«Кино» с самого начала

««Кино» с самого начала» — мемуары Алексея Рыбина 1991 года. Его дебютное крупное произведение. Через 10 лет вышло продолжение — «Кино» с самого начала и до самого конца.

Цитаты

Об отношениях молодых артистов с милицией сейчас уже можно писать не то что отдельную книгу, а прямо целую энциклопедию — даже не писать, а взять любую из существующих и к каждому слову дать новую статью. Вот у меня, например, есть МСЭ (Малая советская энциклопедия) 1930 года издания. Хорошо. Открываю, скажем, на букву «С». Первое слово, которое вижу, — «Селезёнка». Пишу — место, которое было наиболее сильно поражено у моего друга Пини при избиении его добровольной комсомольской дружиной в Ленинградском дворце молодёжи в 1981 году. Сильным ударом комсомольской ноги приведена в полную негодность и удалена хирургически. Смотрю, к примеру, букву «И». Ага — «Изнасилование». Пишу — процесс, которому была подвергнута моя знакомая Н. <…> постовым ГАИ, когда пыталась пересечь «стопом» Среднерусскую возвышенность. «Г» — «Горло». Удар в горло я получил в 1979 году в одном из московских «Опорных пунктов» от молодого человека в штатском за то, что он счёл меня похожим на хиппи. Фамилия молодого человека — Радугин: после удара он мне представился, вероятно для пущего устрашения. Как я впоследствии узнал, он был грозой худых бледных волосатых юнцов и их немощных подружек. — глава 1

Если вас спросят: «Где родился панк-рок?», что вы ответите? «В Англии, конечно», — скажете вы и ошибётесь. Как-то раз в гости к известному в современной ленинградской рок-тусовке Диме Левковскому приехала занимающаяся музыкальным бизнесом знакомая барышня из Лондона. После посещения рок-клуба, ряда квартир, в которых проживали молодые музыканты, и погуляв по улицам колыбели трёх революций, она сообщила Диме, что настоящие панки живут в Ленинграде, а в Англии ребята, называющие себя так, — это просто переодетые и перекрашенные добропорядочные буржуа. <…> На самом деле сейчас можно точно сказать, где родина панка, и не только родина, а даже где эта улица, где этот дом. Дом этот — 525-я школа города Ленинграда. Видимо, в Англии произошло зачатие, а само дитя появилось на свет в мрачных коридорах советской средней школы. И когда до России каким-то путём доехала первая пластинка английского панк-рока «Нэвэ майнд де боллокс…», один из учеников вышеупомянутой школы позвонил своему товарищу и сказал: — Знаешь, Конвоир (или Хряк, или Лэйк, или… да-да, Свин), у них появились такие же идиоты, как и мы… Информатора звали Женей, информируемого — Андрюшей. <…> Ещё учась в десятом классе, Женя написал поэму по мотивам известного произведения «Федорино горе». В моей памяти почти стёрлись уже строки этого великолепного опуса, помню только что-то такое: «Скачет Брежнева по полям, по полям, а Подгорный — по лесам, по лесам, вот Косыгин бежит, покрякивает, через лужи-лужи крови перескакивает…» — даже по этому маленькому отрывку можно судить о высоком гражданском и художественном звучании поэмы. — глава 2

Солнце палило по максимуму, и зачем нам нужен был этот костёр — варить, а тем более жарить нам было нечего — я не понимаю, но сила традиции непобедима. Раз палатка есть, то и костёр должен быть. — глава 3

