face near the flow. Now he can hear a hazy chattering sound, as of the river talking to itself in a dim monotone. And its colors are brilliant. They do not seem to come from particles in the river, though, so much as they appear to be components of the river, segments of its actual bulk. There is an overlap of identities between the bits of color and their carrier. He sees the river suddenly as a living thing, on the borderline between the animate and the inanimate; these are its cells, its corpuscles, its homunculi. Shall he enter it? He finds a sandy place where the river is accessible and wades out into it. Ankle-deep, he watches the tickling colors coruscating around his feet. He feels an invitation to proceed. Deeper. Thigh-high, now. He splashes water over his breasts and shoulders. He rubs it on his face. He takes another step; the bottom is smooth and firm. His buttocks now touch. His loins. <…> The dark pubic triangle is bright with river-colors. Something odd is happening to his feet, but he can no longer see them. He goes deeper. Navel-high. He shivers. He is being lifted and swept away. With a splash he topples face-forward into the current. It is fiery against his breasts. <…> He kicks his legs; he swims. Then he relaxes. <…> He attempts to get out of the river. But he is unable to reach the shore. He thrashes his legs ferociously, he windmills his arms, he cuts the water with cupped hands, and still he sweeps serenely downstream. The shining rocky bank gets no closer. He seeks bottom with his feet, trying to anchor himself for a landward crawl, and finds no bottom. He bobs along. He fights more fiercely and the result is the same. Exhaustion spears his skull. He gulps oceans. The brilliant corpuscles of the river permeate his intestines. He is trapped in a swirling tangle of brightness. His thighs are chained. The river will not let him go. But ahead looms a chance for escape: a sleek gray dome of rock rising in mid-channel. He will let himself be swept into it, and he will somehow scramble up onto it and rest until he is strong enough to fight the current. Yes. The boulder approaches. He braces himself for the impact. Hit it shoulder-first, he decides. Protect the sensitive breasts. He sees himself tossed high, a flurry of kicking limbs, white meat, dark hair, rosy nipples, vacuum at the crotch. Cling. Cling. But it does not happen that way. He rockets toward the stony mass and it cleaves his body; without pain he is neatly divided, part of him flowing to the left of the boulder, part to the right; he unites beyond it and continues his effortless journey. Now he understands. The river has eaten him. This body, this arrangement of organs and flesh and muscle and bone, this heap of calcium and phosphorus and hydrogen and whatnot, is an illusion. These breasts are an illusion. These plump alluring buttocks are illusions. This hairy triangle is an illusion. He has become one with the sparkling flow. He has contributed his body; he now is composed of the same sparkling particles, hovering on the borderline between life and nonlife, that he admired when first he came to this river. Nor can he distinguish the particles that are he from the particles that are not. All are one in this stream of life. Is escape possible? Escape is not possible. He will go on and on and on, borne by the speeding current, until he reaches the sea that so lately he has helped to lift. And he will pour forth and be scattered on its vast bosom. Will his consciousness then remain intact, when he is tossed like a million million colored dots into those unfathomable fathoms? Already he is losing himself. Already too many tiny blazes of alien fire have mixed themselves with his dissevered substance. He is diluted. He is dissolving. He has given up all sense of himself as female or as male, and barely remembers himself as metabolizing organism; gone are breasts, gone are balls, gone are eyes, gone are toes; only twinkling corpuscular particles remain. To die a pointillist death: how ethereal! To lose oneself in a rush of dazzling lights! The universe shimmers. He endures a Brownian motion of the soul. He is distantly aware of the migrations of his former components through the body of the river: there goes one looping strand shooting ahead, there one sinks, there one is caught in a whirl-pooling bywater. He is aware also of the terrain through which the river passes. The gorge has disappeared, and he travels in flat, alluvial country, rambling over a broad flood-plain, elbowing around unpredictable meanders, bypassing mudwalled islands. Night is coming on. The waters hurry. He is dismembered, disintegrated, dispersed, dissected; disjoined, dissociated, disunited, disrupted, divorced, detached, divided. By darkness the river takes on a fiery brilliance; its light illumi- nates the entire alluvium. He descends. The sea is near. The river has entered its delta. What deposit shall it make here? What silt is to be dropped? Ahead lie many channels; this stream finds its way deviously to Mother Sea. He will be further subdivided. He will be wholly disbanded. The waters sing. Shiver with brilliant fury and furious brilliance. His fellow corpuscles cry hosannah to him. Destiny, here. Peace ahead. Apart, asunder, alone, adrift. Go, now. Nunc dimittis. Journey's end, here, new journey beginning. To the sons of man, farewell. Go. Go. Parting. Brightness falls from the air. Lights everywhere. Lights! Such a beautiful glow. These colors are my selves. This red, this green, this yellow, this blue, this violet. Easily, easily, easily, lighting my way through the night, down, down, unresisting, a last flicker of brightness before I go. What's this? Dropping out, here? The heaviness of me. The mass. The coarseness. I am silt. I am to be the delta. Can it be so? Yes. Yes. Yes. Yes. Adhering here. Stick. Cling. Coagulate. Conglometate. Cohere. Here. Here. Here. I thicken. I accumulate. I consolidate. I amalgamate. I incorporate. What unexpected coalescence befalls him? His giddy voyage has halted short of the sea. He has precipitated out of the flow; his momentum is spent at last, and, particle by particle, he tumbles and heaps against the fringed shore of some small isle. He collects himself. He does not join; he does not regain his human form, male or female; he is merely a mound of washed-up fragments, like the tiny larvae of crustaceans cast up by the tide. Mixed with his matter are some alien particles that he has somehow carried with him to this place; he feels them amidst him like blades. He suspects that this entire island is constituted of the river's cast-offs, and the mud of which it is built is not mud but dropped organic matter such as himself. What now? To remain here, rotting in the dark? He still is lapped by the river along one side, but he is not eroded now: he has been ejected. Can he move? He cannot. Can he perceive? Only dimly. Can he remember? He can remember. Will there be a further change in his nature? He does not know. He is at rest. He is debris. He will await new developments.

— Дай мне посмотреть на тебя, — попросил Клей. Пришло видение: он увидел огромного размера создание, посаженное на красноватую песчаную почву острова. Над поверхностью поднимались лишь голова и плечи. На плоской, широкой голове были одни глаза и ничего больше. Голова без шеи росла прямо из широченных плеч. Он увидел и ту часть создания, что была погребена в земле. Длинная, без всяких конечностей с грубой, пористой кожей и мантией из отростков, которые исполняли роль корней, добывая из почвы нитраты. Клей узнал в создании одного из Ждущих, о которых слышал от Квоя Дыхателя. Несмотря на весь свой растительный вид, это было животное и даже более того, один из нескольких сосуществующих в эту эпоху видов людей.

