Эпипсихидион

«Эпипсихидион» (англ. Epipsychidion) — поэма Перси Шелли 1821 года, «идеализированная повесть моей жизни и чувств», как он заметил в письме Дж. Гисборну 18 июня 1822. Название по-гречески означает «то, что в душе».

Здесь приведены одни и те же цитаты в двух переводах.

Перевод В. Б. Микушевича, 1998

строки 1-4, 13-32

Сладчайший дух! Сестрица сироты, Чьё царство — имя, над которым ты Рыдаешь в храме сердца моего, Прими венок мой блеклый, божество! <…> Как бьёшься ты о прутья клетки, сердце! Летучее, мечтаешь ты о дверце, А перья-мысли, яркие крыла, Которыми ты мрак превозмогла, Поломаны, и льётся в неродном Гнезде твоя небесная в земном Кровь; был бы кровь пролить и я не прочь, Когда бы кровь могла тебе помочь. Ты серафим, чьё женское обличье Таит невыносимое величье, Которому земных подобий нет; Ты вся любовь, бессмертие и свет! Благословенье нежное в аду! Покров, таящий в сумраке звезду! Над облаками взмывшая Луна! Жизнь в бездне беспросветнейшего сна! Ты Красота, Восторг и Ужас Вечный! Ты Зеркало Вселенной Бесконечной, Где, как в лучах космической весны, Тобою формы преображены!

Sweet Spirit! Sister of that orphan one, Whose empire is the name thou weepest on, In my heart's temple I suspend to thee These votive wreaths of withered memory. <…> High, spirit-winged Heart! who dost for ever Beat thine unfeeling bars with vain endeavour, Till those bright plumes of thought, in which arrayed It over-soared this low and worldly shade, Lie shattered; and thy panting, wounded breast Stains with dear blood its unmaternal nest! I weep vain tears: blood would less bitter be, Yet poured forth gladlier, could it profit thee. Seraph of Heaven! too gentle to be human, Veiling beneath that radiant form of Woman All that is insupportable in thee Of light, and love, and immortality! Sweet Benediction in the eternal Curse! Veiled Glory of this lampless Universe! Thou Moon beyond the clouds! Thou living Form Among the Dead! Thou Star above the Storm! Thou Wonder, and thou Beauty, and thou Terror! Thou Harmony of Nature's art! Thou Mirror) In whom, as in the splendour of the Sun, All shapes look glorious which thou gazest on!

---

160-189

Любовь — не слиток золота. Она Не убывает, хоть разделена. Любовь — как мысль, которая растёт Во многих истинах; любовь — полёт Воображенья в глубине души, Так что земля и небо хороши, Когда из призм чеканных и зеркал Лес молний отражённых засверкал, Чтобы казнить солнцеподобным стрелам Червя-ошибку; грех одним пределом И сердце ограничивать, и мозг, И жизнь свою, когда для духа воск — Всё сущее, и что-нибудь одно — Лишь склеп, где творчество погребено. Совпасть не могут в этом дух и прах, Добро и зло, спасение и крах, Величие и подлость — вот черта, Где несовместны тлен и чистота. Спасителен чарующий секрет: Скорбь разделив, сведешь её на нет, Разделим счастье, и наверняка Часть будет больше целого; пока Боль и блаженство не разделены, Не в силах мы постичь, как мы бедны; Отсюда мудрый черпал испокон Веков свет упования, закон, Который нам наследовать велит Запущенный сад мира, хоть сулит Он в будущем рожденье только тем, Кто девственный возделывал Эдем.

True Love in this differs from gold and clay, That to divide is not to take away. Love is like understanding, that grows bright, Gazing on many truths; 'tis like thy light, Imagination! which from earth and sky, And from the depths of human fantasy, As from a thousand prisms and mirrors, fills The Universe with glorious beams, and kills Error, the worm, with many a sun-like arrow Of its reverberated lightning. Narrow The heart that loves, the brain that contemplates, The life that wears, the spirit that creates One object, and one form, and builds thereby A sepulchre for its eternity. Mind from its object differs most in this: Evil from good; misery from happiness; The baser from the nobler; the impure And frail, from what is clear and must endure. If you divide suffering and dross, you may Diminish till it is consumed away; If you divide pleasure and love and thought, Each part exceeds the whole; and we know not How much, while any yet remains unshared, Of pleasure may be gained, of sorrow spared: This truth is that deep well, whence sages draw The unenvied light of hope; the eternal law By which those live, to whom this world of life Is as a garden ravaged, and whose strife Tills for the promise of a later birth The wilderness of this Elysian earth.