Борис Гребенщиков был абсолютно неагрессивен, он не бился в стену и не ломился в закрытую дверь, ни с кем не воевал, а спокойно отходил в сторонку, открывал другую, не видимую для сторожей дверь и выходил в неё. При этом в его неагрессивности и простоте чувствовалось гораздо больше силы, чем в диких криках и грохоте первобытных рокеров. Они хотели свободы, отчаянно сражались за неё, а Б. Г. уже был свободен, он не воевал, он просто решил и стал свободным. Естественно, что на ленинградской рок-сцене «Аквариум» стоял несколько особняком. Хард-рокеры терпеть его не могли, называли «соплями», «эстрадой» (!) и так далее, говорили, что Б. Г. — педераст и мудак, ворует чужие стихи, чужую музыку и вообще чуть ли не стукач. Никто, пожалуй, из их коллег-музыкантов ни за какой проступок — ни за кражу денег, ни за нечистоплотность в любовных делах, ни за какие мелкие гадости — не вызывал у хард-рокеров такой неприязни, как Гребенщиков, просто за факт своего существования, просто за то, что был здоровым человеком среди калек. Борис приглашал всех желающих отправиться на поиски мозгов, которые были довольно успешно вышиблены из молодёжных голов средней школой, но многим казалось, что оставшегося вполне достаточно и от добра добра не ищут. — глава 3

Витька был упорным и в этом плане трудолюбивым человеком. Кое-какие песни у него рождались очень быстро, но над большей частью того, что было им написано в период с 1980-го по 1983 год, он сидел подолгу, меняя местами слова, проговаривая вслух строчки, прислушиваясь к сочетаниям звуков, отбрасывая лишнее и дописывая новые куплеты, чтобы до конца выразить то, что он хотел сказать. На уроках в своём ПТУ он писал массу совершенно дурацких и никчёмных стишков, рифмовал что попало, и это было неплохим упражнением, подготовкой к более серьёзной работе. Так же осторожно он относился и к музыкальной стороне дела. Витька заменял одни аккорды другими до тех пор, пока не добивался гармонии, которая полностью бы удовлетворяла его, — в ранних его песнях нет сомнительных мест, изменить в них что-то практически невозможно. — глава 6

… мы подали в рок-клуб заявку на прослушивание. Витька со скрипом залитовал несколько своих текстов — поскольку они отличались от основной массы рок-клубовской литературной продукции полным отсутствием социальных проблем, у цензоров возникли претензии в «безыдейности» написанного Витькой материала. — глава 6

В результате долгих бесед на тему холодов мы пришли к тому, что Ленинград стоит на месте, непригодном для жизни битников, и принялись ругать Петра Первого — ну что ему стоило построить Санкт-Петербург на месте, скажем, Севастополя, а Севастополь, наоборот, перенести на Неву. — глава 7 (вероятно, неоригинально)

Я почти через день теперь созванивался с представителями московского музыкального подполья, мы без конца уточняли суммы, которые «Кино» должно было получить за концерты, место и время выступления и всё остальное — я и не думал, что возникнет столько проблем. Говорить по телефону из соображений конспирации приходилось только иносказательно — не дай бог назвать концерт концертом, а деньги — деньгами. <…> Способы передачи информации импровизировались на ходу — у нас не было точно установленных кодов, и поэтому иной раз приходилось долго ломать голову, чтобы разобраться, что к чему. — глава 10 (в 1983 г.)

Раздражают только звонки. Звонят мальчики и девочки и требуют от меня каких-то экспонатов в музей Виктора Цоя. Я не даю им экспонатов, у меня нет ничего такого, что бы я мог им дать. Все мои экспонаты — это моя жизнь, моя молодость, которую я ни в какой музей не отдам. Я хотел было сказать, <…> что музеи и памятники <…> отнимают жизнь, а не возвращают, превращают реликвию во что-то такое, что совсем не похоже на оригинал. И сами усердные музейные служители превращаются в мумии и экспонаты. <…> То, что для них умерло, во мне живёт — это часть меня и <…> всех наших друзей. <…> мы никогда не станем старше. — глава 12 (конец)

Глава 4

Мне нравится Москва <…>. И то, что всё время приходится подниматься и опускаться, гуляя по холмам, пусть и залитым асфальтом и истыканным столбами и домами, мне тоже нравится.

