«Покайся, Арлекин!» — сказал Тиктакщик

«„Покайся, Арлекин!“ — сказал Тиктакщик» (англ. «Repent, Harlequin!» Said the Ticktockman) — рассказ Харлана Эллисона 1965 года, ироничная антиутопия.

Цитаты

Когда я сел писать об Арлекине и Тиктакщике, то на самом деле сел писать апологию своему ужасному неумению ощущать время. Подобные слова могут показаться тривиальным началом, когда речь идёт о рассказе, который <…> ныне столь широко известен, что вошел в десятку наиболее часто переиздававшихся на английском языке. <…> Но вещи, наиболее близкие к природе человека, часто пополняют сокровищницу литературы способами, которые невозможно объяснить. <…> Когда человек вечно на пару дней опережает или опаздывает даже на самые важные встречи, а потом страдает от оскорблений тех, кто всегда приходит минута в минуту, это становится важным фактором в жизни, если стараешься вести её, уважая правила социальной вежливости. И подобные столь тривиальные на первый взгляд особенности характера содержат в себе гораздо больше страсти, чем ленивые трюки с сюжетами или характерами, подпитывающие забавные пустячки, которые мы пишем, потому что они интригуют нас как сюжетная возможность. <…> за долгие годы я уже потерял счет студентам, говорившим мне, что «Покайся, Арлекин!» впервые дал им почувствовать, что такое гражданское неповиновение, и что он приоткрыл (и более чем приоткрыл) для них дверь к социальной ответственности. А это стоит больше любых и всяческих наград.

— предисловие, 1997

	Теперь начните с середины, позже узнаете начало, а конец сам о себе позаботится.
	Now begin in the middle, and later learn the beginning; the end will take care of itself.

… многие месяцы тревожные слухи о его выходках не достигали Тех, Кто Поддерживает Бесперебойную Работу Машин, кто капает самую лучшую смазку на шестерни и пружины цивилизации. Лишь когда стало окончательно ясно, что он сделался притчей во языцех, знаменитостью, возможно, даже героем для тех, кому Власть неизменно наклеивает ярлык «эмоционально неуравновешенной части общества», дело передали на рассмотрение Тиктакщику и его ведомству. Однако к тому времени, потому что мир был таким, каким он был, и никто не мог предугадать последствий — возможно, давно забытая болезнь дала рецидив в утратившей иммунитет системе — ему позволили стать слишком реальным. Он обрёл форму и плоть. Он стал личностью — чем-то таким, от чего систему очистили десятилетия назад. Но вот он есть, весьма и весьма впечатляющая личность. В некоторых кругах — в среднем классе — это нашли отвратительным. Нескромным. Антиобщественным. Постыдным. В других только посмеивались — в тех слоях, где мысль подменяется традицией и ритуалом, уместностью, пристойностью. Но низы, которые всегда хотят иметь своих святых и грешников, хлеб и зрелища, героев и злодеев, низы считали его Боливаром, Наполеоном, Робин Гудом, Диком Бонгом, Иисусом, Джомо Кениатой. А наверху, где малейшая дрожь способна вызвать социальный резонанс и сбросить богатых, могущественных, титулованных с их высоких флагштоков, его сочли потрясателем основ, еретиком, мятежником, позором, катастрофой. Про него знали все, сверху донизу, но настоящее впечатление он произвел на самых верхних и самых нижних. На самую верхушку, самое дно. Поэтому его дело вместе с табелем и кардиопластинкой передали в ведомство Тиктакщика. Тиктакщик: под метр девяносто, немногословный и мягкий человек — когда все идет по расписанию. Тиктакщик. Даже в коридорах власти, где страх возбуждали, но редко испытывали, его называли Тиктакщик. Однако никто не называл его так в маску. Поди назови ненавистным прозвищем человека, который вправе отменить минуты, часы, дни и ночи, годы твоей жизни. В маску к нему обращались «Главный Хронометрист». Так безопаснее. — Мы знаем, что он такое, — мягко сказал Тиктакщик, — но не кто он такой. На табеле, который я держу в левой руке, проставлено имя, но оно не сообщает, кто его обладатель. Кардиопластинка в моей левой руке тоже именная, хотя мы не знаем, чье это имя. Прежде чем отменить его, я должен знать, кого отменяю. Всех своих сотрудников, ищеек и шпионов, стукачей и слухачей, даже топтунов, он спросил: «Кто этот Арлекин?» На сей раз он не ворковал. По расписанию ему полагалось рычать. Однако это и впрямь была самая длинная речь, какой он когда-либо удостаивал сотрудников, ищеек и шпионов, стукачей и слухачей, но не топтунов, которых обычно и на порог не пускали. Хотя даже они бросились разнюхивать.

