Франц Кафка

Франц Кафка

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Франц Ка́фка (нем. Franz Kafka; 3 июля 1883 — 3 июня 1924) — один из основных немецкоязычных писателей XX века. Бо́льшая часть его работ опубликована посмертно.

Цитаты

Художественные произведения

	Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть — и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя — они крепко примёрзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется. — сборник «Созерцание» (1913); приведено полностью; перевод: И. С. Татаринова, 1965
	Denn wir sind wie Baumstämme im Schnee. Scheinbar liegen sie glatt auf und mit kleinem Anstoß sollte man sie wegschieben können. Nein, das kann man nicht, denn sie sind fest mit dem Boden verbunden. Aber sieh, sogar das ist nur scheinbar.
	— «Деревья» (Die Bäume), 1908

	Есть у него тут и задняя мысль, он думает, что мячи, в своём слепом стремлении держаться всегда позади него, прыгнут на постель и что там он их, ложась, волей-неволей раздавит. Возражение, что и остатки мячей способны, чего доброго, прыгать, он отклоняет. Необычайное тоже должно иметь свои границы. <…> Его надежда, кажется, сбывается: когда он нарочно становится у самой кровати, один мяч тут же вспрыгивает на неё. Зато происходит неожиданная вещь: другой мяч отправляется под кровать. О такой возможности, что мячи могут прыгать и под кроватью, Блюмфельд и думать не думал. Он возмущён этим одним мячом, хотя и чувствует, как это несправедливо, ибо, прыгая под кроватью, этот мяч выполняет свою задачу, может быть, ещё лучше, чем мяч на кровати. Теперь все зависит от того, какое место выберут мячи, ибо Блюмфельд не думает, что они способны долго работать врозь. И точно, в следующий миг нижний мяч тоже вспрыгивает на кровать. Теперь они попались, думает Блюмфельд, разгорячившись от радости, и срывает с себя халат, чтобы броситься на кровать. Но тот же мяч снова спрыгивает под кровать. От разочарования Блюмфельд буквально сваливается. Мяч, наверно, только осматривался наверху, и ему там не понравилось. А теперь за ним следует другой и, конечно, остаётся внизу, ибо внизу лучше. — перевод: С. К. Апт, 1994
	Er hat hiebei auch noch einen Hintergedanken, er glaubt nämlich, daß die Bälle, in ihrer blinden Sucht, sich immer hinter ihm zu halten, auf das Bett springen werden und daß er sie dort, wenn er sich dann niederlegt, mit oder ohne Willen zerdrücken wird. Den Einwand, daß etwa auch noch die Reste der Bälle springen könnten, lehnt er ab. Auch das Ungewöhnliche muß Grenzen haben. <…> Seine Hoffnung scheint sich zu bestätigen, wie er sich absichtlich ganz nahe ans Bett stellt, springt sofort ein Ball auf das Bett hinauf. Dagegen tritt das Unerwartete ein, daß der andere Ball sich unter das Bett begibt. An die Möglichkeit, daß die Bälle auch unter dem Bett springen könnten, hat Blumfeld gar nicht gedacht. Er ist über den einen Ball entrüstet, trotzdem er fühlt, wie ungerecht das ist, denn durch das Springen unter dem Bett erfüllt der Ball seine Aufgabe vielleicht noch besser als der Ball auf dem Bett. Nun kommt alles darauf an, für welchen Ort sich die Bälle entscheiden, denn, daß sie lang getrennt arbeiten könnten, glaubt Blumfeld nicht. Und tatsächlich springt im nächsten Augenblick auch der untere Ball auf das Bett hinauf. Jetzt habe ich sie, denkt Blumfeld, heiß vor Freude, und reißt den Schlafrock vom Leib, um sich ins Bett zu werfen. Aber gerade springt der gleiche Ball wieder unter das Bett. Übermäßig enttäuscht sinkt Blumfeld förmlich zusammen. Der Ball hat sich wahrscheinlich oben nur umgesehn und es hat ihm nicht gefallen. Und nun folgt ihm auch der andere und bleibt natürlich unten, denn unten ist es besser.
	— «Блюмфельд, старый холостяк» (Blumfeld, ein älterer Junggeselle), 1915