Ленинград. Серое небо, как грязная вата, оно залепляет глаза и лицо. Грязь на улицах, которой с каждым годом становится всё больше и больше. Закопчённые фасады старых домов <…>. Немудрено, что в таком городе люди часто сходят с ума. И сойдя с ума, начинают требовать переименования этого кладбища в Петербург — в город Святого Петра, Апостола Петра… Не переименовать ли ленинградский крематорий в «Приют Марии Магдалины», а не назвать КПСС — КПСС имени Иисуса Христа? Вообще-то, учитывая современные игры сатанинского государства с ортодоксальной церковью, к тому идёт… Нет, такой город может быть только Ленинградом — этот человек здесь сейчас во всём — в лопнувших замёрзших трубах отопления, в рушащихся на головы жильцов потолках, в новостройках, тонущих в грязи, в Казанском соборе, превращённом в музей религии и атеизма…

Разве те люди, что стоят в очередях, чтобы сдать пустые бутылки, чтобы купить полные бутылки, чтобы выйти на свободу, после опорожнения бутылки, разве есть радость в их душах? Они смеются постоянно — над похабными анекдотами, над глупыми шутками, несущимися с киноэкранов, над рассказами писателей-сатириков о том, как страшно жить в этой стране, они смеются над собственным убожеством, нищетой и порочностью, но нет радости на их лицах.

Глава 5

… вернувшись с очередной романтической прогулки, [Цой] буквально за двадцать минут сочинил свою знаменитую песню «Восьмиклассница», вернее, не сочинил, а зарифмовал всё то, что с ним происходило на самом деле, — от «конфеты ешь» до «по географии трояк».

Мы <…> старались не попадаться милицейским «газикам», которые после успешно проведённой операции принялись патрулировать весь район и забирать всех «подозрительных». Вообще, процесс «свинчивания», как мы это называли, был совершенно идиотским — я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. «Свинтив» на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или причёски на одежду или причёску большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали — много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля Ливерпульца <…> задержали на сутки за то, что при нём обнаружили мочалку, — и ну, допытываться — откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?.. Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро «Горьковская» — он ехал от бабушки и вёз от неё пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его и на допрос — чьё пальто, зачем пальто, зачем два пальто…

Он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже и проявил за двадцать минут — мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню — «Мои друзья». <…> Вся наша жизнь того периода была в этой песне, здесь была и прекрасная музыка, и наше беспредельное веселье, и за ним — грусть и безысходность, которая тогда была во всём. Безысходность — главное состояние начала восьмидесятых.

Глава 8

… [после] концертика на Петроградской <…> у нас появился Первый Официальный Фан (поклонник), не принадлежащий к кругу наших друзей. Друзьям-то тоже всё нравилось, но друзья есть друзья, а тут незнакомый крепкий молодой человек с мутными глазами и красным носом так прямо и заявил нам: — Я ваш первый официальный фан. Запомните это. Когда станете знаменитыми, говорите всем, что ваш первый официальный фан — это я — Владик Шебашов. Мы идём в гости к Гене, говорим о всякой ерунде, и вдруг Витька спрашивает меня: — Лёша, а у тебя вообще какие планы на будущее? <…> Ну, через десять лет, через пять каким ты себя видишь? <…> — Я думаю, что будем играть дальше. Этого дела на всю жизнь хватит. А ты как считаешь? — Да вот я тоже сейчас подумал, что я ничего другого перед собой не вижу. — Ну, ты ещё рисуешь — можешь художником стать, если захочешь. — Мне кажется, не захочу. В музыке я живу. Видишь, мы же не профессионалы, и всё это чистое дилетантство, но у нас будут свои слушатели. <…> началась волынка с перебиранием существительных. К этому подключились все сидящие у Гены гости и сам Гена. Через час безуспешных попыток выбрать подходящее название мы остановились и решили переждать: наши головы явно нуждались в отдыхе <…>. Мы снова шли по Московскому, лил дождь, в чёрных лужах отражались яркие шары уличных фонарей, на крышах и фасадах домов горели разноцветные неоновые трубки, сплетённые в буквы и слова. — Да-а-а… Вот проблема, — сказал Витька, — название не придумать. Что мы там насочиняли? Перед нами на крыше одного из домов, стоявшего метрах в пятидесяти от метро, куда мы направлялись, горела красная надпись — «Кино». — «Кино» — говорили? — спросил меня Витька. — Да говорили, говорили, ещё когда сюда шли. — Слушай, пусть будет — «Кино», чего мы головы ломаем? Какая, в принципе, разница? А слово хорошее — всего четыре буквы, можно красиво написать, на обложке альбома нарисовать что-нибудь… — Ну, если тебе нравится, то, конечно, можно… — Да не особенно-то мне и нравится, просто нормальное слово, удобное. Запоминается легко. — в январе 1981