'Let me see you,' Clay asks. A vision conies: he sees a creature of great size planted in the reddish sandy ground of the island. Only the head and shoulders rise above the surface. The head is flat and broad, with great dish-sized eyes and no other features; it sprouts necklessly from the wide enormous shoulders. He sees also the portion of the being that is buried in the ground. It is long and limbless, with a rough porous skin, and a surrounding mantle of fibrous filaments that appear to function as roots, draining nutrients from the sand. Clay recognizes the creature as one of the Awaiters of whom Quoi the Breather had briefly told him. For all its vegetable appearance, then, it is animal, and, more than that, one of the several species of humanity that coexist in i this epoch.

12

Местом жительства его стала влажная холодная грязь. Двигаться он не мог, даже мысль о том, что можно двигаться, казалась ему странной. Довольный своим прочным положением, он впитывал через свои волокнистые корни все необходимые питательные вещества и наблюдал великолепные переливающиеся оттенки речной зыби. Другой Ждущий жил неподалеку. Клей постоянно сознавал мысли Ждущего: великая сила, горделивое спокойствие, страстный интеллект и оказывающая на все влияние степень каменистой меланхолии, грусть о вещах вещей. Он не знал возраста Ждущего, но очень быстро понял, что спрашивать об этом глупо, поскольку время интересовало Ждущего только его отрицанием. — Мы изучили достоинство безвременности. Он даже не пытался узнать и то, в какой момент человеческой истории созрела мысль принять данную форму и по какой причине. Он пассивно принимал все и научился ожидать неопределенное разнообразие. Пассивность рождает пассивность. — Какова твоя цель? — спросил он Ждущего. — Ждать. — Вас много? — Много. — Ты контактируешь с другим Ждущими? — Редко. — Ты ощущаешь здесь свое одиночество? — Я ощущаю свободу. Вопросы Клея закончились. Лучше изучать реку. Глаза, словно антенны, принимали изображения со всех сторон; он видел горы, море, тучи, бархатные туманы. Солнце всходило и садилось, всходило и садилось, но эти перемены не воспринимались как течение времени. Всего лишь феномены освещения. Время не текло. Не-минута перетекала в не-минуту, а не-минуты громоздились в не-часы, которые складывались в не-годы и нестолетия. Промежутки безвременности случайно прерывались какой-то неповоротливой мыслью, которая медленно пробивалась из глубин сознания. Новый порядок вещей не оскорблял. Оказалось вполне приятно, великолепно, прекрасно жить именно так, с тех пор как появилась возможность изучать каждый аспект идеи, поворачивания её так и этак, потирая, разминая, щупая. Постепенно между Ждущим и ним установилась глубокая связь. Много говорить не было необходимости. Нужно было лишь думать, рассматривать, воспринимать и понимать. Из разума ушла куча ненужного хлама. Отброшено заблуждение поступательного движения, абсурдность стремлений, глупость агрессивности, идиотизм приобретательства, ошибка прогресса, ошибочность скорости, отклонение гордости, галлюцинация любопытства, иллюзия завершения, мираж порядка и ещё многое из того, что он слишком долго таскал с собой. Крепко посаженный, имеющий достаточное питание, всецело довольный своим положением, он пассивно постигал ослепительную вселенную мыслей. Среди его новых взглядов были и такие: Все моменты сходятся на настоящем. Статика содержит и окружает динамику. Ошибочно представлять, что существует линейное согласование событий. Сами события — это просто случайные скопления энергии, из которых мы извлекаем наше ошибочное ощущение формы. Сражаться с энтропией значит вырывать собственные глаза. Все реки возвращаются к истокам. Единственная доктрина более поддельная, чем детерминизм, это доктрина свободной воли. Память — зеркало неправды. Создавать физические объекты из заданных чувственных данных — приятное времяпрепровождение, но такие объекты не имеют достоверного содержания и следовательно нереальны. Мы должны сознавать a priori, что всем идеям о природе вселенной присуща фальшь. Нет необходимых условий и причинных отношений, следовательно логика это тирания. С тех пор как он пришел к пониманию этих истин, вся нетерпеливость покинула его. Он жил в мире. Никогда прежде он не был так счастлив, как в форме Ждущего, ибо он понял, что радость и печаль — лишь аспекты одного заблуждения, не более запутанного или важного, чем электроны, нейтроны или мезоны. Можно было обойтись без всех ощущений и жить в окружении чистой абстракции: без текстуры, цвета, тона, вкуса и определенной формы! Трудно отвергнуть послания чувств, но все же он отвергал их реальность. В новой атмосфере спокойствия он быстро узнал, что Ждущие должны считаться наивысшим аспектом человеческой жизни, ибо они наиболее полно являлись хозяевами окружения. Тот факт, что человеческий род продолжал изменяться после появления Ждущих, есть тривиальный парадокс, основанный на ошибочном понимании случайности событий и не стоило тратить времени на его изучение. Все эти Скиммеры, Дыхатели, Едоки, эти поздние формы, к сожалению не сознают, что не имеют отношения к не-структуре не-вселенной.