for months his activities did not come to the alarmed attention of The Ones Who Kept The Machine Functioning Smoothly, the ones who poured the very best butter over the cams and mainsprings of the culture. Not until it had become obvious that somehow, someway, he had become a notoriety, a celebrity, perhaps even a hero for (what Officialdom inescapably tagged) “an emotionally disturbed segment of the populace,” did they turn it over to the Ticktockman and his legal machinery. But by then, because it was the very world it was, and they had no way to predict he would happen—possibly a strain of disease long-defunct, now, suddenly, reborn in a system where immunity had been forgotten, had lapsed—he had been allowed to become too real. Now he had form and substance. He had become a personality, something they had filtered out of the system many decades ago. But there it was, and there he was, a very definitely imposing personality. In certain circles—middle-class circles —it was thought disgusting. Vulgar ostentation. Anarchistic. Shameful. In others, there was only sniggering, those strata where thought is subjugated to form and ritual, niceties, proprieties. But down below, ah, down below, where the people always needed their saints and sinners, their bread and circuses, their heroes and villains, he was considered a Bolivar; a Napoleon; a Robin Hood; a Dick Bong (Ace of Aces); a Jesus; a Jomo Kenyatta. And at the top—where, like socially-attuned Shipwreck Kellys, even tremor and vibration threatens to dislodge the wealthy, powerful and titled from their flagpoles—he was considered a menace; a heretic; a rebel; a disgrace; a peril. He was known down the line, to the very heartmeat core, but the important reactions were high above and far below. At the very top, at the very bottom. So his file was turned over, along with his time-card and his cardio-plate, to the office of the Ticktockman. The Ticktockman: very much over six feet tall, often silent, a soft purring man when things went timewise. The Ticktockman. Even in the cubicles of the hierarchy, where fear was generated, seldom suffered, he was called the Ticktockman. But no one called him that to his mask. You don’t call a man a hated name, not when that man, behind his mask, is capable of revoking the minutes, the hours, the days and nights, the years of your life. He was called the Master Timekeeper to his mask. It was safer that way. “This is what he is,” said the Ticktockman with genuine softness, “but not who he is? This time-card I’m. holding in my left hand has a name on it, but it is the name of what he is, not who he is. This cardio-plate here in my right hand is also named, but not whom named, merely what named. Before I can exercise proper revocation, I have to know who this what is.“ To his staff, all the ferrets, all the loggers, all the finks, all the commex, even the mineez, he said, “Who is this Harlequin?” He was not purring smoothly. Timewise, it was jangle. However, it was the longest speech they had ever heard him utter at one time, the staff, the ferrets, the loggers, the finks, the commex, but not the mineez, who usually weren’t around to know, in any case. But even they scurried to find out.

	... правильное, по Мондриану, расположение зданий. Где-то неподалеку слышалось размеренное «левой-правой-левой»: смена 14.47 в мягких тапочках входила в ворота шарикоподшипникового завода. Ровно через минуту донеслось «правой-левой-правой»: смена 5.00 отправилась по домам. — у Доброхотовой-Майковой: «правильное, будто сон кубиста»
	... neat Mondrian arrangement of the buildings. Somewhere nearby, he could hear the metronomic left-right-left of the 2:47 p.m. shift, entering the Timkin roller-bearing plant in their sneakers. A minute later, precisely, he heard the softer right-left-right of the 5:00 a.m. formation, going home.