Андрей Тропилло принадлежал к тому небольшому числу людей, чья карьера расцвела благодаря Великой Октябрьской социалистической революции. Ведь именно благодаря ей и почину рабочих станции «Москва-Сортировочная», а также лично товарища Ленина, в нашей стране укрепилась традиция коммунистических субботников. <…> В этот праздничный день работники всех учреждений Советского Союза с радостными бодрыми лицами собираются у себя на службе и выкидывают на помойку всякий хлам, мусор, а также списанное оборудование. Если оборудование находится в рабочем состоянии, а списывается только по истечении срока эксплуатации, то прежде чем выкинуть, оборудование это предписывается изрубить топорами, раскурочить ломами и кувалдами, до полной невозможности когда-нибудь использовать это оборудование по прямому назначению. И вот, каждый год Андрей активно принимал участие в ленинском коммунистическом субботнике. Начинал он готовиться к этому дню задолго — покупал большое количество водки и вина, куда-то ездил, с кем-то долго говорил по телефону и в день Великого почина приходил в какой-нибудь театр, институт или другое учреждение и терпеливо ждал, пока сотрудники, потея и весело матерясь, вытащат на двор какой-нибудь списанный пульт, или колонки, или неработающие усилители. Сотрудники, отпыхтев и перекурив, брали в руки топоры и ломики и уже было поднимали их к небу, готовясь с наслаждением опустить на разноцветные переплетения проводков и сверкающие шляпки транзисторов, как их вдруг останавливала вежливая рука Тропилло. Не надо только думать, что Андрей был <…> эдаким помоечным жуликом. Нет-нет, Андрей привозил с собой бумаги из Дома пионеров и школьников, где было чёрным по белому написано, что пионеры и школьники просят в порядке шефской помощи передать списанные аппараты их Дому, аппараты передавались Андрею, сотрудники, выпив водки или вина, грузили всё это добро на грузовик, потом аппараты ставились на баланс Дома пионеров, Андрей получал благодарности от начальства, студия звукозаписи год от года росла, и альбомы «Аквариума» становились всё лучше и лучше по качеству записи.

Мы никак не предполагали, что с драм-машиной у нас будет столько возни. Тогда мы впервые столкнулись с этой штукой и никак не могли удержаться в нужном ритме — всё время улетали вперёд. Всё дело было в том, что машину было очень плохо слышно, и Витькина гитара забивала пшиканье этого аппарата, а когда возникала пауза, то выяснялось, что мы опять вылезли из ритма. Поскольку закоммутировать машину иначе было невозможно, то решение проблемы нашёл Фан — он стал размашисто дирижировать нам из аппаратной, мы смотрели на него и кое-как записали несколько болванок, придерживаясь нужного ритма. — при записи альбома «45»