He takes up residence in the moist cool mud. He is unable to move; the concept of having the power of motion is strange to him. He is content to remain embedded, drinking such nourishment as he needs through his fibrous roots, and watching the splendid rippling hues of the river as it flows past his dwelling. His fellow Awaiter lives not far away. Clay is constantly aware of the Awaiter's thoughts: a great strength, a profound calm, a passionate intellect, and, pervading everything, a degree of rock-bottom melancholy, a sadness over the thingness of things. He does not know how old the Awaiter is, and he swiftly sees that it would be foolish to ask, for time interests the Awaiter only for its negation. 'We will study,' the Awaiter tells him, 'the virtues of timelessness.' Nor does he dare inquire at what point in human history it was thought desirable to take on this form, and for what reason. He accepts all things passively. He has learned to expect infinite variety. Passive is as passive does. 'What is your goal?' he asks the Awaiter, and the Awaiter says, 'To await.' 'Are there many of your kind?' 'Many.' 'Are you in contact with them?' 'Rarely.' 'Do you feel loneliness out here?' 'I feel freedom.' Clay has exhausted his questions. He studies the river. His eyes are like antennae draining images from every side; he sees the mountains, the sea, the clouds, the clinging velvet mists. The sun rises and sets and rises and sets, but he does not integrate these changes with the idea that time is passing. They are mere phenomena of lighting. Time does not pass. Not-minute flows into not-minute, and the not-minutes mount into un-hours, which pile into anti-days and contra-weeks and non-months, and these into the antithesis of years and the converse of centuries. These intervals of timelessness are interrupted, occasionally, by some sluggish thought that makes its way by slow sticky drips to the depths of his consciousness. He is not offended by the new pace of things. It seems quite delicate and perfect and lovely to function this way, since he has the opportunity to examine every facet of a notion, turning it this way and that, rubbing it, tapping it, biting it, probing it. Frequently an entire negative span of non-eons elapses between each exchange of thoughts between himself and the Awaiter beside him. It is not necessary to speak a great deal. It is necessary only to think, and consider, and apprehend, and understand. He sheds much of the unneeded luggage of his mind. He casts off the fallacy of forward movement, the absurdity of striving, the inanity of aggressiveness, the idiocy of acquisitiveness, the error of progress, the misconception of speed, the aberration of pride, the hallucination of curiosity, the illusion of accomplishment, the mirage of consecutiveness, and a great deal more that he has carried about much too long. Firmly planted, amply nourished, fully content with his state, he passively masters dazzling universes of thought. Among his new insights are such things as these: All moments converge upon now. Stasis contains and surrounds dynamism. It is an error to imagine that there is a linear sequence of events. Events themselves are mere clusters of random energy upon which we impose our erroneous sense of form. To battle entropy is to pluck at one's own eyes. Every river returns to its source. The only doctrine more spurious than that of determinism is the doctrine of free will. Memory is the mirror of untruth. To construct physical objects out of given sensory data is a pleasant pastime, but such objects are without verifiable content, and therefore unreal. We must realize, a prim, that all a priori notions about the nature of the universe are inherently false. There are no necessary conditions and no causal relationships; logic therefore is tyranny. Once he has come to an intimate understanding of these premises, all restlessness leaves him. He is at peace. He has never been so happy as he is in the Awaiter form, for he realizes now that joy and sorrow are merely aspects of the same delusion, no more tangible nor significant than electrons, neutrons, or mesons. He can dispense with all sensation and live in an environment of pure abstraction: away with textures, colors, tones, tastes, and distinctions of form! He does not merely repudiate the messages of the senses; he denies their reality altogether. In this new atmosphere of tranquility he recognizes swiftly that the Awaiters must be considered the highest aspect of human life ever to evolve, since they are most fully in command of their environment. The fact that the human race continued to change after the development of the Awaiters is a trivial paradox, based on a faulty comprehension of the randomness of events, and he wastes little time analyzing it. These Skimmers, these Breathers, these Eaters, all these latter-day forms are pitiably unaware of their irrelevance to the non-structure of the non-universe.

13

	Он был оплетён медленными спиралями чистого страха.
	Slow spirals of pure fear congeal and twist about him.

	Этому сну не хватало красоты, и он заподозрил, что это не сон.
	These dreams lack beauty, and he suspects they are not dreams.

	Со стен свисала паутина, в центре её затаились хищники. Напротив Клея сидел один: волосатый синий омар. Голодно улыбнулся.
	Sparkling webs hang from the walls, and clicking predators squat at their centers. Clay confronts one: a hairy blue lobster. It smiles hungrily at him.

	— Зачем было людям эволюционировать из чудовищ, если они сами опять стремятся стать чудовищами?
	What was the purpose of evolving men out of monstrosities, if men were merely going to turn themselves into monstrosities again?

14

— Теперь начинается Настройка Темноты. И она началась. Наивысшее усиление — трудно, но необходимо. Клей ощущал близко присутствие остальных, они обнимали его, смешивались с ним: отдельными усилиями добиться этого было невозможно. Он одолжил им свою силу. Они начали организовывать звёзды. Звон и хлопки, свист и лязг, треск и шум передаваемой энергии должны были быть укрощены. Терпеливо причесывали они запутанные частоты. Сортировали и подбирали окраски. Усиливали скрюченную вибрацию и классифицировали кучу пищащего излучения. Работа шла медленно и трудно, но в ней был и восторг. Энтропия — враг. Мы вели войну на её территории и побеждали. Вот! Теперь блистающие ряды приобрели форму! Теперь из хаоса получился порядок! Не все ещё закончилось: нужна тончайшая регулировка, здесь манипуляция, там транспозиция. Выпирали ещё несколько рычащих диссонансов. Что-то отстало, не все ещё заняли свои места. Но слушай! Слушай! Возникли мелодии! Настройка была гибкой и хитрой, Космос запел. Мы молоточек, они ксилофон, и слушай песню! Звон, дрожь, сверканье: Вселенная безмятежно двигалась со своей ношей, Космос наполнила гармония. Теперь он восторгался звёздами. Их огонь был холоден. Покровы мягкими. Музыка чистой. А мы — сыны человеческие, настройщики тьмы.

'It is the Tuning of the Darkness now.' Which begins. A supreme effort, difficult but necessary. Clay feels the others close about him, embracing him, mingling substances with him: this is not something that can be done by individual exertion. He lends his strength to theirs. They start to organize the stars. The clang and bang and hiss and swoosh and bong and smash of random energies broadcasting at will must be tamed. They work patiently to comb the tangled frequencies. They sort and arrange the clashing colors. They straighten the crooked vibrations and classify the clutter of sizzling radiations. The work is slow and arduous, but there is an ecstasy in it. Entropy is the enemy; we carry the war to his territory, and we prevail. There! Now the glistening rows take form! Now order comes out of chaos! It is not yet finished: fine adjustments are needed, a manipulation here, a transposition there. A few growling dissonances still creep forth. And there are backsliders; not all will hold their places, and some trickle into randomness almost as soon as they have been given their new assignments. But listen! Listen! The melodies are emerging, now! The tuning is supple and cunning; the scales are elusive but convincing, with many a plangent twang, many a slippery interval. The cosmic keyboard sings out. We are the mallets, they are the xylophone, and listen to the song! The tingling, the jingling, the trembling, the glistening: the universe moving serenely on its bearings, the Now he hangs enraptured before the ringing stars. Their fire is cool. Their skins are soft. Their music is pure and clean. And we are the sons of man, the tuners of the darkness.

17

Было здесь и множество зверей, для которых он не смог найти сравнение: куча волосатой плоти, по форме напоминавшая детскую коляску с пятью равностоящими стволами по периметру, синюю вертикальную штуку, пробиравшуюся вперед на единственной резиновой ноге, нелетающую птицу с куриными лапами и мордой крокодила, крадущееся существо, лишенное конечностей, состоящее из трех змеиных тел, соединенных параллельно, и много других.

There are also many for whom he can find no counterparts in the zoologies of times past: a perambulating heap of hairy flesh with five equidistant trunks along its perimeter, a blue vertical thing that bounds along on a single rubbery leg, a flightless bird with chicken claws and crocodile snout, a limbless scaly crawler with three snaky bodies linked in parallel, and more.

