Американская трагедия

«Американская трагедия» (англ. An American Tragedy) — роман Теодора Драйзера, опубликованный 17 декабря 1925 года. Основан на убийстве Честером Джилеттом своей девушки Грейс Браун и других сходных случаях.

Цитаты

Книга I

Отец всякий разговор начинал словами: «Хвала господу», — и все ребята по соседству с домом, где они жили, когда мальчику было семь лет, выкрикивали, завидев отца: — Грифитс, Грифитс! «Хвала господу» Грифитс! <…> В нём, как и в дразнивших его мальчишках, говорило извечное людское стремление к полному сходству, к стандарту. Но его отец и мать были не такие, как все; они всегда слишком много занимались религией… — I

Thus in one neighborhood in which they had lived, when he was but a child of seven, his father, having always preluded every conversation with “Praise the Lord,” he heard boys call “Here comes old Praise-the-Lord Griffiths.” <…> It was that old mass yearning for a likeness in all things that troubled them, and him. Neither his father nor his mother was like other people, because they were always making so much of religion…

Родители Клайда оказались совершенно неспособными позаботиться о будущности своих детей. Они не понимали, что каждому из детей необходимо дать какие-то практические или профессиональные знания; наоборот, поглощённые одной идеей — нести людям свет евангельской истины, они даже не подумали устроить детей учиться в каком-нибудь одном городе. Они переезжали с места на место, часто в разгар учебного года, в поисках более широкого поля для своей религиозной деятельности. Порою эта деятельность вовсе не приносила дохода, а поскольку Эйса был не в состоянии заработать много, работая садовником или агентом по продаже новинок, — только в этих двух занятиях он кое-что смыслил, — в такие времена семья жила впроголодь, одевалась в лохмотья, и дети не могли ходить в школу. Но что бы ни думали о таком положении сами дети, Эйса и его жена и тут сохраняли неизменный оптимизм; по крайней мере, они уверяли себя в том, что сохраняют его, и продолжали непоколебимо верить в бога и его покровительство. — II

For Clyde’s parents had proved impractical in the matter of the future of their children. They did not understand the importance or the essential necessity for some form of practical or professional training for each and every one of their young ones. Instead, being wrapped up in the notion of evangelizing the world, they had neglected to keep their children in school in any one place. They had moved here and there, sometimes in the very midst of an advantageous school season, because of a larger and better religious field in which to work. And there were times, when, the work proving highly unprofitable and Asa being unable to make much money at the two things he most understood—gardening and canvassing for one invention or another—they were quite without sufficient food or decent clothes, and the children could not go to school. In the face of such situations as these, whatever the children might think, Asa and his wife remained as optimistic as ever, or they insisted to themselves that they were, and had unwavering faith in the Lord and His intention to provide.

Изредка иные слушатели шли за проповедниками до их миссии, либо прослышав о ней, приходили туда позже — странные, морально неуравновешенные и неустойчивые люди, каких можно найти повсюду. <…> чаще это были мужчины: отбившиеся от дела рабочие, бродяги, пропойцы, неудачники, беспомощные и уродливые, которые, казалось, сходились сюда потому, что им больше некуда было идти. И всегда они возвещали о том, как бог, или Христос, или божественное милосердие спасли их от того или иного несчастья, и никогда не говорили о том, как сами спасли хоть кого-нибудь. — II

Occasionally a small band of people followed the preachers to their mission, or learning of its existence through their street work, appeared there later—those odd and mentally disturbed or distrait souls who are to be found in every place. <…> mostly men—down-and-out laborers, loafers, drunkards, wastrels, the botched and helpless who seemed to drift in, because they had no other place to go. And they were always testifying as to how God or Christ or Divine Grace had rescued them from this or that predicament—never how they had rescued anyone else.

