Фрэнсис Скотт Фицджеральд (Зверев)

«Фрэнсис Скотт Фицджеральд» — предисловие Алексея Зверева, впервые изданное в 1977 году.

Цитаты

Изъяны своей первой книги прекрасно видел и сам Фицджеральд и в 1938 году писал её редактору М. Перкинсу: «<…> смешно её в высшей степени серьёзное притворство. <…> Правда, местами я нахожу очень правдивые, живые страницы». <…> «По эту сторону рая» и <…> «Прекрасные, но обречённые» были лишь экспериментами, подготовив творческий взлёт Фицджеральда в «Великом Гэтсби». <…> Картина, набросанная штрихами, тем не менее оказалась достоверной. <…> Прежде всего достоверно уловленное и запечатлённое Фицджеральдом настроение. А в этом настроении была наивность, была осознанная или неосознанная эгоистичность, но притворства в нём не было. При всём своём художественном несовершенстве «По эту сторону рая» не формально, по хронологии, но и по сути открывает в американской литературе новый этап — 20-е годы. На страницах множества книг <…> обнаружились тогда отзвуки начавшегося общественного брожения и выразилось специфическое для той поры ощущение распада былого миропорядка, словно бы взорванного войной. Это ощущение распавшейся связи времён и неожиданно возникшего вакуума между разными поколениями у героев Фицджеральда — Эмори Блейна, персонажей таких новелл, как «Ледяной дворец», «Первое мая», «Зимние мечты», — ещё не отчётливо. Но это ощущение им уже непереносимо, и отсюда напряжённые поиски каких-то, пусть даже чисто внешних, форм «насыщения» вдруг опустевшей жизни. <…> общность настроений <…> не могла вызвать сомнений. Только предчувствие несчастья и катастрофы, явственное у Фицджеральда и в самых первых его произведениях, создавало некоторую дистанцию между автором и его персонажами. Однако дистанция осталась не замеченной большинством его читателей, даже такими, как Гертруда Стайн или Хемингуэй. И за Фицджеральдом закрепилась репутация провозвестника «века джаза», творца его обманчивых сказок, его беспочвенных и порою опасных иллюзий. <…> Как о чём-то само собой разумеющемся, Гертруда Стайн писала о первой книге Фицджеральда, что ею он «создал новое поколение». А если создал, то, стало быть, ответствен и за бездеятельность этого поколения, за его гедонистичность, за его преклонение перед успехом, за его заискивание перед богатыми. Согласно «легенде», в самом Фицджеральде все эти качества воплотились всего полнее. И настолько убедительной выглядела эта «легенда», что порою в неё начинал верить и сам писатель, прилаживаясь к ней и эксплуатируя «фицджеральдовский канон». <…> «легенда» сопутствовала писателю и после того, как были созданы произведения, где выразился новый, более высокий уровень его духовной и творческой зрелости. <…> Наверное, в этой устойчивости, в этой непобедимости «легенды» и следует искать первопричину творческой драмы Фицджеральда, которая разыгралась в суровое десятилетие, пришедшее на смену «джазовым» 20-м годам. — Стайн упомянула в «Автобиографии Элис Б. Токлас», что «книга открыла читателям новое поколение» (book really created for the public the new generation), что В. Ю. Михайлин, переведя книгу в 2017 г., сформулировал так же, как Зверев