Место, называемое Ледяным, возникло перед ними совершенно неожиданно. Толстый занавес из тесно растущих деревьев с кронами из голубых иголок отмечал границу между землей лесов и лежащей дальше ужасной зоной. Путешественники протиснулись между деревьями и вошли в вечную зиму. Этот нелепый кусок старой Антарктиды, вделанный в помягчавший глобус, казался пятном проказы на нежной щеке. Царство белизны. Оно оглушало и ослепляло.

The place called Ice comes upon them with great suddenness. A thick curtain of close-packed trees bearing bulging blue needles, like those of cancerous spruce, marks the boundary between the woodlands and the awful zone beyond. The marchers push through these trees and emerge into eternal winter. Like a leprous spot on a tender cheek is this incongrous segment of the old Antarctic, somehow mortared into a kinder globe. Whiteness reigns. It stuns; it dazzles.

18

Сжавшись в комок от холода, Клей наблюдал за пиром Разрушителей. Они поймали зверя с пятью хоботами и притащили в лагерь. Величиной со слона, он был круглый с длинными чёрными волосами, блестящими и жёсткими, и неопределённым числом толстых коротких ног. Разрушители окружили его. Каждый поднял левую руку — выскользнули когти; разгорелась заря и её сполохи мрачно играли на блестящих желтых лезвиях. Внезапно сконцентрированный поток энергии нашел фокус, устремившись к пойманному зверю. Волосы его поднялись, показав большие грустные глаза, прыщавую лиловую кожу, отвислые губы. Ставшие жёсткими, пять хоботов издали крики боли. Животное упало и лежало без движения, Разрушители толковали о былых жертвах мира всеобщего насилия и терзали и рвали мясо зверя с излишней яростью. Один из них с чёрным юмором принес Клею то, что считается деликатесом: какой-то внутренний орган размером с кулак радужного зелёного оттенка, словно крылья жука. Клей с сомнением посмотрел на него. Со времени своего пробуждения он не ел плотной пищи и хотя он хотел есть, но заколебался при виде сырого мяса. Кусок не казался сырым, он чувствовал его тепло в руках, не просто тепло тела животного. Разрушитель, предложивший ему кусок, мимикой изобразил, мол, ешь, засмеялся и от удовольствия похлопал себя по бедрам. Клей нахмурился. Инстинкт подсказывал ему беречься этой щедрости слуг Неправедной. Вдруг мясо превратит его в Разрушителя? Уменьшит или увеличит? Отравит? Заставит галлюцинировать? Он покачал головой и хотел было протянуть кусок обратно Разрушителю, но получил такой устрашающий взгляд, что вмиг отдернул руку и поднес мясо к губам. Откусил и почувствовал во рту плоть. Вкус мяса был необыкновенный: густой, острый, после него во рту остался привкус гвоздики и устриц. Клей улыбнулся, и Разрушитель улыбнулся ему в ответ почти доброжелательно. Клей откусил ещё кусочек. Теперь проявился другой эффект. Во рту металлический привкус, лоб сжал горячий стальной обруч, из всех пор брызнул огонь. Он бросился пожирать мясо.

He watches a feast of the Destroyers as he sits clutching himself against the cold. They have captured one of the five-trunked animals and have brought it shambling into their camp; it is elephantine in bulk and somewhat spherical in shape, with long black hair, glossy and coarse, and an uncertain number of thick short legs. The Destroyers surround it. Each lifts its left arm; claws slide from sheaths; the aurora blazes more fiercely and fire descends, playing over the shining yellow blades with somber brilliance. Abruptly that concentrated flow of energy finds its focus, rushing toward the captive beast. The creature's hair rises, revealing large sad eyes, a pimpled purple skin, a baggy-lipped mouth. The five trunks grow rigid and deliver trumpeting cries of pain. The animal falls and does not move. The Destroyers pounce. They have the nostalgia of old carnivores for a world of universal rapacity, and they tug and rip and claw their meat with superfluous fury. One of them, showing a bloody humor, brings Clay what he suspects is a prized delicacy: some internal organ, the size of a fist, with the iridescent green glint of a beetle's wings. Clay looks at it doubtfully. He has taken no solid food since his awakening, and even if he still had need for food, he would hesitate at raw meat. Though this appears not to be raw; it is warm in his hands, not only with animal warmth but with a tingling glow that the aurora's flare must have caused. The Destroyer who offered it to him pantomimes the act of eating, and laughs, and slaps his foreshortened thigh in pleasure. Clay frowns. Instinct tells him to beware the generosity of the servants of Wrong. Will the meat turn him into a Destroyer? Shrink him? Expand him? Poison him? Hallucinate him? He shakes his head. He begins to hand the morsel back to the Destroyer, and receives such a terrible glare of threat that he kills the gesture at once, and puts the meat to his lips. He nibbles. He admits a single shred of flesh to his mouth. The flavor is extraordinary: rich, pungent, a tinge of cloves and an oystery aftertaste. He smiles. The Destroyer smiles, looking almost benevolent. Clay takes another bite. Now he feels effects. A metallic taste in his mouth; a band of hot steel pressing against his forehead; a sheet of fire bursting from his pores. He gobbles the meat.