Мармеладные горошки! Миллионы и миллиарды красных, и желтых, и зеленых, и ромовых, и виноградных, и клубничных, и мятных, и круглых, и гладких, и глазурованных снаружи, и желейных внутри, и сладких, вязких, тряских, звонких, прыгучих, скакучих сыпались на головы, и каски, и робы заводских рабочих, стучали по дорожке, скакали и закатывались под ноги и расцветили небо радугой детской радости и праздника, падали дождём, градом, лавиной цвета и сладости и врывались в разумный расчисленный мир сумасбродно-невиданной новизной.

Jelly beans! Millions and billions of purples and yellows and greens and licorice and grape and raspberry and mint and round and smooth and crunchy outside and soft-mealy inside and sugary and bouncing jouncing tumbling clittering clattering skittering fell on the heads and shoulders and hard-hats and carapaces of the Timkin workers, tinkling on the slidewalk and bouncing away and rolling about underfoot and filling the sky on their way down with all the colors of joy and childhood and holidays, coming down in a steady rain, a solid wash, a torrent of color and sweetness out of the sky from above, and entering a universe of sanity and metronomic order with quite-mad coocoo newness.

Смена задержалась на семь минут. Рабочие вернулись домой позже на семь минут. Общий график сбился на семь минут. Он толкнул первую костяшку домино, и тут же щёлк-щёлк-щёлк — попадали остальные. Система не досчиталась семи минут. Пустяк, едва ли достойный внимания, но для общества, которое держится на порядке, единстве, равенстве, своевременности, точности и соответствии графику, почтении к богам, отмеряющим ход времени, это оказалось серьёзной катастрофой.

The shift was delayed seven minutes. They did not get home for seven minutes. The master schedule was thrown off by seven minutes. Quotas were delayed by inoperative slidewalks for seven minutes. He had tapped the first domino in the line, and one after another, like chik chik chik, the others had fallen. The System had been seven minutes worth of disrupted. It was a tiny matter, one hardly worthy of note, but in a society where the single driving force was order and unity and promptness and clocklike precision and attention to the clock, reverence of the gods of the passage of time, it was a disaster of major importance.

И ещё вопрос (невысказанный, но куда более важный): как мы дошли до жизни такой, что хохочущий, безответственный ёрник из ерундового ералаша способен разрушить всю нашу экономическую и культурную жизнь мармеладным горошком на сто пятьдесят тысяч долларов! Мармеладным, на минуточку, горошком! Рехнуться можно! Где он взял денег, чтоб купить на сто пятьдесят тысяч долларов мармеладного горошку? (Сумма была известна в точности, потому что целое отделение оперативных следователей сорвали с работы и бросили на место преступления пересчитывать горошки, так что у всего отдела график сломался почти на сутки.) Мармеладный горошек! Мармеладный… горошек? Погодите секундочку (секундочку тоже ставим в счёт) — мармеладный горошек снят с производства более ста лет назад. Где он раздобыл мармеладный горошек?

But the unasked question (more important of the two) was: how did we get into this position, where a laughing, irresponsible japer of jabberwocky and jive could disrupt our entire economic and cultural life with a hundred and fifty thousand dollars worth of jelly beans… Jelly for God’s sake beans! This is madness! Where did he get the money to buy a hundred and fifty thousand dollars worth of jelly beans? (They knew it would have cost that much, because they had a team of Situation Analysts pulled off another assignment, and rushed to the slidewalk scene to sweep up and count the candies, and produce findings, which disrupted their schedules and threw their entire branch at least a day behind.) Jelly beans! Jelly… beans? Now wait a second —a second accounted for—no one has manufactured jelly beans for over a hundred years. Where did he get jelly beans?