	— Ты, значит, так и не понял меня? — почти горестно спрашивает Блюмфельд, приступив было к новому разъяснению, но тут же прекратив его под пустым взглядом мальчишки. Такой пустой взгляд обезоруживает человека. Он может заставить его сказать больше, чем хочется, только чтобы наполнить эту пустоту смыслом. <…> Но и эта ретивость практикантов была лишь внешней, как настоящим детям, им хотелось иногда отличиться, но гораздо чаще, вернее почти всегда, хотелось отвлечь внимание начальника и обмануть его. В самый разгар работы Блюмфельд однажды, обливаясь потом, пробежал мимо них и заметил, как они среди рулонов товара меняются марками. Он готов был размозжить им головы кулаками, за такое поведение это было единственно возможное наказание, но это же были дети. Не мог же Блюмфельд убивать детей.
	»Du verstehst mich also noch immer nicht?« fragt Blumfeld fast wehmütig, nachdem er zu einer neuen Erklärung angesetzt, sie aber unter dem leeren Blick des Jungen gleich wieder abgebrochen hat. Ein solcher leerer Blick macht einen wehrlos. Er könnte einen dazu verführen, mehr zu sagen als man will, nur damit man diese Leere mit Verstand erfülle. <…> Aber auch dieser Eifer der Praktikanten war nur äußerlich, wie richtige Kinder wollten sie sich manchmal auszeichnen, aber noch viel öfters oder vielmehr fast immer wollten sie die Aufmerksamkeit des Vorgesetzten nur täuschen und ihn betrügen. Zur Zeit der größten Arbeit war Blumfeld einmal schweißtriefend an ihnen vorübergejagt und hatte bemerkt, wie sie zwischen Warenballen versteckt Marken tauschten. Er hätte mit den Fäusten auf ihre Köpfe niederfahren wollen, für ein solches Verhalten wäre es die einzig mögliche Strafe gewesen, aber es waren Kinder, Blumfeld konnte doch nicht Kinder totschlagen.
	— там же

	По дороге к дому мы с сестрой проходили мимо запертых ворот. Не знаю, из озорства ли или по рассеянности постучала моя сестра в ворота или не стучала вовсе, а только погрозила кулаком. Дорога сворачивала влево, и в ста шагах начиналась деревня. Для нас это была совсем незнакомая деревня, но едва мы поравнялись с первым домом, как изо всех дверей высыпали люди и стали кивать нам, не то приветствуя, не то предостерегая нас. Они и сами были напуганы. Они ёжились от испуга и показывали пальцами на усадьбу, мимо которой мы прошли, и толковали про стук в ворота. Хозяева усадьбы подадут на вас жалобу, и сейчас же начнётся следствие. <…> Я всё ещё рассчитывал, что меня, горожанина, с первых же слов выделят из этой крестьянской толпы и отпустят даже с почётом. Но судья вскочил в горницу раньше моего, и не успел я переступить порог, как он встретил меня словами: «Вот кого мне жаль». При этом он явно подразумевал не нынешнее моё положение, а то, что меня ожидает. Комната скорее походила на тюремную камеру, чем на крестьянскую горницу. Пол выложен каменными плитами, стены тёмные и сплошь голые, только кое-где вделаны железные кольца; посередине — нечто среднее между нарами и операционным столом. Вдохну ли я когда-нибудь иной воздух, кроме тюремного? Вот основной вопрос, который встаёт перед мной, вернее, встал бы, если бы у меня была малейшая надежда на освобождение.
	Ich kam auf dem Nachhauseweg mit meiner Schwester an einem Hoftor vorüber. Ich weiß nicht, schlug sie aus Mutwillen ans Tor oder aus Zerstreutheit oder drohte sie nur mit der Faust und schlug gar nicht. Hundert Schritte weiter an der nach links sich wendenden Landstraße begann das Dorf. Wir kannten es nicht, aber gleich nach dem ersten Haus kamen Leute hervor und winkten uns, freundschaftlich oder warnend, selbst erschrocken, gebückt vor Schrecken. Sie zeigten nach dem Hof, an dem wir vorübergekommen waren, und erinnerten uns an den Schlag ans Tor. Die Hofbesitzer werden uns verklagen, gleich werde die Untersuchung beginnen. <…> Noch glaubte ich fast, ein Wort werde genügen, um mich, den Städter, sogar noch unter Ehren, aus diesem Bauernvolk zu befreien. Aber als ich die Schwelle der Stube überschritten hatte, sagte der Richter, der vorgesprungen war und mich schon erwartete: »Dieser Mann tut mir leid.« Es war aber über allem Zweifel, daß er damit nicht meinen gegenwärtigen Zustand meinte, sondern das, was mit mir geschehen würde. Die Stube sah einer Gefängniszelle ähnlicher als einer Bauernstube. Große Steinfliesen, dunkel, ganz kahle Wand, irgendwo eingemauert ein eiserner Ring, in der Mitte etwas, das halb Pritsche, halb Operationstisch war. Könnte ich noch andere Luft schmecken als die des Gefängnisses? Das ist die große Frage oder vielmehr, sie wäre es, wenn ich noch Aussicht auf Entlassung hätte.
	— «Стук в ворота» (Der Schlag ans Hoftor), 1917