20

Он подозревал, что это место называется Тяжелое. Оно должно быть ещё одной зоной дискомфорта. <…> Где оно началось, непонятно. Ни внезапного перехода, ни ощущения, что пересекаешь границу. Эффект накапливался медленно, нарастая с каждым шагом, сначала лишь слегка придавливая его, затем больше, затем намного больше. И вот он ощутил на себе полное действие места. Здесь росли низкие серые кустарники с толстыми ветками и широкими листьями. Поднимался холодный туман. Общее настроение было тяжелым: оттенки исчезли. Чудовищная сила, исходящая из Земли, притягивала каждую часть его тела. Сколько он выдержит? Яички так мощно оттянуло книзу, что он подумывал идти с согнутыми коленями. Веки налились свинцом. Щёки провисли. Кишки опустились. Глотка превратилась в висящий мешок. Кости гнулись. Сколько он здесь весит? Восемьсот фунтов? Восемь тысяч? Восемь миллионов? Тяжесть. Тяжесть. Тяжесть. Вес пригвоздил ноги к земле. Каждый раз, когда ему удавалось поднять ногу и сделать шаг вперед, он чувствовал вибрацию планеты. Артериальная кровь темная и сонная лежала в сосудах. Чудовищный стальной горб согнул плечи. Но он всё же шел и шел. И у этого места должен был быть конец. Но конца всё не было. Он остановился и упал на колени, чтобы перевести дух. Из глаз брызнули слезы облегчения, словно часть груза улетучилась. Медленные слёзы катились по щекам, как шарики ртути, и тяжело падали на землю. Нужно идти назад. Он поищет другую дорогу. Он попытался подняться и сделал это лишь с пятой попытки, весь извернувшись: внутренности тянули к земле, спина прогибалась, шея трещала, вверх, вверх, ещё рывок. Встал. Пошел. Найти тропинку, по которой он пришел, было не трудно: в мягкой песчаной почве остались его следы почти в дюйм глубиной. С трудом переставляя ноги, он двинулся обратно. Но с удалением от центра Тяжелого гравитация не уменьшилась. Совсем наоборот: она продолжала нарастать. Он прикинул, что прошел уже примерно половину пути назад, но не ощутил снижения силы. Итак, изменение направления не принесло ему ничего. Дышать становилось невозможно, он бился за каждый вздох. Грудная клетка не желала подниматься, легкие растянулись, как резиновые ремни. Щеки отвисли до ключиц. В горле застрял валун. Сухой внешний голос произнес: «Интенсивность силы является функцией длительности вашего в ней пребывания, а не расстояния от центра привлекающего тела». — Привлекающего тела? — тускло спросил он. — Что за тело? Чье тело? Но прокрутив в голове ещё раз эти слова, он понял. Законы физики не имеют отношения к здешнему феномену. И ещё он понял, что если останется здесь надолго, то его просто расплющит. Он станет тончайшей молекулярной пленкой, покрывающей землю, как иней в ноябре. Нужно убираться отсюда. Идти выпрямившись не было больше возможности. Верх стал слишком тяжел. Масса черепа сгибала спину. Нужно ползти. Не поддаваться искушению лечь и сдаться ужасной силе. Небо давило сверху. На спине лежала серая тень. Колени пускали корни. Он полз. Полз. Полз. — Хенмер, помоги! — кричал он. Слова словно свинцовые. Покинув рот, они плюхались на землю.

This place, he suspects, is called Heavy. It must be one more of the districts of discomfort. <…> There was no warning where it began, no sudden transition, no sense of crossing a boundary. The effect is something that gathered slowly, mounting with each step, oppressing him only a little at first, then more, then much more. Now he finds himself under the full stress of the place. It is a region of thick-stemmed gray shrubs, broad-leaved and low. A cold mist hovers. The general mood is a colorless one here: hue has bled away. And there is the awful pull coming from the ground, that clamp of gravity hanging with inexorable force to every part of him. How much of this can he endure? His balls are drawn so powerfully downward that he thinks of walking with bent knees. His eyelids are leaden. His cheeks sag. His gut droops. His throat is a loosely hanging sac. His bones bend against the strain. What does he weigh here? Eight hundred pounds? Eight thousand? Eight million? Heavy. Heavy. Heavy. His weight nails his feet flat to the ground. Each time he pulls one up to step forward, he hears the boingg of reverberation as the recoiling planet plops away. He is aware of the arterial blood lying dark and sleepy along the enfeebled catenaries of his chest. He feels a monstrous iron hump riding his shoulders. Yet he walks on. There must be an end to this place. There is no end. Halting, he kneels, simply to get his breath, and tears of relief burst forth as some of the stress is lifted from his body's framework. Like drops of quicksilver the slow tears roll on his cheeks and thump into the ground. He will go back, he decides. He will retrace his steps and seek another route. He attempts to rise. On the fifth try he does it, rocking himself and levering up on his knuckles, rump in air, intestines yanked groundward, spine popping, neck creaking, up, up, another push: he stands. He gasps. He walks. Finding the path he had used is no difficult task, for there are his footprints, nearly an inch deep on the soft sandy soil. He puts toes to previous heels and walks. But the gravitational drag does not lessen as he retreats from Heavy's center. Quite the contrary: it continues to increase. He estimates that he is halfway back to the beginning of this place, now; even so, he does not experience a gradual stepdown of the force as he hauls himself through the region of the gradual stepup. Mere reversal of direction gains him nothing. Breathing becomes a battle. His ribcage will not lift except under duress; his lungs are stretched like rubber bands. His cheeks hang towards his clavicles. There is a boulder in his throat. A dry, peripheral voice intones, The intensity of the pull is a function of the duration of your exposure to it, and not of your proximity to the center of the attractive body. 'Attractive body?' he asks dimly. 'What body? Whose body? But he plays the words back in his mind and understands. The laws of physics make no provision for such phenomena. But he knows that if he remains here much longer, he will be squeezed flat. He will become a film of molecules coating the ground like November frost. He must get away. It is much worse. He can no longer remain upright. He has become top-heavy, and the mass of his skull bows his back; his vertebrae slide about, grinding and creaking. He must crawl. He resists the temptation to lie flat and surrender to the awful force. The sky is being pulled down on top of him. A gray shield lies on his back. His knees are taking root. He crawls. He crawls. He crawls. He crawls. 'Hanmer, help me!' he cries. His words are leaden. They spill from his mouth and plummet into the ground.

25

— Я вижу Плавающих — крикнула Брил. <…> Прямо под поверхностью воды лежала дюжина огромных китоподобных зверей, зеленая кожа отливала золотом, каждый достигал в длину по крайней мере полмили. На одном конце — единственный плоский глаз величиной со стадион, венчающий верхушку плоского черепа, и пара обтрепанных усов — на другом. Клею разрешили установить контакт с их разумом и он словно вошел в коралловый сад тропического моря: мелкого, но сложного. Ясные мысли Плавающих сплетались в барочных конфигурациях на огромной территории туши, они были покрыты богатой многоцветной коркой анемонов и трубчатых червей, губок, прилипал, щетинистых червей и хитонов. В этом хитросплетении крались крабы с глазками-бусинками на многочисленных лапках, мечехвосты с длинными колючими шипами, мирные морские зайцы И литорины, морские ежи, нериты, морские звёзды. Мерцающая кровать чистого белого песка лежала повсюду. Хотя, когда Клей осторожно проталкивался сквозь погруженный разум Плавающих, он понял, что это все ему чуждо: он не понимал ничего из того, что трогал. — А они тоже люди? — Нет, просто звери. — Как они достигли таких огромных размеров? Как находят достаточное количество еды? Как это гравитация не разорвёт их? — О, их часто разрывает, — ответил Хенмер. — Но для них это неважно. Они потом соединяются. Они спустились ещё ниже, пока почти не коснулись огромных пасущихся островов мяса. Некоторые из Плавающих повернули в сторону Клея свои золотые глаза. — Не приземляйся на них, — предостерег Хенмер. — Ты утонешь. Клей с близкого расстояния исследовал запутанный разум Плавающего, следуя по его тропинкам поворот за поворотом, пока не потерялся в лесу нежно волнующихся любителей моря. Есть ли здесь акулы? А барракуды? Из джунглей дошла единственная мысль, мощная, интенсивная: изображения лежащего на пляже мёртвого Плавающего, гниющего, чернеющего, покрывающему на берегу широкий полукруг, привлекающий мусорщиков с нескольких континентов. Картинка раскололась, и Клей снова оказался в непонятных коридорах кораллового сада.