С тринадцати лет он стал просматривать газеты (в дом Грифитсов они не допускались, так как чтение их считалось уж слишком «мирским» занятием) и из объявлений узнал, что всюду требуются либо уже квалифицированные работники, либо мальчики для обучения таким профессиям, которые ничуть его не интересовали. Как всякий средний молодой американец с типично американским взглядом на жизнь, он считал, что простой физический труд ниже его достоинства. <…> Что за жалкая, унизительная жизнь: <…> ходить в старом платье, спозаранку подыматься по утрам и выполнять всю ту нудную работу! <…> Да, Клайд был столь же тщеславен и горд, сколь беден. Он был из тех людей, которые считают себя особенными, не похожими на других. Он никогда не чувствовал себя неотделимой частицей своей семьи и не сознавал по-настоящему, что чем-то обязан тем, благодаря кому появился на свет. — II

Already when, at the age of thirteen, fourteen and fifteen, he began looking in the papers, which, being too worldly, had never been admitted to his home, he found that mostly skilled help was wanted, or boys to learn trades in which at the moment he was not very much interested. For true to the standard of the American youth, or the general American attitude toward life, he felt himself above the type of labor which was purely manual. <…> Wasn’t it menial, miserable the life <…> to wear old clothes and get up so early in the morning and do all the commonplace things? <…> For Clyde was as vain and proud as he was poor. He was one of those interesting individuals who looked upon himself as a thing apart—never quite wholly and indissolubly merged with the family of which he was a member, and never with any profound obligations to those who had been responsible for his coming into the world.

	Гортензия хорошо знала, что Клайд всё сильнее и сильнее жаждет добиться от неё той высшей благосклонности, которая, — в чём она никогда бы ему не созналась, — была привилегией двух других её знакомых. — XV
	As Hortense well knew Clyde was pressing more and more hungrily toward that ultimate condescension on her part, which, though she would never have admitted it to him, was the privilege of two others.

[Автомобиль] на полном ходу налетел на кучу камней <…>. Гортензия, которая выбралась из автомобиля раньше Клайда, стала ощупывать своё лицо и обнаружила, что её левая щека и лоб не только исцарапаны, но и кровоточат. Она подумала, что случившееся могло навсегда обезобразить её, и разом её охватил эгоистический страх; у неё всё вылетело из головы — и страдания и раны других, и даже опасность, что их всех поймает полиция, и убитый ребёнок, и разбитая дорогая машина, — словом, она помнила только о себе и о том, что, быть может, её красота потеряна безвозвратно. Она заплакала, ломая руки. <…> И, чувствуя, что нужно сейчас же что-то предпринять, она, не сказав никому ни слова, вдруг бросилась бежать, <…> подгоняемая единственной мыслью: как можно скорее добраться домой и позаботиться о себе. — XIX

Striking the edge of the paving stones at high speed <…>. Hortense, who had been lifted out before Clyde, and had suddenly begun to feel her face, had as suddenly realized that her left cheek and forehead were not only scraped but bleeding. And being seized by the notion that her beauty might have been permanently marred by this accident, she was at once thrown into a state of selfish panic which caused her to become completely oblivious, not only to the misery and injury of the others, but to the danger of discovery by the police, the injury to the child, the wreck of this expensive car—in fact everything but herself and the probability or possibility that her beauty had been destroyed. She began to whimper on the instant and wave her hands up and down. <…> And feeling an urgent compulsion to do something about it, she suddenly set off (and without a word to anyone <…>). Her one thought was to reach her own home as speedily as possible in order that she might do something for herself.

Книга II

Сондра Финчли дружила с Беллой, признавала богатство и престиж семьи Грифитс, но отнюдь не питала симпатии к Гилберту. Он с самого начала был к ней равнодушен и остался равнодушным, хотя она и пробовала с ним кокетничать. Её гордость была уязвлена. Тщеславная и самовлюблённая, она не могла простить ему оскорбления. Она не выносила эгоизма в других и особенно не терпела тщеславного, холодного и самовлюбленного брата Беллы. Уж слишком он высокого мнения о своей особе, слишком надут и высокомерен, только о себе и думает. «Фу, какой гордый! И что он только из себя строит? Воображает, что он ужасно важная персона… Прямо Рокфеллер или Морган! И, по-моему, он ни чуточки не интересный. Мне нравится Белла. Она очень мила. Но этот фат!.. Ему, наверно, хочется, чтобы девушки ухаживали за ним. Ну, от меня он этого не дождётся!». Так заявляла Сондра всякий раз, как с ней заговаривали о Гилберте. — XXIII

