Страдания юного Вертера

«Страдания юного Ве́ртера» (нем. Die Leiden des jungen Werthers) — сентиментальный эпистолярный роман Иоганна Вольфганга Гёте 1774 года. Самоубийство героя от неразделённой любви спровоцировало волну подражаний в Европе в конца XVIII века — в 1980-х такое поведение назвали эффектом Вертера.

Цитаты

Книга первая

	В большинстве своём люди трудятся по целым дням, лишь бы прожить, а если остаётся у них немножко свободы, они до того пугаются её, что ищут, каким бы способом от неё избавиться. — 17 мая 1771
	Die meisten verarbeiten den größten Teil der Zeit, um zu leben, und das bisschen, das ihnen von Freiheit übrig bleibt, ängstigt sie so, dass sie alle Mittel aufsuchen, um es los zu werden.

Все учёнейшие школьные и домашние учителя согласны в том, что дети не знают, почему они хотят чего-нибудь; но что взрослые не лучше детей ощупью бродят по земле и тоже не знают, откуда пришли и куда идут, точно так же не видят в своих поступках определённой цели, и что ими так же управляют при помощи печенья, пирожного и розог, — с этим никто не хочет согласиться, а по моему разумению, это вполне очевидно. — 22 мая

Daß die Kinder nicht wissen, warum sie wollen, darin sind alle hochgelahrten Schul—und Hofmeister einig; daß aber auch Erwachsene gleich Kindern auf diesem Erdboden herumtaumeln und wie jene nicht wissen, woher sie kommen und wohin sie gehen, ebensowenig nach wahren Zwecken handeln, ebenso durch Biskuit und Kuchen und Birkenreiser regiert werden: das will niemand gern glauben, und mich dünkt, man kann es mit Händen greifen.

	Всё на свете самообман, и глуп тот, кто в угоду другим, а не по собственному призванию и тяготению, трудится ради денег, почестей или чего-нибудь ещё. — 20 июля
	Alles in der Welt läuft doch auf eine Lumperei hinaus, und ein Mensch, der um anderer willen, ohne daß es seine eigene Leidenschaft, sein eigenes Bedürfnis ist, sich um Geld oder Ehre oder sonst was abarbeitet, ist immer ein Tor.

«… человек, увлекаемый страстями, теряет способность рассуждать, и на него смотрят как на пьяного или помешанного». «Ах вы, разумники! — с улыбкой произнёс я. — Страсть! Опьянение! Помешательство! А вы, благонравные люди, стоите невозмутимо и безучастно в сторонке и хулите пьяниц, презираете безумцев и проходите мимо, подобно священнику, и, подобно фарисею, благодарите господа, что он не создал вас подобными одному из них. Я не раз бывал пьян, в страстях своих всегда доходил до грани безумия и не раскаиваюсь ни в том, ни в другом, ибо в меру своего разумения я постиг, почему всех выдающихся людей, совершивших нечто великое, нечто с виду недостижимое, издавна объявляют пьяными и помешанными». <…> «Очередная твоя блажь, — сказал Альберт. — Вечно ты перехватываешь через край, а тут уж ты кругом не прав, — речь ведь идёт о самоубийстве, и ты сравниваешь его с великими деяниями, когда на самом деле это несомненная слабость: куда легче умереть, чем стойко сносить мученическую жизнь». Я готов был оборвать разговор, потому что мне несноснее всего слушать ничтожные прописные истины, когда сам я говорю от полноты сердца. Однако я сдержался, ибо не раз уж слышал их и возмущался ими, и с живостью возразил ему: «Ты это именуешь слабостью? Сделай одолжение, не суди по внешним обстоятельствам. Если народ, стонущий под нестерпимым игом тирана, наконец взбунтуется и разорвет свои цепи — неужто ты назовёшь его слабым? А если у человека пожар в доме и он под влиянием испуга напряжёт все силы и с лёгкостью будет таскать тяжести, которые в обычном состоянии и с места бы не сдвинул; и если другой, возмущённый обидой, схватится с шестерыми и одолеет их — что ж, по-твоему, оба они слабые люди? А раз напряжение — сила, почему же, добрейший друг, перенапряжение должно быть её противоположностью? <…> Человеческой природе положен определённый предел. <…> Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет. Значит, вопрос не в том, силён ли он или слаб, а может ли он претерпеть меру своих страданий, всё равно душевных или физических, и, по-моему, так же дико говорить: тот трус, кто лишает себя жизни, — как называть трусом человека, умирающего от злокачественной лихорадки». — 12 августа

