Часы досуга (Байрон)

«Часы досуга» (англ. Hours of Idleness) — третий сборник стихов Джорджа Байрона, и первый изданный под собственным именем — в начале 1807 года. Два дебютных сборника, «Беглые наброски» (Fugitive Pieces, декабрь 1806) и «Стихи по разным случаям» (Poems on Various Occasions, 1807), вышли анонимно, но были включены в этот.

Цитаты

	Дамет изведал путь порока до конца И прежде остальных достиг его венца. Но страсти, до сих пор терзая сердце, властно Велят ему вкушать подонки чаши страстной; Пронизан похотью, он цепь за цепью рвёт И в чаше прежних нег свою погибель пьёт. — перевод А. А. Блока
	Damœtas ran through all the maze of sin, And found the goal, when others just begin: Ev'n still conflicting passions shake his soul, And bid him drain the dregs of Pleasure's bowl; But, pall'd with vice, he breaks his former chain, And what was once his bliss appears his bane.
	— «Дамет» (Damœtas)

	Мне дайте утёсы, покрытые снегом, Священны они для любви и свободы! Люблю Каледонии хмурые скалы, Где молний бушует стихийный пожар, Где, пенясь, ревет водопад одичалый: Суровый и мрачный люблю Лок-на-Гар!
	Restore me the rocks, where the snow-flake reposes, Though still they are sacred to freedom and love: Yet, Caledonia, belov'd are thy mountains, Round their white summits though elements war; Though cataracts foam 'stead of smooth-flowing fountains, I sigh for the valley of dark Loch na Garr.
	— «Лакин-и-Гер» (Lachin y Gair)

	Кто в краткий срок всех больше мелет вздора, Тот болтунам приятней всех, без спора. Сыны науки, за столь славный труд, Лениво в кущах Гранты проживают. На бреге Кэма мирно почивают, Живут безвестно и в забвеньи мрут; Настолько ж тупы, как изображенья, Висящие в их залах по стенам,— Они дошли, глупцы, до убежденья, Что знанья все засели только там; В манерах грубы, в пошлых формах точны И к новому в своём презреньи прочны;.. — перевод Н. А. Холодковского, около 1905
	Who utters most within the shortest space, May, safely, hope to win the wordy race. The Sons of Science these, who, thus repaid, Linger in ease in Granta's sluggish shade; Where on Cam's sedgy banks, supine, they lie, Unknown, unhonour'd live—unwept for die: Dull as the pictures, which adorn their halls, They think all learning fix'd within their walls: In manners rude, in foolish forms precise, All modern arts affecting to despise;..
	— «Мысли, внушённые экзаменом в колледж» (Thougths suggested by o College examination), 1806

	Царица снов и детской сказки, Ребяческих веселий мать, Привыкшая в воздушной пляске Детей послушных увлекать! Я чужд твоих очарований, Я цепи юности разбил, Страну волшебную мечтаний На царство Истины сменил! Проститься нелегко со снами, Где жил я девственной душой, Где нимфы мнятся божествами, А взгляды их — как луч святой! Где властвует Воображенье, Всё в краски дивные одев. В улыбках женщин — нет уменья И пустоты — в тщеславье дев! <…> Стыжусь, с раскаяньем правдивым, Что прежде чтил твой скиптр из роз. Я ныне глух к твоим призывам И не парю на крыльях грёз! Глупец! Любил я взор блестящий И думал: правда скрыта там! Ловил я вздох мимолетящий И верил деланным слезам. Наскучив этой ложью чёрствой, Твой пышный покидаю трон. В твоём дворце царит Притворство, И в нём Чувствительность — закон! Она способна вылить море — Над вымыслами — слёз пустых, Забыв действительное горе, Рыдать у алтарей твоих! — «К Музе вымысла»
	Parent of golden dreams, Romance! Auspicious Queen of childish joys, Who lead'st along, in airy dance, Thy votive train of girls and boys; At length, in spells no longer bound, I break the fetters of my youth; No more I tread thy mystic round, But leave thy realms for those of Truth. And yet 'tis hard to quit the dreams Which haunt the unsuspicious soul, Where every nymph a goddess seems, Whose eyes through rays immortal roll; While Fancy holds her boundless reign, And all assume a varied hue; When Virgins seem no longer vain, And even Woman's smiles are true. <…> With shame, I own, I've felt thy sway; Repentant, now thy reign is o'er; No more thy precepts I obey, No more on fancied pinions soar; Fond fool! to love a sparkling eye, And think that eye to truth was dear; To trust a passing wanton's sigh, And melt beneath a wanton's tear! Romance! disgusted with deceit, Far from thy motley court I fly, Where Affectation holds her seat, And sickly Sensibility; Whose silly tears can never flow For any pangs excepting thine; Who turns aside from real woe, To steep in dew thy gaudy shrine.
	— «Романтике» (To Romance)