Now Sondra Finchley, despite the fact that she was interested in Bella and the Griffiths’ wealth and prestige in general was by no means as well pleased with Gilbert. He had been indifferent to her in the beginning when she had tried to cultivate him and he had remained so. He had wounded her pride. And to her, who was overflowing with vanity and self-conceit, this was the last offense, and she could not forgive him. She could not and would not brook the slightest trace of ego in another, and most especially the vain, cold, self-centered person of Bella’s brother. He had too fine an opinion of himself, as she saw it, was one who was too bursting with vanity to be of service to anyone. “Hmp! That stick.” It was so that she invariably thought of him. “Who does he think he is anyhow? He certainly does think he’s a lot around here. You’d think he was a Rockefeller or a Morgan. And for my part I can’t see where he’s a bit interesting—any more. I like Bella. I think she’s lovely. But that smarty. I guess he would like to have a girl wait on him. Well, not for me.” Such in the main were the comments made by Sondra upon such reported acts and words of Gilbert as were brought to her by others.

	— Счастье приходит к тому, кто умеет ждать. — Да, конечно, только смотри, не просиди всю жизнь в зале ожидания. — XLII
	“All good things come to him who waits, you know.” “Yes, unless you just turn out to be a waiter.”

… словно из глубин какого-то низшего или высшего мира, о существовании которого он никогда не догадывался и куда ни разу не проникал, из мира, находящегося вне жизни и смерти и населённого совсем иными существами, чем он сам, — как дух от случайного прикосновения к лампе Аладдина, <…> перед ним вдруг предстал некий коварный, дьявольский замысел, таившийся в его душе, чудовищный, но властный, коварный, но манящий, дружелюбный, но жестокий; он предоставлял Клайду выбор между злом, грозившим ему гибелью (несмотря на его сильнейшее сопротивление), и другим злом, которое хотя и наполняло его душу отвращением и жгучим ужасом, но всё же обещало впереди свободу, успех и любовь. Его мозг можно было в это время сравнить с запертым безмолвным залом, где, против собственной воли, он оказался в полном одиночестве и вот размышляет над таинственными и страшными желаниями или советами какой-то тёмной, первобытной части своего «я», не в силах ни отречься от неё, ни бежать и не находя в себе мужества как-либо действовать. — XLV

… it was now as though from the depths of some lower or higher world never before guessed or plumbed by him… a region otherwhere than in life or death and peopled by creatures otherwise than himself… there had now suddenly appeared, as the genie at the accidental rubbing of Aladdin’s lamp <…> the very substance of some leering and diabolic wish or wisdom concealed in his own nature, and that now abhorrent and yet compelling, leering and yet intriguing, friendly and yet cruel, offered him a choice between an evil which threatened to destroy him (and against his deepest opposition) and a second evil which, however it might disgust or sear or terrify, still provided for freedom and success and love. Indeed the center or mentating section of his brain at this time might well have been compared to a sealed and silent hall in which alone and undisturbed, and that in spite of himself, he now sat thinking on the mystic or evil and terrifying desires or advice of some darker or primordial and unregenerate nature of his own, and without the power to drive the same forth or himself to decamp, and yet also without the courage to act upon anything.

Роберта пронзительно вскрикнула, — и от боли в разбитом лице и от испуга, что накренилась лодка. Поражённый этим криком, Клайд вскочил и сделал движение к ней, отчасти затем, чтобы помочь ей, поддержать, отчасти чтобы просить прощения за нечаянный удар, и этим движением окончательно перевернул лодку: и Роберта и Клайд внезапно очутились в воде. Опрокидываясь, лодка левым бортом ударила Роберту по голове как раз тогда, когда она, погрузившись на миг в воду, снова появилась на поверхности и Клайд увидел перед собой её обезумевшее, искажённое лицо. Он уже пришёл в себя. А она была оглушена, перепугана и ничего не понимала от боли и безмерного, безумного страха: страшна вода, страшно утонуть, страшен этот удар, который Клайд нанёс ей случайно, почти бессознательно… — Помогите! Помогите! О, боже, я тону! Тону! Помогите! Клайд! Клайд! И вдруг голос у него в ушах: «Но ведь это… это… Не об этом ли ты думал, не этого ли желал всё время в своём безвыходном положении? Вот оно! Вопреки твоим страхам, твоей трусости, это свершилось. Несчастный случай, твой нечаянный, ненамеренный удар избавляет тебя от усилия, которое ты жаждал и всё же не осмелился сделать. Неужели же теперь — хотя в этом вовсе нет надобности, ведь это просто несчастный случай — ты придёшь ей на помощь и, значит, снова погрузишься в мучительную безысходность, которая так терзала тебя и от которой ты теперь избавлен? Ты можешь спасти её. Но можешь и не спасти! Смотри, как она бьётся. Она оглушена ударом. Она не в состоянии спастись сама, а если ты приблизишься к ней теперь, она в своём безумном ужасе потопит и тебя. Но ведь ты хочешь жить! А если она останется жива, твоя жизнь утратит всякий смысл. Останься спокойным только на мгновение, на несколько секунд! Жди, жди, не обращай внимания на этот жалобный призыв. И тогда… тогда… Ну вот, смотри. Всё кончено. Она утонула. Ты никогда, никогда больше не увидишь её живой, никогда. А вон твоя шляпа на воде, как ты хотел. А на лодке её вуаль, зацепившаяся за уключину. Оставь их. Разве это не доказательство, что тут произошёл несчастный случай?» — XLVII

