Жизнь (роман)

«Жизнь» (фр. Une vie) — первый роман Ги де Мопассана, написанный в 1883 году.

Цитаты

Иллюстрация к 1-му изданию

	Она стала мечтать о любви. Любовь! Два года уже нарастал в ней страх приближающейся любви. Теперь ей дана свобода любить; только надо встретить его. Его! — глава I
	Elle se mit à rêver d’amour. L’amour ! Il l’emplissait depuis deux années de l’anxiété croissante de son approche. Maintenant elle était libre d’aimer ; elle n’avait plus qu’à le rencontrer, lui !

	… принялся болтать с непринуждённостью бывалого светского человека. У него была счастливая наружность, неотразимая для женщин и неприятная для всех мужчин. — глава III
	… se mit à causer avec aisance, en homme comme il faut, ayant vécu. Il possédait une de ces figures heureuses dont rêvent les femmes et qui sont désagréables à tous les hommes.

	Иллюзии свои оплакиваешь порой так же горько, как покойников. — глава IX (вероятно, повтор предшественников)
	On pleure parfois les illusions avec autant de tristesse que les morts.

	Когда она бывала одна, совсем одна, она целовала некоторые из писем, как целуешь тайком волосы дорогих покойников. — глава IX (вероятно, неоригинально)
	Quand elle était seule, bien seule, elle en baisait certaines, comme on baise secrètement les cheveux des morts qu’on aima.

	Все недостатки сглаживались, все грубости исчезали, и даже измены смягчались по мере того, как отдалялась во времени закрывшаяся могила. — глава XI
	Tous les défauts diminuaient, toutes les duretés disparaissaient, les infidélités elles-mêmes s’atténuaient maintenant dans l’éloignement grandissant du tombeau fermé.

	С мягким ветерком первых весенних дней силы её немного восстановились, но она пользовалась этим возвратом энергии, чтобы ещё неистовее предаться своим мрачным думам. — глава XIV
	Un peu de force lui revint quand l’air s’amollit aux premiers jours du printemps, mais elle n’employait ce retour d’activité qu’à se jeter de plus en plus dans ses pensées sombres.

Глава IV

У неё было доброе старушечье лицо, хотя ей шёл всего сорок третий год, взгляд кроткий и грустный; домашние с ней никогда не считались; в детстве она не была ни миловидной, ни резвой, а потому никто её не ласкал, и она тихо и смирно сидела в уголке. Уже с тех вор на ней был поставлен крест. И в годы юности никто ею не заинтересовался. Она казалась чем-то вроде тени или привычной вещи, живой мебели, которую видишь каждый день, но почти не замечаешь. Сестра ещё в родительском доме приучилась считать её существом убогим и совершенно безличным. <…> Если кому-нибудь она была нужна, за ней посылали прислугу; а когда она не появлялась, никто не интересовался ею, не вспоминал о ней, никому бы и в голову не пришло обеспокоиться, спросить: «Что это значит, почему Лизон не видно с утра?» Она не занимала места в мире, она была из тех, кого не знают, в чью внутреннюю сущность не вникают даже близкие, чья смерть не оставляет в доме зияющей пустоты, из тех, кто не способен войти в жизнь, в привычки, в сердце окружающих. Слова «тётя Лизон» не вызывали ни у кого ни малейшего душевного движения. Они звучали, как «кофейник» или «сахарница». Ходила она всегда торопливо, мелкими, неслышными шажками; никогда не шумела, не стучала, будто сообщая беззвучность даже предметам. Руки у неё были словно из ваты, так бережно и легко касалась она всего, за что бралась. — на основе рассказа «В весенний вечер» (Par un soir de printemps, 1881)