'I see Floaters!' Brill cries, <…>. Just beneath the surface of the water he a dozen immense whalish beasts, green flecked with gold: each is at least half a mile long, with a single placid eye the size of a stadium at one end, atop the flat skull, and a pair of shaggy mustache-shaped flukes dangling at the other. Clay is allowed to make contact with their minds. It is like wandering through the coral gardens of a tropical sea: shallow but complex. The thoughts of the Floaters are spiky and gnarled, sprawling in baroque configurations over immense territories of the soul, and covered with a rich many-colored crust of anemones and tubeworms, sponges, barnacles, clams, bristleworms, and chitons. In the interstices of this structure crawl beady-eyed many-clawed crabs of the spirit, limuli with long barbed spines, peaceful seahares and periwinkles, urchins, neritas, starfish. A sparkling bed of pure white sand underlies everything. Yet, as he pushes cautiously through the submerged foliage of the Floaters' minds, Clay realizes that it all is alien to him: he can comprehend nothing of what he touches. 'Are these also human?' he asks. 'No,' Hanmer says. 'Merely beasts.' 'How can they sustain themselves at such a great size? How can they find enough food? How can they keep gravity from pulling them apart?' 'Oh, they are often pulled apart,' Hanmer replies. 'It is not important to them. They rejoin afterward.' They swoop still lower, until they hover almost within touching distance of the enormous browsing islands of meat. Several Floaters swivel the golden platters of their eyes at him. 'Don't land on one,' Hanmer cautions. 'You'll sink in.' Clay explores a Floater's tangled mind at closer range, following paths that branch and rebranch, until he is lost in a forest of gently waving sea-fans. Are there sharks? Are there barracuda? Out of the fumbledness comes a single coherent thought, powerful, intense: a vision of a Floater lying dead on a beach, rotting, blackened, covering vast crescents of the shore, attracting scavengers from several continents. The image splinters and Clay is out of his element again, trapped in the incomprehensible corridors of the coral garden.

Казалось, из дыры сбоку горы хлынула река. Но льющаяся жидкость была таинственной и загадочной и несла в себе множество неясных очертаний. Темный поток сопровождал пар. В его белом нимбе образовывались и исчезали разные фигуры: Клей видел чудовищ, пирамиды, древних зверей, машины, овощи, кристаллы, но не долго. Скиммеры вели его ближе к цели. Они вздыхали и выражали свой восторг от зрелища. Какого цвета поток? Он казался глубоко синим с вкраплениями красного, но как только он пришел к этому заключению, то обнаружил отчетливый зеленый оттенок и коричневатые островки чего-то темно-бордового, а затем россыпь цветов, названия которых он совсем не знал. Он не мог определить очертания, потому что все струилось. Текло. Поток появлялся горизонтально, подбегал к краю раны и через несколько сотен ярдов стремительно переливался через край, сбегая вниз несколькими струями и ударяясь о землю. Там, где приземлялся поток Хаоса, у подножия горы образовался бассейн. Как заметил Клей, из бассейна постоянно рождалось что-то: на берег карабкались животные и сразу бросались бежать, неуклюжие трактора, самодвижущиеся монолиты. Здесь не было и двух одинаковых объектов. Правилом здесь была бесконечная изобретательность. Клей видел сверкающий шпиль зверя и толстого змеевидного червя со светящейся антенной, шагающую черную бочку и танцующую рыбу, тоннель с ногами. Он видел трио гигантских глаз без тела. Он видел две зеленые руки, схлестнувшиеся в отчаянном, убийственном пожатии. Он видел эскадрон марширующих красных яиц. Он видел колеса без рук. Он видел ковры поющей слизи. Плодовитые гвозди. Одноногих пауков. Чёрные снежинки безголовых людей. Головы без людей. Каждое из этих чудес так стремительно мчалось через равнину, словно только убежав отсюда, они получали право выжить. Но каждый встречал свою судьбу, независимо от того полз он, крался, прыгал, катился, бежал, скакал, скользил, пританцовывал, топал или выпрыгивал из парящего бассейна. Им удавалось покрыть всего около полумили, затем они исчезали, становясь прозрачными и быстро теряя вещественность, и в несколько минут пропадали. Первобытный Хаос призывал свои творения обратно. Снова и снова некоторые особенно динамичные чудища стремились спастись, безумно проносясь через равнину. Бесполезно. Бесполезно. Реальность вытекала из каждого. Клею было жаль их, несмотря на то что некоторые создания Хаоса были чудовищны, многие были очаровательны, элегантны, милостивы, деликатны и прекрасны, и он едва успевал оценить их утонченную красоту, как они исчезали. <…> Он вспомнил, как увидел однажды фотографии, сделанные океанографами, только что вытащившими сеть, полную планктона: миллионы крошечных переливчатых тварей сновали в ней, блестящие зверушки многоглазые и многолапые, сердито бьющие хвостами, горящие всеми цветами радуги в короткий момент жизни на палубе, затем они бледнели, оседали, обращались в копошащуюся слизь. Так и здесь, только в большем масштабе. Неистовая плодовитость Хаоса восхищала его.