Then he, stirred by her sharp scream (as much due to the lurch of the boat, as the cut on her nose and lip), rising and reaching half to assist or recapture her and half to apologize for the unintended blow—yet in so doing completely capsizing the boat—himself and Roberta being as instantly thrown into the water. And the left wale of the boat as it turned, striking Roberta on the head as she sank and then rose for the first time, her frantic, contorted face turned to Clyde, who by now had righted himself. For she was stunned, horror-struck, unintelligible with pain and fear—her lifelong fear of water and drowning and the blow he had so accidentally and all but unconsciously administered. “Help! Help! Oh, my God, I’m drowning, I’m drowning. Help! Oh, my God! Clyde, Clyde!” And then the voice at his ear! “But this—this—is not this that which you have been thinking and wishing for this while—you in your great need? And behold! For despite your fear, your cowardice, this—this—has been done for you. An accident—an accident—an unintentional blow on your part is now saving you the labor of what you sought, and yet did not have the courage to do! But will you now, and when you need not, since it is an accident, by going to her rescue, once more plunge yourself in the horror of that defeat and failure which has so tortured you and from which this now releases you? You might save her. But again you might not! For see how she strikes about. She is stunned. She herself is unable to save herself and by her erratic terror, if you draw near her now, may bring about your own death also. But you desire to live! And her living will make your life not worth while from now on. Rest but a moment—a fraction of a minute! Wait—wait—ignore the pity of that appeal. And then—then—But there! Behold. It is over. She is sinking now. You will never, never see her alive any more—ever. And there is your own hat upon the water—as you wished. And upon the boat, clinging to that rowlock a veil belonging to her. Leave it. Will it not show that this was an accident?”

Книга III

В округе приближается время выборов; в ноябре должны быть переизбраны на следующее трёхлетие все местные власти, включая и следователя, вдобавок в этом же году предстоят выборы окружного судьи (срок его полномочий — шесть лет). В августе, то есть примерно через полтора месяца, должны состояться окружные конференции республиканской и демократической партий, и тогда будут выдвинуты кандидаты на соответствующие должности. Однако ни на одну должность, кроме поста окружного судьи, не мог пока рассчитывать нынешний прокурор, поскольку он занимал место прокурора уже два срока подряд. Этим он был обязан не только своему таланту провинциального политического оратора, но и тому, что в качестве высшего судебного чиновника имел возможность оказывать своим друзьям различные услуги. Но теперь, если только ему не посчастливится быть выдвинутым, а затем и избранным на пост окружного судьи, должен наступить конец его политической карьере. Беда в том, что за весь период его полномочий не было ни одного значительного судебного процесса, который помог бы ему выдвинуться и, следовательно, дал бы право рассчитывать и впредь на признание и уважение избирателей. Но теперь… — II