Elle avait un air bon et vieillot, bien qu’elle fût âgée seulement de quarante-deux ans, un œil doux et triste ; elle n’avait jamais compté pour rien dans sa famille. Toute petite, comme elle n’était point jolie ni turbulente, on ne l’embrassait guère ; et elle restait tranquille et douce dans les coins. Depuis elle demeura toujours sacrifiée. Jeune fille, personne ne s’occupa d’elle. C’était quelque chose comme une ombre ou un objet familier, un meuble vivant qu’on est accoutumé à voir chaque jour, mais dont on ne s’inquiète jamais. Sa sœur, par habitude prise dans la maison paternelle, la considérait comme un être manqué, tout à fait insignifiant. <…> Si quelqu’un voulait lui parler, on envoyait un domestique la quérir ; et, quand elle n’était pas là, on ne s’occupait jamais d’elle, on ne songeait jamais à elle, on n’aurait jamais eu la pensée de s’inquiéter, de demander : « Tiens, mais je n’ai pas vu Lison, ce matin. » Elle ne tenait point de place ; c’était un de ces êtres qui demeurent inconnus même à leurs proches, comme inexplorés, et dont la mort ne fait ni trou ni vide dans une maison, un de ces êtres qui ne savent entrer ni dans l’existence, ni dans les habitudes, ni dans l’amour de ceux qui vivent à côté d’eux. Quand on prononçait « tante Lison », ces deux mots n’éveillaient pour ainsi dire aucune affection en l’esprit de personne. C’est comme si on avait dit : « la cafetière ou le sucrier. » Elle marchait toujours à petits pas pressés et muets ; ne faisait jamais de bruit, ne heurtait jamais rien, semblait communiquer aux objets la propriété de ne rendre aucun son. Ses mains paraissaient faites d’une espèce d’ouate, tant elle maniait légèrement et délicatement ce qu’elle touchait.

	Теперь она замужем! Всё происшедшее с утра, чередование событий и переживаний казалось ей сном, настоящим сном. Бывают минуты, когда всё вокруг меняется для нас; любые поступки приобретают новый смысл; и даже часы дня как будто смещаются. — вариант трюизма
	Ainsi elle était mariée ! La succession de choses, de mouvements, d’événements accomplis depuis l’aube lui paraissait un rêve, un vrai rêve. Il est de ces moments où tout semble changé autour de nous ; les gestes même ont une signification nouvelle ; jusqu’aux heures qui ne semblent plus à leur place ordinaire.

Глава X

… пастырь, которому на вид было пятнадцать лет. <…> К себе он был неуклонно строг и к другим проявлял беспощадную нетерпимость. Особенно распаляла его гневом и возмущением любовь. <…> — Вы терпите прелюбодеяние под вашим кровом! <…> Он ушёл разъярённый, дрожа всем телом, <…> в бешенстве размахивая огромным синим зонтом, чуть ли не больше его самого. <…> Как раз на его пути, посреди двора, кучка детворы, хозяйской и соседской, собралась вокруг конуры собаки Мирзы и с любопытством, молча, пытливо и внимательно рассматривала что-то. <…> кюре подошёл поближе, посмотреть, чем там заняты малыши. Оказалось, что щенится собака. Перед конурой пятеро щенят уже копошились вокруг матери, а она лежала на боку, вся измученная, и заботливо лизала их. В ту минуту как священник нагнулся над ней, она судорожно вытянулась, и появился шестой щенок. И все ребятишки завопили в восторге, хлопая в ладоши: — Ещё один, гляди, гляди, ещё один! Для них это была забава, невинная забава, в которой не было ничего нечистого. Они смотрели, как рождаются живые существа, не иначе, чем смотрели бы, как падают с дерева яблоки. Аббат Тольбиак сперва остолбенел, потом в приливе неудержимого бешенства занёс свой огромный зонт и принялся с размаху колотить детей по головам. Испуганные ребятишки пустились наутёк; и он очутился прямо перед рожавшей сукой, которая силилась подняться. Но он даже не дал ей встать на ноги и, не помня себя, начал изо всей мочи бить её. Она была на цепи, а потому не могла убежать и страшно визжала, извиваясь под ударами. У него сломался зонт. Тогда, оказавшись безоружным, он наступил на неё и стал яростно топтать ногами, мять и давить. Под нажимом его каблуков у неё выскочил седьмой детёныш, после чего аббат в неистовстве прикончил каблуком окровавленное тело, которое шевелилось ещё посреди новорождённых, а они, слепые, неповоротливые, пищали и уже искали материнские сосцы. — на основе прошлогоднего рассказа «Прыжок пастуха» (Le Saut du berger)