---

477-512

На острове прекрасном зажжена Душа-лампада атомом огня Неугасимого; улыбка дня Предвечного таится, не видна В лесах и там, где синяя волна, И в скалах многочисленных окрест, Но истинное чудо этих мест — Один очаровательный чертог; Никто назвать мне зодчего не мог; Неукрепленный высится дворец Над лесом; видно, некий царь-мудрец, Властитель океана, прежде тех Времен, когда пришёл на землю грех, Воздвиг обитель сладостных утех, Святилище таинственной игры Для дорогой супруги и сестры. Руина, но руина не людских Трудов, а титанических; для них Являли только недра образец; Подземный камень ожил, наконец, И сводами пророс, хотя судьба Решила так, что древняя резьба Должна была стереться, но взамен Плющ с диким виноградом этих стен Не обошли, в тени перевиты, И светятся росистые цветы, Паразитируя на лоне тьмы, И блекнут, образуя ткань зимы, И вышивкой займутся небеса, И лунная проляжет полоса Вся в блёстках звёзд; напомнить ей не лень Мозаикой паросской ясный день, Когда с высоких башен океан Виднеется, как ночью; стройный стан Земли в его объятьях; день за днём Их грёзы мы реальностью зовём.

Yet, like a buried lamp, a Soul no less Burns in the heart of this delicious isle, An atom of the Eternal, whose own smile Unfolds itself, and may be felt, not seen O'er the gray rocks, blue waves, and forests green, Filling their bare and void interstices.— But the chief marvel of the wilderness Is a lone dwelling, built by whom or how None of the rustic island-people know: 'Tis not a tower of strength, though with its height It overtops the woods; but, for delight, Some wise and tender Ocean-King, ere crime Had been invented, in the world's young prime, Reared it, a wonder of that simple time, An envy of the isles, a pleasure-house Made sacred to his sister and his spouse. It scarce seems now a wreck of human art, But, as it were Titanic; in the heart Of Earth having assumed its form, then grown Out of the mountains, from the living stone, Lifting itself in caverns light and high: For all the antique and learned imagery Has been erased, and in the place of it The ivy and the wild-vine interknit The volumes of their many-twining stems; Parasite flowers illume with dewy gems The lampless halls, and when they fade, the sky Peeps through their winter-woof of tracery With moonlight patches, or star atoms keen, Or fragments of the day's intense serene;— Working mosaic on their Parian floors. And, day and night, aloof, from the high towers And terraces, the Earth and Ocean seem To sleep in one another's arms, and dream Of waves, flowers, clouds, woods, rocks, and all that we Read in their smiles, and call reality.

---

560-591

Мы будем говорить, пока слова Не умертвят мелодий, но жива Мелодия во взорах, так что взор В безгласном сердце пробуждает хор Безмолвия, смешав со вздохом вздох, Так что тела сплетаются врасплох, И пульс у нас один, когда уста Без речи затмевают неспроста Пылающую душу, и родник, Который в нашем существе возник, Кипучий ток, в котором бьётся страсть, Не может с чистотою не совпасть, Как солнце в сердце горного ключа. Друг другу в унисон уже звуча, Единый дух мы в двух телах — зачем В двух? — образуем. Неужели нем Пыл в близнецах-сердцах, когда сведёт Два метеора сих один полёт, Когда различье преображено И, значит, обе сферы заодно, И в единенье бывшая чета Питается друг другом и сыта, Поскольку отвергает низший корм Жизнь высшая в чередованье форм; Две воли, век один, одна весна, Два разума, но жизнь и смерть одна, Едино небо, ад един в огне, Единая погибель. Горе мне! Мои слова крылаты, но они Оковы, стоит мне в моей тени Начать полёт к высотам бытия, Я никну, содрогаюсь, гасну я.

And we will talk, until thought's melody Become too sweet for utterance, and it die In words, to live again in looks, which dart With thrilling tone into the voiceless heart, Harmonizing silence without a sound. Our breath shall intermix, our bosoms bound, And our veins beat together; and our lips With other eloquence than words, eclipse The soul that burns between them, and the wells Which boil under our being's inmost cells, The fountains of our deepest life, shall be Confused in Passion's golden purity, As mountain-springs under the morning sun. We shall become the same, we shall be one Spirit within two frames, oh! wherefore two? One passion in twin-hearts, which grows and grew, Till like two meteors of expanding flame, Those spheres instinct with it become the same, Touch, mingle, are transfigured; ever still Burning, yet ever inconsumable: In one another's substance finding food, Like flames too pure and light and unimbued To nourish their bright lives with baser prey, Which point to Heaven and cannot pass away: One hope within two wills, one will beneath Two overshadowing minds, one life, one death, One Heaven, one Hell, one immortality, And one annihilation. Woe is me! The winged words on which my soul would pierce Into the height of Love's rare Universe, Are chains of lead around its flight of fire— I pant, I sink, I tremble, I expire!