Трагедия, описанная в «Великом Гэтсби», оказывалась типично американской трагедией, до такой степени не новой, что вину за неё было невозможно возложить лишь на золотой ажиотаж времён «процветания», погубивший не одну жизнь. <…> В 20-е годы что-то всерьёз поколебалось в представлениях американцев о своей стране и о самих себе. Быть может, впервые и сама «мечта» начала осознаваться как трагическая иллюзия, не только не возвышающая личность, но, наоборот, отдающая её во власть губительных индивидуалистических побуждений или обманывающая <…>. Фицджеральд уловил этот сдвиг одним из первых. <…> Сказалась «незатухающая ненависть» к богатым <…>. Сказалась способность Фицджеральда безошибочно распознавать трагедию, даже когда она скрыта за блистательным маскарадом. Сказалось, наконец, его недоверие к любым иллюзиям и «легендам», обострившееся и оттого, что «легенда» уже сопутствовала ему самому <…>. В «Великом Гэтсби» как раз всё и держится на двойственности главного персонажа, неясности его побуждений. <…> Он «расплывчат» по сути, потому что в душе Гэтсби разворачивается конфликт двух несовместимых устремлений <…>. На одном полюсе подлинная душевная широта и чуть ли не наивная чистота сердца, на другом — поклонение Богатству, Успеху, Возможностям, порабощенность теми самыми фетишами, которые самому же Гэтсби так ненавистны в Томе Бьюкенене и людях его круга. <…> И гибель Гэтсби, по первому впечатлению, нелепая, на деле — закономерный, единственно возможный финал. Средства, избранные героем для завоевания счастья, не способны обеспечить счастье, каким его себе мыслит фицджеральдовский «новый Адам». <…> А без «мечты» существование «нового Адама» бессмысленно; выстрел Уилсона подобен удару кинжала, каким в средневековье из милосердия приканчивали умирающего от ран. <…> Гэтсби велик своей стойкой приверженностью идеалу «нового Адама». Но этот идеал выглядит прекрасным лишь при философическом абстрагировании от конкретной общественной практики. <…> И самый Идеал оборачивается против Гэтсби, заставляя его следовать классически пошлым правилам Успеха…

В рукописях романа [«Ночь нежна»] Розмэри появилась лишь через пять лет после того, как он был начат. <…> Но вторжение новой героини потребовало многое уточнить, и часто здесь видят роковую ошибку Фицджеральда: семейная драма Дика и Николь не согласуется с историей любви героя к Розмэри, и получаются как бы два романа под одним переплётом. <…> линия, связанная с Розмэри, слишком надолго исчезает из рассказа, слишком неожиданно обрывается. Но и прочерченная пунктиром, она необходима, чтобы «внутренние противоречия идеалиста» раскрылись на истинной глубине, придав законченность и объемность теме, столь важной для этого романа, — теме «компромиссов, которые навязывают герою обстоятельства». «Идеализм» Дайвера, его пошатнувшееся, но не исчезнувшее до конца доверие к американским иллюзиям как раз и выявляются в отношениях с Розмэри, подвергаясь проверке реальным опытом. <…> И в Розмэри, «папиной дочке», так легко, естественно, победоносно шагающей по жизни, ему видится запоздалый и редкостный пример уверенности, присущей другому поколению — тому, которое не успело узнать ни миражей «века джаза», ни его разочарований. «Природный идеалист», он воспринимает Розмэри глазами романтика, изверившегося в своём окружении, но не в самой «мечте». Дик смотрит на неё так, словно улыбка Розмэри, сияющая с экрана, — это и есть её истинная человеческая суть, так, как она желала бы, чтобы на неё смотрели. Вот здесь-то драма Дика получает своё конечное завершение — и объяснение. Перед нами человек, не только вынуждаемый к компромиссам, но как бы предрасположенный к ним самими своими особенностями «природного идеалиста», который упорно не хочет осознать вещи в их настоящем виде, выработать стойкую духовную позицию. <…> Через несколько десятилетий герои, подобные Дику Дайверу, сделаются привычными в американском романе, исследующем феномен стирания индивидуальности, такой болезненно актуальный для современного буржуазного общества.

Пока голливудские работодатели тщетно добивались от него душещипательных сюжетов для «голубых» картин, он урывками, в тяжкой борьбе с обстоятельствами и с самим собой писал «Последнего магната», — книгу, опровергшую приговор, который писатель сам себе вынес в «Крушении». Фицджеральд не успел закончить <…>. Но и незаконченная, она свидетельствует и о его способности безошибочно чувствовать подспудные течения, определяющие лицо времени, и о его новаторском художественном видении.

Своё время, когда учащенно бился пульс истории, он выразил в его конфликтности, динамике, драматизме, через собственные заблуждения прорываясь к исторической правде, как старалось прорваться к ней множество его современников <…>. Фицджеральд понимал, что трагедия, поджидавшая его персонажей, неотвратима. Но он понимал и другое — подземные толчки эпохи, насыщенной острейшими антагонизмами, разрушают все и всяческие иллюзии для того, чтобы расчистить площадку, на которой человеку, быть может, суждено строить свою жизнь заново, в согласии с нравственной правдой и гуманным идеалом.