Поэма <…> может рассматриваться как аллегория, обозначающая одну из интереснейших ситуаций человеческого духа. В поэме представлен юноша, отличающийся свежестью чувств и порывистостью дарований; воображение, воспламененное и очищенное общением с величием и совершенством во всех их проявлениях, уводит его к созерцанию вселенной. Он вволю пьет из источников знания, однако жажда не утихает. <…> Его дух, наконец, внезапно пробужден и жаждет общения с разумом, ему подобным. <…>
Кто не одержим никаким великодушным обольщением, не обуян священной жаждой проблематичного знания, не обманут никаким блистательным предрассудком, ничего не любит на этой земле, не питает никаких надежд на потустороннее и при этом чуждается естественных влечений, не разделяет ни радостей, ни печалей человеческих, тому на долю выпадает и соответствующее проклятие. Подобные субъекты изнывают, ни в ком не находя естества, сродного себе. Они духовно мертвы. Они не друзья, не любовники, не отцы, не граждане вселенной, не благодетели своей страны. — перевод В. Б. Микушевича
The poem <…> may be considered as allegorical of one of the most interesting situations of the human mind. It represents a youth of uncorrupted feelings and adventurous genius led forth by an imagination inflamed and purified through familiarity with all that is excellent and majestic, to the contemplation of the universe. He drinks deep of the fountains of knowledge, and is still insatiate. <…> His mind is at length suddenly awakened and thirsts for intercourse with an intelligence similar to itself. <…>
They who, deluded by no generous error, instigated by no sacred thirst of doubtful knowledge, duped by no illustrious superstition, loving nothing on this earth, and cherishing no hopes beyond, yet keep aloof from sympathies with their kind, rejoicing neither in human joy nor mourning with human grief; these, and such as they, have their apportioned curse. They languish, because none feel with them their common nature. They are morally dead. They are neither friends, nor lovers, nor fathers, nor citizens of the world, nor benefactors of their country.
— Предисловие
Далее приведены одни и те же цитаты в двух переводах.
Подъятый бич грозы хлестал по морю.
Вздымались воды, бешено сплетались,
И корчились подобно сотням змей,
Сжимаемых в объятьях ястребиных. <…>
Без устали, шипя, крутилась пена.
Подобно тем струям, что в зимний день
Курчавят грудь седого водопада. — строки 323-5, 341-4
The waves arose. Higher and higher still
Their fierce necks writhed beneath the tempest's scourge
Like serpents struggling in a vulture's grasp. <…>
More horribly the multitudinous streams
Of ocean's mountainous waste to mutual war
Rushed in dark tumult thundering, as to mock
The calm and spangled sky.
… в виденьи сонном
На гроб взирает сердце человека
И видит в нём свой вероломный символ. — 472-4
… the human heart,
Gazing in dreams over the gloomy grave,
Sees its own treacherous likeness there.
Что́ пышность,
Что́ все слова и ухищренья мира!
Они бессильны, тщетны — пред потерей,
Затмившей чёрной тьмою светоч дня.
Среди скорбей, бесчисленных и скрытых,
Есть скорбь, что слишком глубока для слёз.
Утрата, для которой нет замены.
Когда высокий Гений покидает
Украшенный его сияньем мир,
Он по себе живым не завещает
Ни вздохов, ни рыданий, ни надежд,
Но бледное отчаянье покоя,
Холодный безграничный храм Природы,
Рожденье, ткань земного бытия,
И вечное безмолвие могилы. — 710-20 (конец)
Art and eloquence,
And all the shows o' the world are frail and vain
To weep a loss that turns their lights to shade.
It is a woe "too deep for tears," when all
Is reft at once, when some surpassing Spirit,
Whose light adorned the world around it, leaves
Those who remain behind, not sobs or groans,
The passionate tumult of a clinging hope;
But pale despair and cold tranquillity,
Nature's vast frame, the web of human things,
Birth and the grave, that are not as they were.
А буря на лету хлестала волны,
И судорожно волны извивались,
Как змеи в хищнояростных когтях. <…>
Со всех сторон вздымались водяные
Хребты в междоусобице стихийной,
Высмеивая с рёвом небеса
В спокойном блеске. — 323-5, 341-4
… человеческое сердце
Сквозь тьму могилы видит сон: своё
Лукавое подобье. — 472-4
Искусство и витийство,
Всё в мире слишком тщетно для того,
Чтобы оплакать превращенье света
В тень; это горе «глубже слёз», когда
Похищен свет, когда покинул нас
Дух, нам светивший в мире, не надежда —
В неудержимых судорогах плача,
В отчаянье немом нам остаётся
Спокойствие холодное, костяк
Природы в паутине, где рожденье
И даже смерть обманывает нас. — конец
Поэма Аластор — шеллиевский Вертер. Он рисует здесь те искания идеального, те порывания изысканной души к запредельному, которые составляют самую отличительную черту его короткой, напряжённой и блестящей жизни. Внешним образом поэма отчасти навеяна путешествием по Швейцарии, с её горами и голубыми озёрами, и по Германии, с её пленительным Рейном. Из литературных воздействий можно указать на описания Пиринейских гор в романе Celestina <…> Шарлотты Смит, описывавшей с особым пристрастием Природу в ту эпоху, когда такие описания были не часты. Поэма Аластор — поэтическая исповедь юного Шелли; это поэма души, которая не может не быть одинокой, в силу своей чрезмерной утончённости.