Глава 9

В те годы понятие о шоу на рок-концерте и о сценических костюмах было абсолютно конкретным, и мало кто отваживался отступить от канонов, определяющих поведение рок-группы на сцене и её внешний вид. <…> Рокеры вообще в массе не отличаются гибкостью и быстротой мышления, и в их костюмах это было тогда очень заметно, как, впрочем, и сейчас. Сценическое шоу заключалось в основном в принимании певцом вычурных «красивых» поз, а поскольку специально заниматься пластикой рокеры считали ниже своего рокерского достоинства, то эти позы порой получались очень неплохими — стремясь сделать «красиво», неуклюжие волосатые парни иногда двигались [весьма] забавно <…>. В целом же все выглядело неталантливой пародией на западные группы среднего уровня, знакомые только по фотографиям и записям пластинок. Ну и, конечно, апогеем шоу для всякой хоть немного уважающей себя группы было падение гитариста на колени в особо патетических местах и игра на гитаре в этом положении, прогнувшись в спине и с головой, закинутой назад. Особый попс был, если длинные волосы гитариста при этом доставали до пола. Кое-кто накладывал и грим на свои бледные лица, но ежели уж до такого доходило, то непременно за образец бралась группа «Kiss», и никаких других вольностей никто себе не позволял. И вот теперь, привыкшие ко всему этому безобразию, фаны самопальных рокешников с удивлением взирали на Цоя, на его кружева, кольца с поддельными бриллиантами, на вышитую псевдозолотом жилетку, на его аккуратный и изысканный грим, совершенно непохожий на грубо размалёванные рожи хард-рокеров, и на Франкенштейна, в которого Марьяша превратила меня с помощью грима, лака для волос и объединённых гардеробов ТЮЗа и Госцирка. — Мудаки какие-то, — говорили, кивая в нашу сторону, особенно принципиальные хард-рокеры <…>. Тридцать положенных нам минут мы работали как заведённые. Перерывы между барабанными партиями песен на фонограмме составляли в среднем семь-восемь секунд, а Борис не останавливал фонограмму, боясь выбить нас из колеи. И правильно делал — концерт прошёл на одном дыхании. Зал, правда, по-моему, совершенно не понял сначала, что вообще происходит на сцене, — настолько группа «Кино» была не похожа на привычные ленинградские команды. Потом, где-то с середины нашего выступления, зал всё-таки очнулся от столбняка и начал реагировать на наше безумство. Мы отчётливо слышали <…> одобрительные хлопки примерно половины зала. Остальная половина крепко уважала традиционный рок и была более сдержанна в выражении восторга новой группе, но, как я понял, особенной неприязни мы у большинства слушателей не вызвали. Фонограмма барабанов к заключительной песне «Когда-то ты был битником» была записана с большим запасом — мы планировали устроить небольшой джем, что и проделали не без успеха. Борис оставил исправно работающий магнитофон, схватил припрятанный в укромном уголке барабан, с какими ходят по улицам духовые оркестры, и с этим огромным чудовищем на животе, полуголый, в шляпе и чёрных очках торжественно вышел на сцену, колотя по барабану изо всех сил, помогая драм-машине. С другой стороны сцены внезапным скоком выпрыгнул молодой и энергичный Майк с гитарой «Музима» наперевес и принялся запиливать параллельно со мной лихое соло а-ля Чак Берри, и, наконец, сшибая толпившихся за кулисами юношей и девушек, мощный, словно баллистическая ракета, вылетел в центр сцены наш старый приятель Монозуб (он же Панкер). В развевающейся огромной клетчатой рубахе, узеньких чёрных очочках на квадратном лице и с ещё непривычным для тех лет на рок-сцене саксофоном в руках он был просто страшен. К тому времени Панкер оставил свою мечту стать барабанщиком и поменял ударную установку на саксофон <…>. К моменту своего сценического дебюта он ещё не освоил сакс и извлечь из него какие-нибудь звуки был не в силах. Но, оказавшись на сцене в разгар концерта, <…> он увидел, что все пути к отступлению отрезаны, и так отчаянно дунул в блестящую трубку, что неожиданно для нас и самого себя саксофон заревел пронзительно чистой нотой ми. В зале от души веселились — такого энергичного задорного зрелища на рок-клубовской сцене ещё не было. На подпольных сейшенах случалось и покруче, но в строгом официальном клубе — нет. — о первом электрическом концерте группы, прошедшем в весной 1982 года в Ленинградском рок-клубе

… «Алюминиевых огурцах», милейшей песенке, написанной Витькой после «трудового семестра» — работы в колхозе вместе с сокурсниками по училищу. Он говорил, что под дождём, на раскисшем грязью поле огурцы, которые будущим художникам приказано было собирать, имели вид совершенно неорганических предметов — холодные, серые, скользкие, тяжёлые штуки, алюминиевые огурцы. Вся песня была весёлой абсурдной игрой слов, не более, правда, абсурдной, чем многое из того, что приходилось делать тогда Витьке, мне, Марьяше и нашим друзьям…