What appears to be a river is gushing from the hole in the side of the mountain. But the fluid that pours out is misty and intricate, carrying in itself a multitude of indistinct shapes. Steam accompanies the dark flow. Patterns form and degenerate within this white halo: Clay sees monsters, pyramids, ancient beasts, machines, vegetables, crystals, but nothing lasts. The Skimmers lead him nearer to the event. They sigh and exclaim their pleasure at the sight. What color is the flow? It seems to be a rich blue streaked with filaments of red, but as he reaches that conclusion he discovers a distinct green tinge, and islands of brownness, and a sort of maroon, and then a freshet of colors he is entirely unable to name. Nor can he identify the shapes he sees. Nothing endures. All is in flux. The stream emerges horizontally, spewing over the mountain's flank to cover the rubble marking the place of the wound, and after several hundred yards suddenly tumbles over the side, racing downward in a series of five or eight cataracts until it strikes the ground. At the foot of the mountain a pool has formed where the flow of Chaos lands. Out of that pool, Clay notices, strangenesses are constantly being born: animals that scramble to shore and run wildly away, clumsy tractors and derricks, self-propelled monoliths. No two objects are alike. Unending inventiveness is the rule here. He sees a shining spear of a beast go careening end over end, and a thick snaky worm with luminous antennae, and a walking black barrel, and a dancing fish, and a tunnel with legs. He sees a trio of giant eyes without bodies. He sees two green arms that clutch each other in a desperate and murderous grip. He sees a squadron of marching red eggs. He sees wheels with hands. He sees undulating carpets of singing slime. He sees fertile nails. He sees one-legged spiders. He sees black snowflakes. He sees men without heads. He sees heads without men. Each of these miracles rushes across the plain as though if it can only get away from the place of its creation swiftly enough it will be permitted to survive. But each meets the same fate as it variously creeps, crawls, hops, rolls, runs, jumps, slides, slithers, tumbles, dances, or leaps out of the steaming pool. It succeeds in covering perhaps half a mile; then it perishes, turning transparent and speedily losing substance, vanishing within moments. The primordial Chaos calls its creatures back. Again and again some particularly dynamic monstrosity strives to escape its doom by streaking madly across the plain. No use. No use. Reality bleeds out of each; the vigorous become as insubstantial as the sluggish. Clay is swept with pity at the sight, for, while some of the things that Chaos spawns are hideous, many are charming, elegant, graceful, delicate, and lovely, and he has hardly begun to appreciate their subtle beauties when they are gone. <…> e remembers once having seen photographs taken by oceanographers of a newly scooped netful of plankton: a billion tiny jeweled nightmares spilling forth, glistening little beasts with many eyes and many claws and angry bristling tails, aglow with every stripe of the spectrum during their brief fitful moment of life on deck, then fading, sagging, turning to twitching slime. So here, on a larger scale. The outrageous fecundity of Chaos delights and appals him.

26—30

	— Я вас выдумал? Или вы меня выдумали? — 26
	'Am I dreaming you? Are you dreaming me?'

	Появились деревья: конической формы, низкие, они напоминали гибрид финиковой пальмы с поганкой. — 28
	Some trees have appeared: conical snub-topped ones, short, that seem like hybrids of date palms and toadstools.

	... Клей вопрошает и слова собираются вокруг головы, кружат водоворотами, образуют воронки и исчезают в шее. — 30
	... he asks. The words scoot around inside his head, whirlpooling, funneling, disappearing with a whoosh into his neck.

32

Глаза медленно привыкали к царившему здесь полумраку, рассекаемому лишь столбом солнечного света. Он разглядел в углах поврежденные статуи, покрытые грязью. Грязь ковром лежала и на полу. Уже на третьем шаге, он по лодыжку погрузился в прохладный гной и дважды подумывал, стоит ли продолжать. В помещении стоял неприятный едкий запах моржовой мочи. Он ощущал близость животной жизни. Происходящие процессы обмена веществ. А позже он осознал присутствие в дальнем конце дворика пятерки неподвижных гигантских тварей. Они могли быть динозаврами, имели те же размеры и так далее. Двое средних зверей были более ста футов в высоту; двое рядом почти такие же огромные, а маленький, слева, крупнее самого крупного слона. Кожа, насколько он мог разглядеть, тоже напоминала кожу рептилий: блестящая, чешуйчатая, бронированная, темная. Чудовища сидели в забавно человеческих позах, неудобных и неподходящих для них: головы кверху, руки болтаются, спины выпрямлены, хвосты загнуты книзу, ноги выставлены вперед. Складки мяса многочисленными морщинами спускались по их животам и груди. Форма их голов была разной: у одного была невероятно выступающая морда, выдвинутая вперед футов на сорок-пятьдесят, у другого сферический рогатый купол, у третьего — крошечная головка венчала змеевидную шею, ещё один был огромный и совсем без щей, а ещё один зубастый, как Едок, но невероятно больших размеров. Все пятеро засели в толстом слое черной грязи, которая покрывала одного почти по плечи, едва испачкала другого, и в разной степени вымазала остальных. Подходящих отверстий, для того чтобы эти чудища могли проникнуть в развалины, казалось не существовало; было ли оно, следовательно, возведено вокруг них? Они сидели рядышком, бесконечно терпеливые, распространяли зловоние и внутренние урчание, изучая его с тусклым равнодушием, словно ряд утомившихся судей. Они показались ему знакомыми: однажды Нинамин в панике показала ему вспышкой их изображение. Клей осознал, что они и есть Заступники, конечные иерархи человечества, чье мнение все уважали. Он испугался. Из всего разнообразия человеческих форм, с которым он познакомился, эти обитатели грязи в разрушенном каменном замке, были наименее понятны. Они одновременно были и величественны и отвратительны. Тишина оставалась ненарушенной, но ему показалось, что он слышит звуки бесшумных труб и тромбонов, затем вступил могучий рев хора. Встать на колени? Ритуально помазать себя грязью? Он старался не подходить ближе. Пять огромных голов медленно двигались вперед-назад, пробираясь в грязи, и он знал, что любой из них без особых усилий сможет слегка наклониться вперед и схватить его. Нежный кусок, несущий архаичные гены. Как это случилось? Как вы вышли из моего лона? Он дрожал. Страх поверг его в отчаяние. В ужасе он рассматривал собственный скелет как чужого захватчика в своей плоти. Заступники сопели и бормотали. Один из них, с длинной мордой, издал такой глубокий, низкий рёв, что во дворе свалилась каменная плита. <…> Сумел ли он добраться до разума Заступников? Он попытался их нащупать, но ничего не коснулся; Заступники не соблаговолили открыться ему. Есть ли у них разум? Действительно ли они люди в том смысле, который это имеет теперь? Страх испарился. — Тупые горы мяса. Похороненные заживо, гниющие по шею в дерьме. Уродливые! Надутые! Пустые? Теперь Заступники заревели в унисон; тяжеловесные стены здания дрожали, упала ещё одна плита. Клей сжался в комочек, прикрыв одной рукой лоб. Они продолжали реветь. — Нет! Я не хотел… я только… пожалуйста… мои друзья, мои друзья, мои бедные друзья… Он с трудом переносил режущий звук их ярости и думал, что крик заступников окончательно разрушит древние руины. Но он заставил себя остаться. — Я покоряюсь вашей воле, — заявил он и стал ждать. Они успокоились и вернулись к прежнему равнодушию, не обращая на него внимания, языками и зубами врастая в грязь. Он неуверенно улыбнулся и снова встал на колени. Вовсе распростёрся.