A quadrennial county election was impending, the voting to take place the following November, at which were to be chosen for three years more the entire roster of county offices, his own included, and in addition this year a county judge whose term was for six years. In August, some six weeks further on, were to be held the county Republican and Democratic conventions at which were to be chosen the regular party nominees for these respective offices. Yet for no one of these places, thus far, other than that of the county judgeship, could the present incumbent of the office of district attorney possibly look forward with any hope, since already he had held the position of district attorney for two consecutive terms, a length of office due to the fact that not only was he a good orator of the inland political stripe but also, as the chief legal official of the county, he was in a position to do one and another of his friends a favor. But now, unless he were so fortunate as to be nominated and subsequently elected to this county judgeship, defeat and political doldrums loomed ahead. For during all his term of office thus far, there had been no really important case in connection with which he had been able to distinguish himself and so rightfully and hopefully demand further recognition from the people. But this…

	— Как получилось, что вас внезапно охватила столь сильная жалость к ней на озере Большой Выпи, но вы вовсе не чувствовали жалости, пока находились в Ликурге? Или у вас чувства, как водопроводный кран: можно открыть, а можно и закрыть? — XXV
	“How was it that you had so much pity all of a sudden up at Big Bittern, but none at all down there at Lycurgus? Is it something you can turn on and off like a faucet?”

— Прощайте все! Но голос его прозвучал так странно и слабо, так издалека, что Клайду и самому показалось, будто это крикнул не он, а кто-то другой, идущий рядом с ним. И ноги его, казалось, переступали как-то автоматически. И он слышал знакомое шарканье мягких туфель, пока его вели всё дальше и дальше к той двери. Вот она перед ним… вот она распахнулась. И вот наконец электрический стул, который он так часто видел во сне… которого так боялся… к которому его теперь заставляют идти. Его толкают к этому стулу… на него… вперёд… вперёд… через эту дверь, которая распахивается, чтобы впустить его, и так быстро захлопывается… а за нею остаётся вся земная жизнь, какую он успел изведать. — XXXIV

“Goodbye, all.” But his voice sounding so strange and weak, even to himself, so far distant as though it emanated from another being walking alongside of him, and not from himself. And his feet were walking, but automatically, it seemed. And he was conscious of that familiar shuffle—shuffle—as they pushed him on and on toward that door. Now it was here; now it was being opened. There it was—at last—the chair he had so often seen in his dreams—that he so dreaded—to which he was now compelled to go. He was being pushed toward that—into that—on—on—through the door which was now open—to receive him—but which was as quickly closed again on all the earthly life he had ever known.

Перевод

Нора Галь (1947—1978) на основе З. А. Вершининой (1928)

О романе

	Клайд Грифитс — антипод трагического героя, <…> никчемный, никудышный человечишка. — мнение на основе узкого классического и романтического понимания трагического как чего-то возвышенного
	— Уолтер Аллен

Клайд Грифитс, сын старой Америки с её патриархальными ценностями, с её уличными проповедниками, наставниками-родителями, предстаёт прирожденным потребителем с присущей потребителю пассивностью. В своей пассивности он полная противоположность Каупервуду, человеку сильной воли. Если девиз Каупервуда «Я угождаю себе», то девиз Клайда — «Я хочу, чтобы вы угождали мне». <…> им командуют все женщины, кроме Роберты <…>. Знаменательно, что Клайд «убивает» Роберту тогда, когда она <…> проявляет свою собственную волю. Но «убивает» ли он её? Он не может сказать. Событие допускает различные толкования, и Клайд идёт на электрический стул, не понимая того, что он сделал, не зная, раскаялся ли он и верит ли в бога. Всё его существование было призрачным поиском вымышленного «я». Постоянным содержанием жизни Клайда стала страстная мечта, вера в то, что некий волшебник исполнит его желания. У Клайда нет своего «я», и тем примечательней происходящая в нём перемена. Каупервуд — рыцарь мечты, Клайд — раб мечты. В конечном счёте ни тот, ни другой не имеют собственного «я». Но Каупервуд воплощает в жизнь свои иллюзии, Клайду же суждено пострадать за свои мечты. Оба олицетворяют трагедию Америки, страны, где фиктивные герои хватаются за вымышленные ценности или страстно мечтают обладать ими.

