Чтение в сердцах

«Чтение в сердцах» — эссе Андрея Синявского 1984 года, впервые изданное в 1987.

Цитаты

В последних номерах «Вестника РХД» появился ряд материалов, задевающих меня по разным мотивам и поводам. Начало расправе с «плюралистами» положил А. И. Солженицын в «Вестнике» № 139 <…>. К тому же, проблема шире личных неудовольствий и затрагивает несколько интересных аспектов. (Статья была написана <…> для «Вестника РХД». Но «Вестник» в «праве ответа» мне отказал. — примечание 1987)

… я писал «Прогулки с Пушкиным», в самых что ни на есть подцензурных обстоятельствах. Писал в 1966-68 гг., как продолжение моего последнего слова на суде (только в другом стиле), — в защиту свободного творчества. И никакая это не «критика», и напрасно меня Солженицын в данном случае именует «критиком». Это лирическая проза писателя Абрама Терца, в которой я по-своему пытаюсь объясниться в любви к Пушкину и высказать благодарность его тени, спасавшей меня в лагере. <…> В промежутках, между погрузками, писал — урывками, клочками, кусочками, в виде писем жене (два письма в месяц). Специально Пушкиным раньше я не занимался, но многое — ещё с детства — помнил наизусть и вначале решил писать о нём по памяти — во славу любви и «чистого искусства». Но в Лефортовской тюрьме, с неплохой библиотекой, кроме пушкинского томика мне попалась известная книга В. В. Вересаева «Пушкин в жизни», построенная на документах и свидетельствах современников поэта. Я сделал оттуда кое-какие выписки. Вот и весь капитал! <…> Я стремился лишить Пушкина почти всех человеческих примет и представить его исключительно как «чистый дух» самого искусства.

В 1937 г. столетие со дня гибели Пушкина праздновалось как грандиозное всенародное торжество, прикрывающее авторитетом и гением поэта массовые аресты и казни. Попутно Пушкин становится символом русского национализма и советского патриотизма.

Пушкин для России настолько чудесное, вселенское и неколебимое явление, <…> что каждый из нас берёт у него понемногу — что кому ближе. <…> И мне дорог не канонизируемый <…> поэт, и не Пушкин — учитель жизни, а Пушкин как вечно юный гений русской культуры, у которого самый смех не разрушительный, а созидающий, творческий. И оттого так легко и беззлобно он переходит на что и на кого угодно, в том числе на самого поэта. Подобного не допускает серьёзный, дидактичный Солженицын, для которого и смех лишь оружие в борьбе. <…> И дух такого Пушкина, помимо других поворотов, весёлого и свободного, мне тоже хотелось передать в моих «Прогулках» — не рассуждениями, а преимущественно стилистическими средствами. Солженицыну же, естественно, подавай иное: положительный герой, воспитательные задачи, отображение действительности, партийность (применительно к Российской Империи), народность… Да и то ведь надо учесть, что, обдумывая Пушкина в «Прогулках», я не просто хотел выразить ему своё совершеннейшее почтение как незыблемому авторитету России, <…> но — стремился перекинуть цепочку пушкинских образов и строчек в самую что ни на есть актуальную для меня художественную реальность. Отсюда трансформация хрестоматийных о нём представлений, которые, не волнуйтесь, от Пушкина никуда не уйдёт, не убудут, в ином, не пушкинском, стилистическом ключе. <…> И никакого учебного пособия по Пушкину, руководства там или научной монографии о нём не стряпал. Не до монографий было. Это не академическое исследование. Мой Пушкин вольный художник, сошедший ко мне в тюрьму, а не насупленный проповедник и ментор, надзирающий за русской словесностью — кому, как и о чём писать. Поражает глухота. Отсутствие юмора. Впрямую. Уже, выясняется, не одного Пушкина я попробовал угробить, <…> всю русскую литературу вздумал извести, мерзавец. Правильно, значит, меня осудила наша правильная советская власть!.. <…> Когда критика ведётся путём выискивания криминальных цитат, — ничего ей не докажешь. Тычут в морду одни и те же цитаты — и баста! И безразлично, где происходит действие — в Москве или в эмиграции. В эмиграции даже труднее. Общественное мнение здесь на стороне сильного. А скажете, оскорбясь: но здесь же всё-таки в тюрьму за литературу не сажают? Разве что. <…> цитата <…> в книге Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР», 2-е издание, [на] <…> стр. 181-182 <…> почти дословно совпадает с Солженицыным <…>. Кто же у кого списал? Никто ни у кого не списывал. Только некая общность вкусов, литературных критериев, логики исследования. Всему подыскивается простенькая и гаденькая мотивировка. <…> Абрам Терц покусился на русскую литературу из ненависти к родной стране и мании величия.

«…Рассеять эту атмосферу крайне трудно, здесь не помогут ни развёрнутые аргументы, ни концепции творчества. Уже на следствии я понял, что не это интересует обвинение: интересуют отдельные цитаты, которые всё повторяются и повторяются… Тут логика кончается. Автор уже оказывается садистом… Тут какой-то особенно изощрённый автор: он и русский народ ненавидит, и евреев. Все ненавидит: и матерей и человечество. Возникает вопрос: откуда такое чудовище, из какого болота, из какого подполья?.. <…> (Из моего Последнего слова на суде, 1966).

В солженицынской наступательной стратегии-технике есть такой выразительный приём: придумать кликуху позабористее, хлёсткое прозвище, а потом уже «народ» разнесёт. Так было придумано словцо «образованцы» (по типу «оборванцы», «заср…»), и все страшно обрадовались. Через десять лет — новое клеймо: «плюралисты». Эти «плюралисты» тем понятнее и приятнее звучат, что пересекаются с глаголом «плюнуть». То ли они «плюют», то ли на них «плевать» — всё равно метко сказано (по-советски, по-ленински — «наплевизм», «наплевисты»).