His eyes slowly acclimate themselves to the dimness that prevails everywhere but at the place where that column of brightness strikes. He sees eroded statuary in careless corners, piled over with mud. Mud carpets the floor; by his third step inward he is ankle-deep in chilly ooze, and thinking twice about continuing. There is an unpleasant acrid odor, as of a sea of walrus urine. He feels the closeness of animal life. He senses metabolizing mass. And, belatedly, he becomes aware of the quintet of gigantic creatures, motionless and awesome, on the courtyard's farther side. They could almost be dinosaurs. Certainly they have the proper dimensions, and more. The two in the middle must be more than a hundred feet long; the two that flank them are nearly as huge, and the small one on the left end is larger than the largest elephant. What he can see of their skin is reptilian: shining, scaly, armored, dark. They sit in a curiously human posture, uncomfortable and incongruous, heads upright, arms dangling, spine bent to form a base, tails curled underneath, legs jutting out in front. The bodies that they arrange in this fashion are elongated saurian ones, with thick short limbs and long tapering tails. Folds of flesh descend in multiple wrinkles over their bellies and chests. The shapes of their heads vary: one has a tremendously protuberant snout, thrusting forward forty or fifty feet, and one is a spherical horned dome, and one is tiny, at the end of a serpentine neck, and one is neckless and immense, and one is toothy, like an Eater's, but incredibly larger. All five creatures are embedded in thick black mud, which nearly covers one to the shoulders, barely soils another, and mires the rest to intermediate degrees. There seems no way for these monsters to have entered the ruined building through any of its openings; was it, then, erected around them, as a shrine? There they sit, side by side, infinitely patient, emitting stinks and inner rumbles, studying him with dim interest like a row of bored judges who have passed into the weariness that transcends all fatigues. They look familiar to him: Ninameen, once, in a moment of panic, flashed him a vision of them. Clay realizes that they are the Interceders, the ultimate hierarchs of mankind, to whose authority all seem to defer. He is frightened. Of all the varieties of humanity he has encountered, these mud-dwellers within the wrecked stone temple are the least comprehensible. They are at once imperial and loathsome. The silence remains unbroken, but he seems to hear the ringing of noiseless trumpets and the crack of trombones; next will come the mighty roar of the chorus. Shall he kneel? Shall he smear himself with mud in ritual abasement? He dares not go closer. Those five great heads move slowly to and fro, rubbing in the sticky mud, and he knows it would take no strenuous effort for one of them to lean forward a bit and snap him up. A tender morsel, bearing the archaic genes. How did this happen? How did you come forth from my loins? He trembles. He is devastated by fear. In his terror he regards his own skeleton as an alien intruder within his flesh. The Interceders snort and mumble. One of them, the long-snouted one, pushes up a furrow of muck with the curve of its chin and delivers a deep, slow roar that brings a slab of stone down into the courtyard. <…> Can he reach the Interceders' minds? He gropes toward them, but touches nothing; the Interceders have not deigned to open to him. Do they have minds? Are they in fact human, as human is now defined? His fear of them evaporates. 'Nothing but stupid mountains of meat,' he says. 'Buried alive, rotting neck-deep in mud. Ugly! Inflated! Empty!' The Interceders now bellow in unison; the ponderous walls of the building shake; another slab falls. He shrinks from them, throwing one hand across his forehead. They keep up their roaring. 'No!' he tells them. 'I didn't mean — I only wanted to — please — my friends, my friends, my poor friends-' He can barely stand the thin, cutting smell of their rage, and he thinks the cries of the Interceders will bring the ruined museum to its final calamity. But he forces himself to remain. 'I submit to your will,' he declares, and waits. They grow calm. They return to their earlier aloofness, ignoring him, rooting in the mud with tongues and teeth. He smiles uncertainly. He kneels again. He prostrates himself fully.

33, 34

	На переднем плане были приземистые четвероногие короткомордые лошади, чьи шкуры сияли красными и золотыми пятнами; они казались десятком тысяч закатов на широкой равнине. — 33
	In the foreground are stocky quadrupeds, like short-faced horses, whose hides are dappled with shifting patterns of red and gold; they look like ten thousand sunsets at large in the plain.

На поляне меж остроконечных серых деревьев он увидел группу длинношеих пасущихся животных футов сорока в высоту. Он решил, что они заполнили экологическую нишу жирафов, но эти твари, вероятно, были сотворены эволюцией в момент расстройства пищеварения, ибо были столь же неизящны, сколь жирафы благородны: они нелепо стояли на трёх ногах, а из центра туловища торчала бесконечная шея. Ноги были жесткие и угловатые, на каждой было по три колена, а шея гибкая, как у змеи, и этот контраст верха и низа являл собой неестественную вульгарность дизайна. Головы животных были чуть больше, чем гигантские рты, над которыми виднелись тусклые глаза. Они усердно обрывали жирные листья с высоких деревьев и как только они отходили, на ветках с неприличной быстротой вырастали новые листья. Животные не обращали внимания на Клея. Из пустого любопытства он попытался криками спугнуть их, просто чтобы увидеть, как могут бегать трёхногие звери, но титаны продолжали свою трапезу. — Беги! — кричал Клей. — Беги! Один из самых крупных поднял голову, посмотрел на него и — безошибочно — засмеялся. — 33

In a glade of spiky gray trees he finds a troop of long-necked browsers at least forty feet high. They fill the ecological niche of giraffes, he realizes, but these fellows must have been brought forth in one of evolution's moments of indigestion, for they are as graceless as a giraffe is noble: absurdly, they have only three legs, arranged in an isosceles way as props for a sack of a body out of which, in the center, erupts the endless neck. The legs are rigid and angular, with three sets of equidistant knees between gaskin and fetlock, but the neck is serpentinely flexible, and the contrast between the knobbiness below and the ropiness above is an unnatural vulgarity of design. The heads of these animals are little more than gigantic mouths, topped with dim uneasy eyes. Diligently they rip greasy leaves from the towering trees on which they feed, and as they pass on, new leaves spring forth with indecent swiftness. The animals take no heed qf Clay. In a fit of abstract curiosity he tries to panic them with shouts, merely to see how a three-legged beast would manage to run, but the titans continue with their meal. 'Run!' Clay yells. 'Run!' One of the biggest lifts its head, peers at him a moment, and — unmistakably — laughs.

	... он сделал привал у подножия карликовой горы — кучи камней величиной с корабль, высотой футов в восемьдесят,.. — 33
	... he camps at the foot of a dwarf mountain, a ship-sized pile of rock perhaps eighty feet high that rises precipitously from the plain,

	Вокруг него кольца и спирали цветов, он видит сталкивающиеся галактики, он видит изгиб золотой души человечества, берущей начало в прошедшем времени и исчезающей во времени, ещё не наступившем. — 34 (из последнего абзаца)
	About him, colors wheel and spiral, and he sees the fiery nebulae, he sees the colliding galaxies, he sees the golden arch of mankind curving out of time past and disappearing, agleam, in time yet to come.

Перевод

В. Гриценко, 1993 (с уточнениями)