… prêtre qui semblait avoir quinze ans. <…> D’une inflexible sévérité pour lui-même, il se montrait pour les autres d’une implacable intolérance. Une chose surtout le soulevait de colère et d’indignation, l’amour. <…> « L’adultère est sous votre toit ; et vous le tolérez ! » <…> Il s’en alla, si furieux que tout son corps tremblait, <…> marchant à pas rapides en secouant de rage son grand parapluie bleu presque aussi haut que lui. <…> Juste sur son chemin, au milieu de la cour, un tas d’enfants, ceux de la maison et ceux des voisins, attroupés autour de la loge de la chienne Mirza, contemplaient curieusement quelque chose, avec une attention concentrée et muette. <…> le curé s’approcha pour voir ce qui les intéressait ainsi. C’était la chienne qui mettait bas. Devant sa niche cinq petits grouillaient déjà autour de la mère qui les léchait avec tendresse, étendue sur le flanc, tout endolorie. Au moment où le prêtre se penchait, la bête crispée s’allongea et un sixième petit toutou parut. Tous les galopins alors, saisis de joie, se mirent à crier en battant des mains : « En v’là encore un, en v’là encore un ! » C’était un jeu pour eux, un jeu naturel où rien d’impur n’entrait. Ils contemplaient cette naissance comme ils auraient regardé tomber des pommes. L’abbé Tolbiac demeura d’abord stupéfait, puis, saisi d’une fureur irrésistible, il leva son grand parapluie et se mit à frapper dans le tas des enfants sur les têtes, de toute sa force. Les galopins effarés s’enfuirent à toutes jambes ; et il se trouva subitement en face de la chienne en gésine qui s’efforçait de se lever. Mais il ne la laissa pas même se dresser sur ses pattes, et, la tête perdue, il commença à l’assommer à tour de bras. Enchaînée, elle ne pouvait s’enfuir, et gémissait affreusement en se débattant sous les coups. Il cassa son parapluie. Alors, les mains vides, il monta dessus, la piétinant avec frénésie, la pilant, l’écrasant. Il lui fit mettre au monde un dernier petit qui jaillit sous la pression ; et il acheva, d’un talon forcené, le corps saignant qui remuait encore au milieu des nouveau-nés piaulants, aveugles et lourds, cherchant déjà les mamelles.

Перевод

Н. Г. Касаткина, 1954

О романе

	Никогда ещё такого не бывало: Под угрозой целомудренность вокзалов! Но не в том опасность гибельная скрыта, Что разбиты рельсы или насыпь срыта. Опасайся «Жизни» — нового романа Дерзкого писателя Ги де Мопассана. — перевод Д. Маркиша
	— журнал «La Jeune France», 1 мая 1883

«Une vie» — превосходный роман, не только несравненно лучший роман Мопассана, но едва ли не лучший французский роман после «Misérables» Гюго. <…> Форма, прекрасная и в первых рассказах, здесь доведена до такой высокой степени совершенства, до которой не доходил, по моему мнению, ни один французский писатель-прозаик. <…> Всё это — сама жизнь со всею её сложностью и разнообразием. Но мало того, что всё это живо и прекрасно описано, во всём этом сердечный, патетический тон, невольно заражающий читателя. <…> Вопрос <…> стоит так. Вот человеческое существо доброе, умное, милое, готовое на всё хорошее, и существо это для чего-то приносится в жертву <…> и бесцельно гибнет, ничего не дав миру. Зачем это? Автор ставит так вопрос и как будто не даёт ответа. Но весь роман его, все чувства сострадания к ней и отвращения к тому, что погубило её, уже служат ответом на его вопрос. <…> И страдание искуплено тем, что, как скоро оно понято людьми, оно, рано или поздно, но будет уничтожено.

— Лев Толстой, предисловие к сочинениям Мопассана, 1894