Уважаемые мистер и миссис Аттерли! В связи с тем, что ваш сын Геролд регулярно опаздывает, мы вынуждены будем отчислить его из школы, если вы не примете действенные меры к тому, чтобы он являлся на занятия вовремя. Невзирая на его выдающиеся способности и отличную успеваемость, постоянные нарушения школьного распорядка делают невозможным его пребывание в учреждении, куда другие дети способны приходить строго в назначенное время…

Dear Mr. and Mrs. Atterley: in reference to your son Gerold’s constant tardiness, I am afraid we will have to suspend him from school unless some more reliable method can be instituted guaranteeing he will arrive at his classes on time. Granted he is an exemplary student, and his marks are high, his constant flouting of the schedules of this school makes it impractical to maintain him in a system where the other children seem capable of getting where they are supposed to be on time...

... однажды замечаем, что не время служит нам, а мы — времени, мы — рабы расписания и молимся на ход солнца, обречены ограничиваться и ужиматься, потому что функционирование системы зависит от строгого следования графику. Пока не обнаруживается, что опоздание — уже не мелкая провинность. Оно становится грехом. Потом преступлением. Потом преступление карается так: «К ИСПОЛНЕНИЮ 15 ИЮЛЯ 2389 12.00.00 в полночь. Всем гражданам представить свои табели и кардиопластинки в управление Главного Хронометриста для сверки. В соответствии с постановлением 555-7-СГХ-999, регулирующим потребление времени на душу населения, все кардиопластинки будут настроены на личность держателя и…» Власть придумала, как укорачивать отпущенное человеку время. Опоздал на десять минут — проживешь на десять минут меньше. За часовое опоздание расплачиваешься часом. Если опаздывать постоянно, можно в одно прекрасное воскресенье получить уведомление от Главного Хронометриста, что ваше время истекло, и ровно в полдень понедельника вы будете «выключены»; просьба привести в порядок дела, сэр, мадам или двуполое. Так, с помощью простого научного приема (использующего научный процесс, секрет которого тщательно охранялся ведомством Тиктакщика) поддерживалась Система. А что ещё оставалось делать? В конце концов, это патриотично. Графики надо выполнять. Как-никак, война! Но разве не всегда где-нибудь война?

... one day we no longer let time serve us, we serve time and we are slaves of the schedule, worshippers of the sun’s passing, bound into a life predicated on restrictions because the system will not function if we don’t keep the schedule tight. Until it becomes more than a minor inconvenience to be late. It becomes a sin. Then a crime. Then a crime punishable by this: EFFECTIVE 15 JULY 2389 12:00:00 midnight, the office of the Master Timekeeper will require all citizens to submit their time-cards and cardioplates for processing. In accordance with Statute 555-7-SGH-999 governing the revocation of time per capita, all cardioplates will be keyed to the individual holder and— What they had done, was devise a method of curtailing the amount of life a person could have. If he was ten minutes late, he lost ten minutes of his life. An hour was proportionately worth more revocation. If someone was consistently tardy, he might find himself, on a Sunday night, receiving a communique from the Master Timekeeper that his time had run out, and he would be “turned off” at high noon on Monday, please straighten your affairs, sir, madam or bigender. And so, by this simple scientific expedient (utilizing a scientific process held dearly secret by the Ticktockman’s office) the System was maintained. It was the only expedient thing to do. It was, after all, patriotic. The schedules had to be met. After all, there was a war on! But, wasn’t there always?

	Арлекин вышел, хлопнув дверью, которая с мягким вздохом закрылась и сама заперлась на замок.
	The Harlequin stalked out, slamming the door, which sighed shut softly, and locked itself.

… ответственные сотрудники прибыли на место и устроили засаду. Естественно, ждали, что он опоздает. Арлекин появился за двадцать минут до обещанного, когда в амфитеатре на него ещё расставляли силки и сети. Он дудел в огромный мегафон, да так страшно, что ответственные сотрудники с перепугу запутались в собственных силках и взлетели, вопя и брыкаясь, под потолок.

… of course the authorities were there, lying in wait for him. They assumed, naturally, that he would be late. He arrived twenty minutes early, while they were setting up the spiderwebs to trap and hold him, and blowing a large bullhorn, he frightened and unnerved them so, their own moisturized encirclement webs sucked closed, and they were hauled, up, kicking and shrieking, high above the amphitheater’s floor.