	Полуупавший, прежде пышный храм! Алтарь святой! Генриха покаянье! Гробница рыцарей, монахов, дам, Чьи тени бродят здесь в ночном сиянье <…>. Кровавый грех здесь прятал тайный страх, Невинность шла сюда от притеснений. Король тебя воздвиг в краю глухом, Где шервудцы блуждали, словно звери, И вот в тебе, под чёрным клобуком, Нашли спасенье жертвы суеверий. <…> Где свой неверный лёт нетопыри Теперь стремят сквозь сумраки ночные, Вечерню хор гласил в часы зари <…>. Дар был отнят Генрихом другим, И смолкло веры пение святое. <…> Здесь Разорение содержит мрачный двор, И что за челядь славит власть царицы! Слетаясь спать в покинутый собор, Зловещий гимн кричат ночные птицы. Но вот исчез анархии туман В лучах зари с родного небосвода, И в ад, ему родимый, пал тиран, И смерть злодея празднует природа.
	Newstead! fast-falling, once-resplendent dome! Religion's shrine! repentant Henry's pride! Of Warriors, Monks, and Dames the cloister'd tomb, Whose pensive shades around thy ruins glide <…>. Blood-stain'd Guilt repenting, solace found, Or Innocence, from stern Oppression, flew. A Monarch bade thee from that wild arise, Where Sherwood's outlaws, once, were wont to prowl; And Superstition's crimes, of various dyes, Sought shelter in the Priest's protecting cowl. <…> Where, now, the bats their wavering wings extend, Soon as the gloaming spreads her waning shade; The choir did, oft, their mingling vespers blend <…>. Another Henry the kind gift recalls, And bids devotion's hallow'd echoes cease. <…> Here, Desolation holds her dreary court: What satellites declare her dismal reign! Shrieking their dirge, ill-omen'd birds resort, To flit their vigils, in the hoary fane. Soon a new Morn's restoring beams dispel The clouds of Anarchy from Britain's skies; The fierce Usurper seeks his native hell, And Nature triumphs, as the Tyrant dies.
	— «Элегия на Ньюстедское аббатство» (Elegy on Newstead Abbey), 1806

О сборнике

Мой кузен, лорд Александр Гордон <…> сказал мне, что его мать, герцогиня Гордон, желает, чтобы моя поэтическая светлость была представлена её светлости; она приобрела мою книгу, восхищена ею, как и весь высший свет, и хочет счесться родством с автором. <…> Кросби, мой лондонский издатель, распродал вторую партию и послал к Риджу за третьей — так он, по крайней мере, говорит. Во всех витринах книжных лавок я вижу свою фамилию, но молчу и наслаждаюсь славой втихомолку. Мой последний рецензент просит меня изменить моё решение больше не печататься; некий «Друг литературы» просит, чтобы я в «близком будущем» порадовал читателей каким-нибудь новым сочинением. Кто не хотел бы быть бардом, если бы все критики были столь учтивы? Не сомневаюсь, однако, что другие отплатят мне за все эти поощрения. А тогда и я не останусь в долгу.

