Утёс из будущего

«Утёс из будущего» — футуристический утопический очерк Велимира Хлебникова 1914—1915 годов из цикла «Кол из будущего».

Цитаты

Другие шагают по воздуху, опираясь на посох, или бегают по воздушному снегу, по облачному насту на лыжах времени; большая дорога для ходьбы по воздуху, большак для толп небесных пешеходов, проходит над осями низких башен для скрученной в катушки молнии. По тропинке отсутствия веса ходят люди точно по невидимому мосту. С обеих сторон обрыв в пропасть падения; чёрная земная черта указывает дорогу.

Песок глупости засыпал нас курганами. Я сейчас курю восхитительную мысль с обаятельным запахом. Её смолистая нега окутала мой разум точно простынёй. Именно мы не должны забывать про нравственный долг человека перед гражданами, населяющими его тело. Эту сложную звезду из костей. Правительство этих граждан, человеческое сознание, не должно забывать, что счастье человека есть мешок песчинок счастья его подданных. Будем помнить, что каждый волосок человека — небоскрёб, откуда из окон смотрят на солнце тысячи Саш и Маш. Опустим свой мир сваями в прошлое. Вот почему иногда просто снять рубашку или выкупаться в ручье весной даёт больше счастья, чем стать самым великим человеком на земле. Снять одежды — понежиться на морском песке, снова вернуть убежавшее солнце — это значит дать день искусственной ночи своего государства; перестроить струны государства, большого ящика звенящих проволок, по звукам солнечного лада. Не надо быть Аракчеевым по отношению к гражданам своего собственного тела. Не бойтесь лежать голыми в море солнца. Разденем тело и наши города. Дадим им стеклянные латы от стрел мороза. С другой стороны: — С вами спички еды? — Давайте, закурим снедать. — Сладкий дым? Клейма Гзи-Гзи? — Да, они дальнего происхождения из материка А. Превосходный съедобный дым, очаровательны голубые пятна неба, тихая звездочка, в одиноком споре спорящая с синим днём. Прекрасны тела, освобождённые из темниц одежд. В них голубая заря борется с молочной. Впрочем, уравнение человеческого счастья было решено и найдено только тогда, когда поняли, что оно вьётся слабым хмелем около ствола мирового. Слышать шелест рагоз, узнавать глаза и душу своего знакомого в морском раке, вбок убегающем, с поднятой клешней, не забывая военного устава, — часто даёт большее счастье, чем всё, что делает славу и громкое имя, например, полководца. Счастье людей — вторичный звук; оно вьётся, обращается около основного звука мирового. Оно — слабый месяц около земель вокруг солнца, коровьих глаз нежного котенка, скребущего за ухом, весенней мать-мачехи, плеска волн моря. Здесь основные звуки счастья, его мудрые отцы, дрожащая железная палочка раньше семи голосов. Проще говоря, ось вращения. Вот почему городские дети в разлуке с природой всегда несчастливы, а сельским оно знакомо и неразлучно, как своя тень. Человек отнял поверхность земного шара у мудрой общины зверей и растений и стал одинок: ему не с кем играть в пятнашки и жмурки; в пустом покое темнота небытия кругом, нет игры, нет товарищей. С кем ему баловаться? Кругом пустое нет. Изгнанные из туловищ души зверей бросились в него и населили своим законом его степи. Построили в сердце звериные города. Казалось, человек захлебнётся в углероде себя.

Целые части счета счастья исчезали, как вырванные страницы рукописи. Грозил сумрак. Но свершилось чудо: храбрые умы разбудили в серой святой глине, пластами покрывавшей землю, спящую её душу хлеба и мяса. Земля стала съедобной, каждый овраг стал обеденным столом. Зверям и растениям было возвращено право на жизнь, прекрасный подарок. И мы снова счастливы: вот лев спит у меня на коленях, и теперь я курю мой воздушный обед. Закон множеств царил в этой бочке сельдей больших городов. Туго набитая человеческая селёдка принимала очертания своих соседей. Сосед давил соседа в этом могучем бочонке, полном небоскрёбов, и на боку одной сельди, быстро носившейся с бумагами по городу, выдавливалась худая с острой хищной челюстью голова её соседа. Я узнавал своих знакомых, выдавленных под мышками быстро пробежавшего молодого человека: там они ухитрились отпечатать свои лица. И вообразите: на одной пятке оказалось отпечатанным лицо одной прехорошенькой девушки. Не удивительно, что я любил идти сзади и следить за мелькающей пяткой и смеющейся головкой девушки на ней. Итак, закон бочонка работал над населением города, туго набитого духовными селёдками а зелёными вытянутыми лицами и впалыми глазами. Странное дело: туловища этих людей торопились, спешили по улицам, бегали по делам, в то время как рядом громадно и неподвижно, с мертво-раскрытым ртом, лежали их души страшной тяжестью, оправдывая слова одного мудреца: «Не надо светописца, не надо художника там, где теснота: роковым образом вы оставите ваше лицо в его зрачках, на голенище его сапог, на рукаве локтя. Это зовётся законом сельди больших городов». Но вообразите прекрасный лоб мыслителя, узнающего своё лицо на пятке пробегающего мальчишки! Он остановится в недоумении на углу улицы и долго будет махать палкой! На большие здания, с золотыми прямоугольными ночными очами, надвигался первобытный лес другой правды. Дикий, прекрасный лес новых видений надвигался на человечество, лес сновидений, недоступный старому железу. Уравнения нравов, уравнения смерти, сверкающим почерком висели в воздухе среди больших улиц. Скитаться среди огромных стволов. Хвататься за невидимые суки воздушных деревьев, вставших среди города. Одиноким зверем в множестве листьев скользить среди стволов второго мира, дремучей чащей обступившего первый. Люди стали хитры и осторожны и, бессильные победить судьбы всего мира, стали относиться к ней как к мертвой природе. Грибок жрецов, ведущих куда-то милостью чисел по закону рождения, быстро опутывал человечество, и слова их проповеди звучали набатом дальнего пылающего храма.