"… ein Mensch, den seine Leidenschaften hinreißen, alle Besinnungskraft verliert und als ein Trunkener, als ein Wahnsinniger angesehen wird". "Ach ihr vernünftigen Leute!" rief ich lächelnd aus. "Leidenschaft! Trunkenheit! Wahnsinn! Ihr steht so gelassen, so ohne Teilnehmung da, ihr sittlichen Menschen, scheltet den Trinker, verabscheut den Unsinnigen, geht vorbei wie der Priester und dankt Gott wie der Pharisäer, daß er euch nicht gemacht hat wie einen von diesen. Ich bin mehr als einmal trunken gewesen, meine Leidenschaften waren nie weit vom Wahnsinn, und beides reut mich nicht: denn ich habe in einem Maße begreifen lernen, wie man alle außerordentlichen Menschen, die etwas Großes, etwas Unmöglichscheinendes wirkten, von jeher für Trunkene und Wahnsinnige ausschreiten mußte." <…> "Das sind nun wieder von deinen Grillen", sagte Albert, "du überspannst alles und hast wenigstens hier gewiß unrecht, daß du den Selbstmord, wovon jetzt die Rede ist, mit großen Handlungen vergleichst: da man es doch für nichts anders als eine Schwäche halten kann. Denn freilich ist es leichter zu sterben, als ein qualvolles Leben standhaft zu ertragen". Ich war im Begriff abzubrechen; denn kein Argument bringt mich so aus der Fessung, als wenn einer mit einem unbedeutenden Gemeinspruche angezogen kommt, wenn ich aus ganzem Herzen rede. Doch faßte ich mich, weil ich's schon oft gehört und mich öfter darüber geärgert hatte, und versetzte ihm mit einiger Lebhaftigkeit: "Du nennst das Schwäche? Ich bitte dich, laß dich vom Anscheine nicht verführen. Ein Volk, das unter dem unerträglichen Joch eines Tyrannen seufzt, darfst du das schwach heißen, wenn es endlich aufgärt und seine Ketten zerreißt? Ein Mensch, der über dem Schrecken, daß Feuer sein Haus ergriffen hat, alle Kräfte gespannt fühlt und mit Leichtigkeit Lasten wegträgt, die er bei ruhigem Sinne kaum bewegen kann; einer, der in der Wut der Beleidigung es mit sechsen aufnimmt und sie überwältig, sind die schwach zu nennen? Und, mein Guter, wenn Anstrengung Stärke ist, warum soll die Überspannung das Gegenteil sein? <…> Die menschliche Natur <…> hat ihre Grenzen: sie kann Freude, Leid, Schmerzen bis auf einen gewissen Grad ertragen und geht zugrunde, sobald der überstiegen ist. Hier ist also nicht die Frage, ob einer schwach oder stark ist, sondern ob er das Maß seines Leidens ausdauern kann, es mag nun moralisch oder körperlich sein. Und ich finde es ebenso wunderbar zu sagen, der Mensch ist feige, der sich das Leben nimmt, als es ungehörig wäre, den einen Feigen zu nennen, der an einem bösartigen Fieber stirbt".

	Почему то, что составляет счастье человека, должно вместе с тем быть источником его страданий? — 18 августа
	Mußte denn das so sein, daß das, was des Menschen Glückseligkeit macht, wieder die Quelle seines Elendes würde?

Книга вторая

	… место не имеет значения и тот, кто сидит на первом месте, редко играет первую роль! — 8 января 1772
	... den Platz gar nicht ankommt, und daß der, der den ersten hat, so selten die erste Rolle spielt!

Перевод

Н. Г. Касаткина, 1957

О романе

	Действие этой книги было велико, можно сказать громадно, потому что она пришлась ко времени; как достаточно кусочка тлеющего трута, чтобы взорвать большую мину, так и здесь: взрыв среди читательской публики был так велик потому, что юный мир сам уже подкопался под свои устои.
	— Гёте, «Поэзия и правда: из моей жизни», 1811-1831

	Вот создание, — сказал Гёте, — которое я, подобно пеликану, вскормил кровью моего собственного сердца. В него вложено так много внутреннего, взятого из моей собственной души, так много перечувствованного и передуманного, что я легко мог бы наполнить этим романом десять таких томиков.
	— Иоганн Эккерман, «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, 1823—32»

	«Вертер» вызвал больше самоубийств, чем самая красивая женщина.
	— Анна де Сталь

… кто вопит от страдания, тот не выше своего страдания, — следовательно, и не может видеть его разумной необходимости, но видит в нём случайность, а всякая случайность оскорбляет дух и приводит его в раздор с самим собою, следовательно, и не может быть предметом искусства. Гёте в своём «Вертере», по собственному признанию, выразил моментальное состояние своего духа, тяжко страдавшего; «Вертером» <…> он и вышел из своего мучительного состояния. И вот истинная причина, почему чтение «Вертера» производит на душу то же тяжкое, дисгармоническое впечатление, не услаждая, а только терзая её; вот почему «Вертер» и представляется чем-то неполным, как бы неоконченным. Это не художественное произведение, а режущий, скрипучий диссонанс духа.

— Виссарион Белинский, «Менцель, критик Гёте», январь 1840

Вертер <…> с самого начала своего жизненного поприща вступает в непримиримый разлад со всем буржуазно-аристократическим обществом. Оно чуждо и ненавистно ему, потому что основано на неравенстве и произволе <…>. Он возмущён общеобязательной окаменевшей филистерской моралью, которая <…> подавляет лучшие порывы ума и сердца человеческого. Он не хочет раствориться в этом обществе, стать соучастником великой неправды, но он одинок, слишком слаб и безволен, чтобы восстать против гнёта. <…> Ценность «Вертера» как реалистического произведения неизмеримо возрастает от того, что острая, подчас сатирическая критика его направлена не только против феодально-дворянского миропорядка, но и против новых, буржуазных отношений, которые, не успев оформиться, уже обнаружили свою эгоистическую природу, свою враждебность всему человеческому.

— Израиль Миримский

	… для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что — есть свидетельство — он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворён. Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости…
	— Венедикт Ерофеев, «Москва — Петушки», 1970