— Байрон, письмо Э. Б. Пигот 2 августа 1807

	Стихотворения этого молодого лорда принадлежат к тому классу произведений, который совершенно справедливо проклинается людьми и богами. Действительно, мы не помним, чтобы когда-нибудь попадался нам на глаза сборник стихов, так мало, как этот, удаляющийся от того, что мы называем вообще посредственностью. Произведения эти смертельно плоски, не повышаются и не понижаются и остаются всегда на одном уровне, как остаётся на нём стоячая вода. <…> Возможно, на самом деле всё, что он рассказывает нам о своей юности, предназначено для того, чтобы усилить наше удивление, чем смягчить порицания. Возможно, он хочет сказать: «Посмотрите, как может писать несовершеннолетний!» <…> — Но, увы, все мы помним стихи Каули в десять лет и Поупа в двенадцать, и весьма далеки от того, чтобы с какой-либо степенью удивления слышать, что очень плохие стихи были написаны юношей; <…> это случается в жизни девяти человек из десяти, получивших образование в Англии, и десятый человек пишет стихи лучше, чем лорд Байрон. <…> Он, конечно, часто упоминает о своей семье и предках; <…> напоминает о высказывании доктора Джонсона, что, когда аристократ выступает в качестве автора, его заслуги должны быть великодушно признаны. По правде говоря, только это соображение побуждает нас уделить стихам лорда Байрона место в нашем обзоре, помимо нашего желания посоветовать ему немедленно совсем оставить поэзию и с большей пользой применять на деле свои дарования, которые велики. <…> Но какого бы мнения — иронически заканчивается статья — ни были мы на счёт стихотворений этого несовершеннолетнего аристократа, надо <…> довольствоваться ими, ибо это будут его последние опубликованные произведения. <…> «крайне маловероятно, исходя из его положения и ожидающих впереди занятий», что он снизойдёт до того, чтобы сделаться писателем. Возьмём же то, что он нам предлагает, и будем благодарны. По какому праву нам, беднякам, быть придирчивыми и недовольными?
	The poesy of this young lord belongs to the class which neither gods nor men are said to permit. Indeed, we do not recollect to have seen a quantity of verse with so few deviations in either direction from that exact standard. His effusions are spread over a dead flat, and can no more get above or below the level, than if they were so much stagnant water. <…> Perhaps, in reality, all that he tells us about his youth, is rather with a view to increase our wonder, than to soften our censures. He possibly means to say, "See how a minor can write!" <…> — But, alas, we all remember the poetry of Cowley at ten, and Pope at twelve; and so far from hearing, with any degree of surprise, that very poor verses were written by a youth; <…> it happens in the life of nine men in ten who are educated in England; and the tenth man writes better verse than Lord Byron. <…> He certainly does allude frequently to his family and ancestors; <…> takes care to remember us of Dr. Johnson's saying, that when a nobleman appears as an author, his merit should be handsomely acknowledged. In truth, it is this consideration only, that induces us to give Lord Byron's poems a place in our review, beside our desire to counsel him, that he do forthwith abandon poetry, and turn his talents, which are considerable, and his opportunities, which are great, to better account. <…> But whatever judgment may be passed on the poems of this noble minor, it <…> be content; for they are the last we shall ever have from him. <…> "it is highly improbable, from his situation and pursuits hereafter," that he should again condescend to become an author. Therefore, let us take what we get and be thankful. What right have we poor devils to be nice?
	— Генри Брум

«Не получили ли вы вызова на дуэль?» — спросил [Байрона] при встрече один приятель немедленно после появления рецензии [Брума]. И действительно, столь подвижное лицо Байрона должно было в подобном кризисе выражать ужасающую энергию. Гордости его была нанесена сильная рана, честолюбие его было унижено, — но это чувство унижения просуществовало всего несколько минут. Живая реакция его ума против несправедливого нападения пробудила в нём полное сознание своего дарования и горделивая уверенность в успехе своего мщения заставила его забыть стыд и тяжёлое чувство, причинённое оскорблением.

— Томас Мур