	— Ах, — сказала мышь, — мир становится тесней с каждым днём. Сначала он был так широк, что мне делалось страшно, я бежала дальше и была счастлива, что наконец вижу вдали стены справа и слева, но эти длинные стены так спешат сойтись, что я уже в последней комнате, а там в углу стоит ловушка, куда я угожу. — Тебе надо только изменить направление, — сказала кошка и съела её. — приведено полностью; перевод: С. К. Апт, 1994
	»Ach«, sagte die Maus, »die Welt wird enger mit jedem Tag. Zuerst war sie so breit, daß ich Angst hatte, ich lief weiter und war glücklich, daß ich endlich rechts und links in der Ferne Mauern sah, aber diese langen Mauern eilen so schnell aufeinander zu, daß ich schon im letzten Zimmer bin, und dort im Winkel steht die Falle, in die ich laufe.« — »Du mußt nur die Laufrichtung ändern«, sagte die Katze und fraß sie.
	— «Басенка» (Kleine Fabel), [1920]

	Дверь отворилась, и в комнате появился цветущий, очень толстый в боках, безногий, передвигающийся благодаря движениям своей задней части зелёный дракон. Формальные приветствия. Я попросил его вползти целиком. Он выразил сожаление, что не может этого сделать, ибо слишком длинен. Дверь поэтому пришлось оставить открытой, что было весьма неприятно. Он усмехнулся наполовину смущённо, наполовину злобно и начал: «Призванный твоей тоскою и страстным желанием, я ползу издалека, моё брюхо растёрто до крови. Но я делаю это охотно. Я охотно являюсь тебе, охотно предлагаю тебе себя».
	Es öffnete sich die Tür und es kam, gut im Saft, an den Seiten üppig gerundet, fußlos mit der ganzen Unterseite sich vorschiebend, der grüne Drache ins Zimmer herein. Formelle Begrüßung. Ich bat ihn, völlig einzutreten. Er bedauerte dies nicht tun zu können, da er zu lang sei. Die Tür mußte also offen bleiben, was recht peinlich war. Er lächelte halb verlegen, halb tückisch und begann: »Durch deine Sehnsucht herangezogen, schiebe ich mich von weither heran, bin unten schon ganz wundgescheuert. Aber ich tue es gerne. Gerne komme ich, gerne biete ich mich dir an.«
	— «Картины обороны одного двора», 1922—24

Беседы

Я никогда не вырасту до такой степени, чтобы стать мужчиной, и я внезапно превращусь из ребёнка в седовласого старца.

Бальзак добивался эффекта с помощью лозунга: «Я разрушаю все препятствия», — мой же лозунг: «Каждое препятствие разрушает меня».

Карл Краус ставит еврейских писателей в ряд и держит их в строгой дисциплине. Единственное, о чём он забывает, что с ним могут сделать то же самое.

Цитаты Гёте, кроме всего прочего, ослепительно выделяются на фоне прозы любого писателя. — 1912

— Наверно, мы нигилистические, а может, даже самоубийственные мысли, рождающиеся в голове Бога. Наш мир всего лишь дурной каприз Бога, день, когда он был не в настроении. Макс Брод: Но тогда, значит, где-то вне этой, ведомой нам, ипостаси мира, может существовать надежда? — О да, сколько угодно, бесконечно много надежды, но только не для нас. — 28 февраля 1920, воспроизводится в дневнике Брода (неверный перевод начала: Наши нигилистические мысли могут проникнуть в сознание Бога)

Моя голова назначила встречу моим лёгким у меня за спиной! — август 1917, когда у него впервые пошла горлом кровь, предвещая туберкулёз

• см. беседы с Г. Яноухом, 1920—1921

Убейте меня, или вы будете убийцей. — предсмертные слова доктору Роберту Клопштоку, который отказался дать ему морфий

Письма

См. также отдельную категорию и «Завещания»

Дядя живёт в деревне, глубоко пустив корни, довольный, как бывает, когда лёгкий бред, принимаемый за мелодию жизни, делает человека довольным. — 1906—1912

	… почти каждое написанное мною слово <…> мне хочется взять обратно, а ещё лучше — просто стереть.:с.405
	… fast jedes Wort, das ich aufschreibe <…> möchte ich wieder zurücknehmen oder noch besser, auslöschen.
	— Грете Блох, 18 ноября 1913

	Это выглядело так, будто он хотел широкой спиной заслонить от меня ангела смерти, стоящего позади него, а потом начал потихоньку отступать в сторону. — о профессоре медицины, который после кровотечения диагностировал у него туберкулёз
	— Феликсу Вельчу, 22 сентября 1917

	Бюрократия, с моей точки зрения, гораздо ближе изначальному человеческому существу, чем любой другой социальный институт.
	— Оскару Бауму, июнь 1922

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

О Кафке

• См. отдельную статью и категорию