— Эти бесконечные толпы города я — подчиню своей воле. Волнующий разум материка, как победитель, выезжающий из тупиков наречий, победа глаза над слухом, вихрь мировой живописи и чистого звука, уже связавший в один узел глаза и уши материка, и дружба зелёно-чёрных китайских лубков и миловидных китаянок с тонкими бровями, всегда похожих на громадных мотыльков, с тенями Италии на одной и той же пасмурной стене городской комнаты, и ногти, любовно холимые славянкой, все говорило: час близок! Недаром пришли эти божества — мотыльки Востока с кроткими птичьими глазами на свидание с небесными лицами Италии. Вернее — это чёрные мотыльки уселись на белые цветы лица. Золотые луковицы соборов, приседая на голубых стенах, косым столбняком рушились и падали в пропасть. Колокольни с высокими просветами клонились как перешибленный палкой и вдруг согнувшийся и схватившийся за живот человек или сломанный в нескольких местах колос. Это сквозь живопись прошла буря; позднее она пройдёт сквозь жизнь, и много поломится колоколен.

… северные откосы Монблана, с большого плоскогорья чёрным потоком камней ринувшиеся вниз, а выше — стеной подымавшиеся по отвесу, были искажены в суровой красоте столетних сосен правильным очерком человеческой головы. Как мухи, в вышине неба жужжали лётчики, и сурковые тени в чёрных пятнах собрались на нахмуренный лоб пророка и чёрные, спрятанные под нависшими бровями глаза, похожие на чаши с чёрной водой. Это была голова Гаяваты, высеченная на северных склонах Монблана, вырезанная ножом великана художника. В знак единства человеческого рода Новый свет поставил этот камень на утесах старого материка, а взамен этого, как подарок Старого света, одна из отвесных стен Анд была украшена головой Зардушта. Голова божественного учителя была вырублена так, что ледники казались белой бородой и волосами древнего учителя, струясь снежными нитями. — Этой каменной живописи натянуты паруса взаимности между обоими материками, — заметил Смурд. — Паруса из множества людских сердец. — Не правда ли, хороши эти пласты острого каменного угля, обработанные в чёрные глаза пророка? Говорят, что пастухи по ночам жгут из пламенной руды свои голубые костры, и тогда его глаза блещут гневом. <…> — Боже, как глупо! Зачем портить природу? — недоумевала Бэзи. — Если горы вторят гулким раскатом, отчего не искать каменных созвучий лицу?

— Когда взойдёт солнце, мы огласим горы древними криками и предложим святому бычка. — Закури солнце!

— На чём ты сидишь? — На мертвеце. Он шёл, боясь смерти, и умер. Высокомерно пышны щёки дитяти. Мать печальна. Угол здания каменного зверя спереди, — воздуха сзади вонзён в толпу. Дом этот — лоб слона. Трубы незримых голосов приклеены к нему, как свёрнутые рукописи учёного, идущего учить. <…> Завитки улитки, кривые близорукие глазки слона на доске лица, яйцевидной стены здания. Плачет ли оно? Окон ливень, жилой водопад. Ножик плоскостей, чешуйчатое пространство. Панцирь досок залит дождём теней. Толпы или прямоугольные глыбы? Лезут, тянутся, громоздятся. На сером рубле подпись казначея — это подпись месяца. Дикий запорожец-свет разрубил на камни ночные облака, или юноша из ряда серых плоскостей склонен трудолюбиво над рукописью? Но там, за облаками, как увядший осенний лист, изгрызенный червями, лице. — Одетый одеждою площадей. Город встал и несёт рукопись. Мне понятно только первое слово из его свёртка. А на ремнях, на горбу пустой и дикий небоскрёб темнеет мёртвыми дырами окон, точно ранец. Город съеден червями окон, как осени лист. — конец