Перевод К. Д. Бальмонта, 1907

О, нежный Дух! Сестра той сироты, Чьё царство только в имени условном! В душе влюблённой, в храме безгреховном Сплетаю я поблекшие цветы. <…> Ты, Сердце, окрылённое стремленьем! Над жизнью повседневной и тупой Парила ты заоблачным виденьем. Теперь же, оскорблённая судьбой, Ты тратишь бесполезные усилья. Ты бьёшься в мёртвом царстве душной тьмы, О жёсткую решетку ранишь крылья, Пятнаешь нежной кровью свод тюрьмы, Я плачу, я к тебе свой взор склоняю, Хочу помочь, и как помочь, не знаю. О, Дух, небесным призракам родной, Сверхчувственная нежность Серафима, Ты скрыла в форме Женщины земной Всё, что в тебе для глаз невыносимо По яркости, любви, и чистоте, И пламенно-бессмертной красоте! Ты Славы блеск во мраке бесконечном! Святая Благодать в Проклятьи вечном! Луна превыше Туч! К Добру Ступень! Звезда над Бурей! В Царстве Смерти — День! Ты Луч, что гаснет, еле обнаружась! Ты чудный Сон ты Красота, ты Ужас! Гармония Природы! Жизнь Мечты! Ты Зеркало, в котором все черты, Все формы блещут светом отражённым, Всё дышит и живёт преображённым! — 1-4, 13-32

Любовь не прах, не золото, не глина. Делить её не значит — отнимать. Она как ум: кто хочет понимать, Пред тем весь мир — знакомая картина, И та картина светит всё ясней От созерцанья истин разнородных. Любовь светлее всех земных огней, Она как блеск мечтаний благородных. Она как свет фантазии живой, Меж тысячью зеркал она блуждает, В земле глубокой, в тверди голубой, Сквозь бездну призм изменчиво блистает, Безбрежный мир исполнен ей везде, О ней во тьме звезда поёт звезде, Она сверкает в радостях улыбки, И некому поставить ей предел, И острием её блестящих стрел Везде убит зловредный червь ошибки. Как узки те сердца и те умы. Что, выбрав искру света в царстве тьмы, В ней видят всё! Как узки те стремленья, Что, позабыв огромный мир теней И выбрав между форм одно виденье, В нём строят гроб для вечности своей. Когда мы делим с кем-нибудь страданье, Настолько можем мы уменьшить зло, Чтоб горе навсегда совсем прошло. Когда же делим светлые мечтанья, Мышление, восторги, и любовь, — То, что мы делим, мы сливаем вновь, И целое в сравненьи каждой частью Ничтожнее и меньше, и опять. Любви кипучей творческою властью. Мы можем эти блага разделять И тем полней служить людскому счастью, Полнее зло и горе устранять. То истина великая, святая, В ней кроется родник живой воды, В ней бьётся луче негаснущей звезды, Дрожит надежда вечно-молодая. И каждый, кто вкушал от этих вод, Склонившись, поднимался освежённый, Яснее видел синий небосвод И эту землю, сад опустошённый. Здесь мудрые, чей ум горит светло, Чьи радостны священные печали. Смотря на этих частых вод стекло, Грядущим поколеньям завещали Возделывать забытые поля, Служить зачатьям нежно-ароматным, Чтоб в лучший час пустынная земля Забрезжилась Эдемом благодатным. — 160-189