— Роберт Пенн Уоррен, «Вестники бедствий: Писатели и американская мечта», 1974

Драйзер полемически направил своё произведение против определённого типа романов, распространённых в США. В подобных книгах описывалась обычно история бедного юноши, который разбогател, женившись на девушке из состоятельной семьи. Такого рода романы внушали ложные идеи о возможности для каждого американца легко изменить свою судьбу и прославляли стремление к обогащению. Это был один из наиболее распространенных видов апологетической буржуазной литературы, рассчитанной на одурманивание широких читательских масс. <…> Клайд всё время в центре внимания писателя и в то же время чётко видны силы, формирующие его характер. <…> Роберта гибнет, попавшись на удочку тех же лживых иллюзий, которые отравили сознание Клайда. Однако, <…> у неё сохраняются настоящие человеческие чувства, её образ поэтому как бы оттеняет, подчёркивает развращённость Клайда. <…> «Американская трагедия» знаменует углубление реалистического метода Драйзера. В этом романе нет и намека на истолкование характеров и судеб, героев с позиций позитивистской философии Спенсера, которое выявилось в заключительных главах «Финансиста», «Титана», «Гения», нарушая реалистическое единство романов. <…> Существенны изменения <…> и в обрисовке городского пейзажа. Если прежним романам Драйзера свойственно поэтическое восприятие капиталистического города, то теперь в первых же строках романа он высказывает отрицательное к нему отношение описанием <…> Ликурга: «<…> он забрёл в жалкие трущобы <…>. Он был так возмущён и подавлен этим зрелищем, <…> что поспешил повернуть обратно. <…> А затем он вышел на ту красивую, обсаженную деревьями улицу, которой любовался утром: <…> здесь живёт высшее общество Ликурга». Пейзаж здесь как бы социально оживает, выявляя контрастность видения капиталистического города. «Американская трагедия» выделяется среди романов Драйзера глубиной и всесторонностью охвата явлений американской жизни. <…> «Американскую трагедию» часто <…> сравнивают с «Преступлением и наказанием». <…> Драйзер <…> осуждает иллюзорность и нежизненность представлений, которые пытались внушить Клайду его родители-проповедники. <…> преподобный Мак-Миллан <…> предстаёт <…> соучастником судебной расправы над Клайдом. <…> Драйзер, продолжая традиции Достоевского в изображении всех сложностей психологии человеческой личности, изуродованной буржуазным обществом, <…> во многом полемизирует с его реакционными взглядами и идеями.

— Ясен Засурский, «Теодор Драйзер», 1957, 1977

Теодор Драйзер

Я долго раздумывал над этим происшествием, ибо мне казалось, что оно не только отражает каждую сторону нашей национальной жизни — политику, общество, религию, бизнес, секс, — это была история столь обычная для каждого парня, выросшего в небольших городах Америки. Это была особенно правдивая история о том, что жизнь делает с личностью и как бессильна личность против неё. Моей целью было не морализировать, <…> а дать, если возможно, фон и психологию действительности, которые если не оправдывают, то как-то объясняют, как случаются такие убийства, а они случаются в Америке с поразительной частотой и так давно, как я только могу помнить.

