Велимир Хлебников

	Велимир Хлебников
	; фото 1913 года
	Статья в Википедии
	Произведения в Викитеке
	Медиафайлы на Викискладе

Велими́р Хле́бников (в прижизненных изданиях также Велемір, Велемир), настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников (28 октября [9 ноября] 1885 — 28 июня 1922) — русский поэт и прозаик, один из основоположников русского футуризма и крупнейших деятелей русского авангарда; экспериментатор в области словотворчества и зауми, «председатель земного шара».

Цитаты[править]

	Маяковский в неслыханной вещи «Облако в штанах» <…> бросает душу читателя под ноги бешеных слонов, вскормленных его ненавистью. Бич голоса разжигает их ярость.
	— «Копьё в будущее. Ляля на тигре», конец 1916

Повесть строится из слов, как строительной единицы здания. Единицей служит малый камень равновеликих слов. Сверхповесть или заповесть складывается из самостоятельных отрывков, каждый со своим особым богом, особой верой и особым уставом.

— «Зангези», 1920-1922

Статьи о произведениях[править]

См. в отдельной категории

О Хлебникове[править]

см. Дмитрий Святополк-Мирский, «Велимир Хлебников», 1935

Слово в поэзии Хлебникова — эпическое слово, в нём есть широта, необозримость эпоса. Хлебников расторгает узкий круг словесных значений, создаёт в слове перспективу, старается поднять небо над ним. Для эпического впечатления Хлебникову не всегда нужна поэма, иной раз достаточно несколько строчек, освещённых большими ясными словами, сквозь которые видна громада мира, за которыми лежит бездна пространства <…>.
Преобразование слов почти всегда совершается у Хлебникова в сторону расширения смысла, очищения их от всего, что пристало к ним от прозаического быта. <…>
У Хлебникова была склонность к массивному художественному образу, к тяжёлому изобразительному материалу, к памятности изображения. Хлебников избегал слишком мелкого и тёплого письма, интимности, в которую впадают художники, с чересчур коротких расстояний воспринимающие действительность. Материальный стиль, но крупный, без излишних подробностей, обще, но сильно и осязаемо — свойства эти сочетаются обыкновенно в скульптуре. У Хлебникова заметно несомненное тяготение к пластическим искусствам, <…> для него сама действительность говорит языком скульптуры, и в силу этого он совпадает с новейшей живописью, с Сезанном и его школой, которые видят мир, как пластики, а пишут его маслом. Хлебников, словесный мастер, видит мир как мизансцену из камня, гипса, дерева и через слово старается передать этот мир весомо и резко представленных тел и предметов. <…>
Сплошные именительные падежи, устранены косвенные отношения, каждая вещь вставлена в группу отдельно, лицом прямо к зрителю <…>.
Пластика у Хлебникова имеет глубокую основу в эпичности его стиля.

— Наум Берковский, «Велимир Хлебников», 1942-46

	Какой Хлебников футурист? Если уж хотите — он архаистом был. <…> Вообще очень хорошо знал фольклор и древнюю литературу — не только русскую, но и восточную.
	— Николай Асеев, слова Д. М. Молдавскому, 1955

	Математика временами овладевала целиком мыслями Хлебникова. <…> Хлебников утонул в болотах вычислений, и его насильственно спасали.
	— Виктор Шкловский, «Крутая лестница», 1980

1920-е[править]

Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо меньше его значения.
Всего из сотни читавших — пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа» знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселённых и возделываемых нами.
Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя.
У Хлебникова нет поэм. Законченность его напечатанных вещей — фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Мы выбирали из вороха бросаемых им черновиков кажущиеся нам наиболее ценными и сдавали в печать. Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая весёлое недоумение Хлебникова. К корректуре его нельзя было подпускать, — он перечёркивал всё, целиком, давая совершенно новый текст.

— Владимир Маяковский, «В. В. Хлебников», 1922

Подобно Блоку, Хлебников мыслил язык как государство, но отнюдь не в пространстве, не географически, а во времени. Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе — железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве». Поэзия Хлебникова идиотична — в подлинном, греческом, неоскорбительном значении этого слова. Современники не могли и не могут ему простить отсутствия у него всякого намёка на аффект своей эпохи.

— Осип Мандельштам, «Буря и натиск», 1923

	Ещё не умерший Хлебников, как тополи, лепетал; теперь над глиняным склепом его лишь ветер да лебеда.
	— Николай Асеев, «В те дни, как были мы молоды…», 1925

Самые цельные, самые традиционные поэты, как Есенин, тоже переменились от влияния Хлебникова.
Он писатель для писателей. Он Ломоносов сегодняшней русской литературы. Он дрожание предмета: сегодняшняя поэзия — его звук.^[1]

— Виктор Шкловский

Если книга адресована к немногим так, как адресована энергия Волховстроя немногим передаточным станциям, с тем, чтобы эти подстанции разносили переработанную энергию по электрическим лампочкам, — такая книга нужна. Эти книги адресуются немногим, но не потребителям. Это семена и каркасы массового искусства. Пример — стихи Хлебникова. Понятные вначале только семерым товарищам-футуристам, они десятилетия заряжали многочислие поэтов, а сейчас даже академия хочет угробить их изданием как образец классического стиха.

— Владимир Маяковский, «Вас не понимают рабочие и крестьяне», декабрь 1927

Почерк Хлебникова был действительно похож на пыльцу, которой осыпается бабочка. Детская призма, инфантилизм поэтического слова сказывались в его поэзии не «психологией», — это было в самых элементах, в самых небольших фразовых и словесных отрезках. Ребёнок и дикарь были новым поэтическим лицом, вдруг смешавшим твёрдые «нормы» метра и слова. Детский синтаксис, инфантильные «вот», закрепление мимолётной и необязательной смены словесных рядов — последние обнажённой честностью боролись с той нечестной литературной фразой, которая стала далека от людей и ежеминутности. <…>
Новое зрение Хлебникова <…> не мирилось с тем, что за плотный и тесный язык литературы не попадает самое главное и интимное, что это главное оттесняется «тарою» литературного языка.

— Юрий Тынянов, «О Хлебникове», 1928