Здесь ещё светильник есть могучий, — Хотя и сокровенный, он дарит, Он в самом сердце острова горит, Бессмертная душа, лучистый атом, От вечности отпавший, — он во всём, В листах, в цветах с их юным ароматом, В седых утёсах, в небе голубом, Во всём его улыбка ощутима, Хотя для смертных глаз она незрима. — Но главным украшеньем той страны Является таинственное зданье, Что спит среди священной тишины. Высоко поднимая очертанья. Кто выстроил его, когда, зачем? Никто из местных жителей не знает, А голос дней давно минувших нем. Пред этим зданьем гордый дуб склоняет Свою главу, но то не крепость, нет: Какой-нибудь Владыка Океана В той светлой мгле ещё невинных лет, Когда земля не видала обмана, Здесь выстроил, на зависть островам, Приют своей сестре, своей супруге, Восторгов чистых радостной подруге, И передал позднейшим временам Святилище непопранного чувства. И мы едва в том зданьи узнаём Людскую мысль, создание искусства: Есть что-то титаническое в нём. Взлелеяно родимою землёю. Оно как будто выросло из гор, И так стоит и дремлет с давних пор, Исполнившись безмолвием и мглою, — Создание из камня и мечты. Все надписи фантазии забытой Поблекли, стёрлись. Вместо них кусты Развесились гирляндой перевитой, То плющ и виноградные листы. Меж ними чужеядные растенья Мерцают изумрудною росой, Слезу роняют с листьев за слезой, Чтоб дать заснувшим сводам освещенье; Когда ж они завянут, — в час ночной Роняет небо искристые пятна В отверстья этой ткани кружевной, В них смотрят звёзды с бледною Луной, Потом заря, чья свежесть ароматна. Рассыплет брызги нового огня, И светят здесь живые краски дня. Мозаикой сквозною покрывая Паросские полы. И так всегда, Зажжётся ль вновь вечерняя звезда, Заря ли снова глянет золотая, Всегда благословенный мирный час Гармонией пленительной украшен. И чудится в безмолвии террас, И кажется с высоких стройных башен. Что всё кругом чуть дышит в полусне, Отдавшись благодатной тишине, Что море спит с Землёй в объятьи нежном, И снятся им луга, цветы, леса, Седые скалы, тучи, небеса. Они смеются этим снам безбрежным, И мы, когда улыбки их прочтём, Те сны своей реальностью зовём. — 477-512

Мы будем говорить: потом, когда Теченье мысли будет слишком нежно. Уста вздохнут и смолкнут безмятежно, И нашей страсти юная звезда Зажжётся в долгих взглядах; сердце станет Шептать слова, которых не забыть, Другое сердце, дрогнув, нежно взглянет, И скажет: «Я хочу тебя любить» — И тишина звучать не перестанет. Прижмётся к груди грудь; в блаженный миг Смешаются дыхания стыдливо: Уста к устам прильнут красноречиво, И в каждом тот заветнейший родник, Что в самой сокровенной келье бьётся. Для радости ликующей проснётся, И эти волны высшей красоты Сольются в ярком свете чистоты, Объятые одной безгрешной страстью, Заискрятся, как горные ключи. Когда они бегут навстречу счастью, Приветствуя весенние лучи. И будем мы одним созданьем света. Одной душой влюблённой в двух телах, Одною страстью в двух родных сердцах. Зачем же в двух? Ты будешь, как комета, Я буду, как летучий метеор, И мы сплетём лучи в один узор, Смешаемся, друг другом озаримся, В слияньи огненном преобразимся. Себя самих сиянием затмим, Друг в друге поселим восторги Рая, Всегда горя и вечно не сгорая, Давая жизнь светильникам своим Взаимной страстью, ярким совершенством, Той сущностью. что светит только нам, И дышит нескончаемым блаженством, И рвётся к безграничным небесам: Огонь одной надежды в двух желаньях. Одно желанье в царстве двух умов, Один восторг весенний двух громов, Один Эдем в двояких очертаньях. Одних Небес немеркнущая твердь. Одна любовь, одна немая смерть. Одно уничтоженье в муке жгучей, Один восторг бессмертья. Горе мне! Своей душой, крылатой и кипучей, Хочу взлететь к надзвёздной вышине, Где вечно, ночь за ночью, дни за днями, Любовь горит, как светоч Божества, Но мой полёт свинцовыми цепями Влекут к земле бессильные слова. Стремясь душой к заоблачному Раю, Я падаю, дрожу, изнемогаю! — 560-591

О поэме

	… романс вне времени и пространства — песнь стихийного духа, заключённого, как в тюрьме, в этой «хрупкой вселенной» и известного среди людей под именем Шелли, — духа, которого всякая смертная любовь должна была оставить неудовлетворённым.
	… a romance outside of space and time—the song of the elemental spirit imprisoned in that "frail universe" known among men as Shelley, which any mortal love must have left unsatisfied.
	— Джон Тодхантер, «Изучение Шелли» (A study of Shelley), 1880