Однако потасовка собрала толпу, и покупательский цикл сбился на часы, буквально на часы. Соответственно потребительский спрос остался недоудовлетворён, и пришлось принять меры к ускорению цикла до конца дня, но процесс захлебывался и пробуксовывал, и в результате продали слишком много поплавковых клапанов и слишком мало дёргалок, и возник чудовищный дисбаланс, и пришлось завозить ящики и ящики дезодорирующего «Блеска-0» в отделы, куда обычно требовался ящик на три-четыре часа. Поставки спутались, допоставки смешались, и в конечном счете пострадало даже производство пимпочек.

It had attracted quite a crowd, however, and the shopping cycle was thrown off by hours, simply hours. The purchasing needs of the system were therefore falling behind, and so measures were taken to accelerate the cycle for the rest of the day, but it got bogged down and speeded up and they sold too many float-valves and not nearly enough wegglers, which meant that the popli ratio was off, which made it necessary to rush cases and cases of spoiling Smash-0 to stores that usually needed a case only every three or four hours. The shipments were bollixed, the trans-shipments were misrouted, and in the end, even the swizzleskid industries felt it.

	— Вы опоздали в общей сложности на шестьдесят три года, пять месяцев, три недели, два дня, двенадцать часов, сорок одну минуту, пятьдесят девять секунд, ноль целых, запятая, три шесть один один один микросекунды. Вы исчерпали все, что могли, и даже больше. Я отключу вас. — Пугай других. Лучше умереть, чем жить в бессловесном мире с пугалом вроде тебя.
	“You’ve been late a total of sixty-three years, five months, three weeks, two days, twelve hours, forty-one minutes, fifty-nine seconds, point oh three six one one one microseconds. You’ve used up everything you can, and more. I’m going to turn you off.” “Scare someone else. I’d rather be dead than live in a dumb world with a bogeyman like you.”

Так что его отправили в Ковентри. А в Ковентри обработали. Так же, как Уинстона Смита в «1984» — книге, о которой никто из них не слыхал, но методы эти очень стары, их и применили к Эверетту С. Марму; и однажды, довольно долгое время спустя, Арлекин появился на экранах, озорной, с ямочками на щеках, ясноглазый, совсем не с тем выражением, какое должно быть после промывания мозгов, и сказал, что ошибался, что очень, очень хорошо быть, как все, успевать вовремя, хей-хо, привет-пока, и все смотрели, как он говорит это с общественных экранов размером в целый городской квартал, и рассуждали про себя, да, видишь, значит, он и впрямь был псих, такова жизнь, надо подчиняться, потому что против рожна или, в данном случае, против Тиктакщика не попрёшь. И Эверетта С. Марма уничтожили, и это большая жалость, <…> но нельзя приготовить омлет, не разбив яиц, и в каждую революцию гибнет кто-то непричастный, но так надо, потому что такова жизнь, и если удастся изменить хоть самую малость, значит, жертвы были не напрасны.

So they sent him to Coventry. And in Coventry they worked him over. It was just like what they did to Winston Smith in “1984,” which was a book none of them knew about, but the techniques are really quite ancient, and so they did it to Everett C. Marm, and one day quite a long time later, the Harlequin appeared on the communications web, appearing elfish and dimpled and bright-eyed, and not at all brainwashed, and he said he had been wrong, that it was a good, a very good thing indeed, to belong, and be right on time hip-ho and away we go, and everyone stared up at him on the public screens that covered an entire city block, and they said to themselves, well, you see, he was just a nut after all, and if that’s the way the system is run, then let’s do it that way, because it doesn’t pay to fight city hall, or in this case, the Ticktockman. So Everett C. Marm was destroyed, which was a loss, <…> but you can’t make an omelet without breaking a few eggs, and in every revolution, a few die who shouldn’t, but they have to, because that’s the way it happens, and if you make only a little change, then it seems to be worthwhile.

Перевод

Е. М. Доброхотова-Майкова, 1997