— письмо Джеку Уилгусу 20 апреля 1927

Я был свидетелем того, как создавались в Америке большие состояния. Владельцы этих состояний сформировали паразитический класс <…>. Этот класс, по моим наблюдениям, представляли люди, которых не интересовал ни труд, ни государственные дела, ни интеллектуальные проблемы в какой-либо форме; но их интересовали лишь праздность и богатство, фанфары и демонстрация роскоши — при полном пренебрежении к рабочим, которых обездолили, и к интересам страны в целом. <…> В результате в период с 1875 по 1900 год это явление приобрело характер национального безумия, которое привело к первой мировой войне 1914—1918 годов, и достигло высшей точки во время финансового краха 1929 года. На протяжении всего этого периода, по-моему, мало кто из американцев был одержим мечтой стать выдающимся учёным, исследователем, геологом, философом или благодетелем рода человеческого в какой бы то ни было форме. Человека <…> не покидала настойчивая мысль, что для быстрого продвижения необходимы деньги. И один из самых надёжных способов получить их — жениться на девушке с приданым, вместо того чтобы совершенствоваться в своей специальности и зарабатывать честным путём. Так возникла охота за приданым. Она стала для американцев навязчивой идеей. <…> изучая документы, предоставленные мне в 1924 году по делу Честера Джилетта и Билли Браун, я убедился, что всё неверно оценивали, или, точнее, понимали обстоятельства, в которых находились убийца и его жертва накануне преступления. Эти обстоятельства стали мне известны <…> также из газетных сообщений и отчётов, предшествовавших дознанию, и свидетельствовали о том, что данное убийство не сможет получить глубокой и справедливой оценки в пропитанном религиозным духом и высокоаморальном американском суде и что его необходимо описать. Я был убеждён, что множество причин общественного, экономического, равно как морального и религиозного, характера помешают присяжным (а они сами являются представителями, можно сказать, даже жертвами аналогичных экономических условий и общественных запретов) вынести справедливое решение о виновности или невиновности предполагаемого убийцы. <…> В ходе расследования, ведущегося с целью установить и доказать, какие мотивы побудили Джилетта к убийству, меня поразил тот факт, что им двигало отнюдь не желание убить, но, скорее, нечто прямо противоположное. Джилетт <…> надеялся достичь такого общественного положения, которое исключало бы подобный замысел. <…> в своих намерениях и действиях юноша отнюдь не проявил себя как антиобщественная личность. Наоборот, он повиновался требованиям общества. <…> Почему же это преступление вызвало такой сильный резонанс? Почему сердца миллионов людей прониклись печалью, любовью, состраданием не только к Билли Браун, но и к нему самому? <…> Причина в том, что чувства гораздо быстрее, чем банальные доводы, позволяют постичь глубинную правду событий. Не Честер Джилетт виновен в преступлении, говорил я себе, но обстоятельства, которые он не в силах был преодолеть, — обстоятельства, законы, правила и общественные нормы, которые для него, человека незрелого, представлялись ужасными — они-то его и погубили.

— «Я обнаруживаю подлинную американскую трагедию» (I Find the Real American Tragedy), 1934

	Пресса, суд — все во власти трестов. Я написал «Американскую трагедию». И в сущности получилось так, что её как бы запретили или изъяли из продажи.
	— интервью французскому журналисту, 1936

… в моём романе скорее предполагается, чем доказывается и обосновывается идея экономического расслоения общества, при котором богатые, составляющие верхний слой, подавляют и угнетают бедных и люди неудачливые и обездоленные оказываются в трагическом положении. <…> Недавно было высказано мнение, что мой роман является своего рода классовым эпосом, в котором отражен классовый антагонизм, охватывающий в наши дни весь мир. И если судить по четырём инсценировкам этого романа, уже появившимся в Соединённых Штатах, в Германии, во Франции и в Советском Союзе, я склонен думать, что это так и есть. Хотя источник инсценировок одна и та же книга, в них весьма определённо выражены четыре совершенно различные точки зрения на те внешние экономические силы, которыми обусловливается трагическая судьба человека. В первой инсценировке, сделанной Патриком Кирни, автор подошёл к теме, к сожалению, с позиций полумелодраматических, ибо инсценировка эта создана по близкой американскому сердцу схеме: от нищеты к богатству и обратно. Если не теперь, то в ту пору это наиболее соответствовало требованиям, предъявляемым американцами к трагедии. <…> Инсценировка Эрвина Пискатора «Дело Клайда Грифитса» <…> совершенно лишена такого мелодраматического подхода. Скажу, кстати, что Пискатор — драматург, несомненно наделённый дарованием, остро реагирующий на экономическое и социальное неустройство и несовершенство мира, — является к тому же первоклассным режиссёром <…>. Клайд, хотя такой же слабый и немощный, как и в книге, словно непроизвольно становится выразителем многосторонней, глубокой, уничтожающей и в то же время полной трагизма критики общественного устройства. <…> В противоположность моей книге, инсценировка Пискатора проникнута не покорностью, а, наоборот, протестом, местами довольно резким, против жестокости и бесчеловечности, присущих той социальной системе, которая, по мнению Пискатора, должна быть изменена и оздоровлена. <…> инсценировка, сделанная <…> во Франции Жоржем Жаменом и Жаном Серве, <…> посвящена волнующим человеческим отношениям между представителями мира богачей и бедняков, изображённым в весьма поэтическом свете. <…> В Советском Союзе Базилевский в своей пьесе «Закон Ликурга» <…> Клайд изображён как жертва общественного порядка, который не в состоянии обеспечить ему законного права на работу и на должное вознаграждение за труд.

— «Четыре инсценировки „Дела Клайда Грифитса“», 1936