Титан (Драйзер)

«Титан» (англ. The Titan) — роман Теодора Драйзера, впервые изданный в 1914 году. Второй в «Трилогии желания».

Цитаты

В Чикаго, <…> словно меридианы к полюсу, сходятся тридцать железнодорожных линий. <…> Рукав грязной, кичливой и самонадеянной речонки Чикаго, <…> по её чёрной маслянистой воде, пофыркивая, бойко сновали буксиры, вдоль берегов возвышались красные, коричневые, зелёные элеваторы, огромные жёлто-рыжие штабели леса и чёрные горы антрацита. <…> Жёлтые, голубые, зелёные, белые и коричневые вагончики конки; их тащили, позвякивая колокольчиками, заморенные, худые, как скелет, клячи <…>. Вагончики были совсем дрянные — просто ярко размалёванные фанерные ящики с вставленными в них стёклами и приделанными кое-где блестящими медными побрякушками… — I (в 1870-х годах)

Chicago <…> already had thirty railroads terminating here, as though it were the end of the world. <…> Presently a branch of the filthy, arrogant, self-sufficient little Chicago River, <…> with its mass of sputtering tugs, its black, oily water, its tall, red, brown, and green grain-elevators, its immense black coal-pockets and yellowish-brown lumber-yards. <…> The little yellow, blue, green, white, and brown street-cars, <…> the tired, bony horses, jingling bells at their throats <…>. They were flimsy affairs, these cars, merely highly varnished kindling-wood with bits of polished brass and glass stuck about them…

	… жизнь, возведя [человека] на вершину благополучия, продолжает и там дразнить и мучить его. Впереди всегда остаётся что-то недосягаемое, вечный соблазн и вечная неудовлетворённость. — III (вариант распространённых мыслей)
	… life at its topmost toss irks and pains. Beyond is ever the unattainable, the lure of the infinite with its infinite ache.

… своими повадками он напоминал барана-провокатора на бойнях, ведущего перепуганное и упирающееся стадо своих собратьев под нож и достаточно смышленого, чтобы всегда вовремя отстать и спасти собственную шкуру. Старый крючкотвор и сутяжник <…> постоянно измышлял всё новые юридические уловки и каверзы. — VIII

… one instinctively compared him to that decoy sheep at the stock-yards that had been trained to go forth into nervous, frightened flocks of its fellow-sheep, balking at being driven into the slaughtering-pens, and lead them peacefully into the shambles, knowing enough always to make his own way quietly to the rear during the onward progress and thus escape. A dusty old lawyer, <…> a whole world of shifty legal calculations and false pretenses floating around in his brain.

— А какой пакет акций останется у вас на руках — или на руках у учредителей — после того, как вы разочтётесь со старыми и новыми компаниями? — Процентов тридцать пять, сорок от всех акций. <…> Надо же что-нибудь получить за свои труды. — Совершенно справедливо, <…> но поскольку я срезал палку, которой вы теперь собираетесь сбить это сочное яблочко, основательная часть должна достаться и мне, как вы полагаете? — XI

“How much stock of the new company would be left in your hands—or in the hands of the organizing group—after each of the old and new companies had been provided for on this basis?” “Oh, possibly thirty-five or forty per cent. of the whole. <…> The laborer is worthy of his hire.” “Quite so, <…> but, seeing that I am the man who has been cutting the pole to knock this persimmon it seems to me that a pretty good share of that should come to me; don’t you think so?”

Есть такие люди, без художественных наклонностей и духовных интересов, <…> всё же благодаря своей жизненной силе обладающие какой-то странной притягательностью; они сами являются как бы сгустком жизни, не светлой и не слишком тёмной, но мутной, как агат. <…> Ещё совсем мальчишкой он много кое-чего узнал — постиг все тонкости подтасовки избирательных бюллетеней, и покупки голосов, и казнокрадства, и всевластия политических лидеров, распределявших тёплые местечки, а также взяточничества, семейственности, использования человеческих слабостей — словом, всего, из чего в Америке складывается (или складывалась) политическая и финансовая жизнь. — XII

There is a kind of nature, not artistic, not spiritual, <…> that is nevertheless a sphered content of life; not crystalline, perhaps, and yet not utterly dark—an agate temperament, cloudy and strange. <…> Even as a stripling what things had he not learned—robbery, ballot-box stuffing, the sale of votes, the appointive power of leaders, graft, nepotism, vice exploitation—all the things that go to make up (or did) the American world of politics and financial and social strife.

	… настоящий сторожевой пёс партийной машины, который присматривал за действиями мэра, городского казначея, налогового инспектора, да и вообще всех чиновников муниципалитета, зорко следя за тем, чтобы и дела решались и взятки распределялись как надлежало. — XII
	… a true watch-dog of graft for the machine, who worked with the mayor, the city treasurer, the city tax receiver—in fact, all the officers of the current administration—and saw that such minor matters were properly equalized.

Теперь, когда внимание Мак-Кенти было привлечено к газовым предприятиям, он принялся усердно разведывать обстановку, желая выяснить — не выгоднее ли будет договориться со Шрайхартом, или изобрести какую-либо другую комбинацию. В конце концов он пришёл к выводу, что план Каупервуда по политическим соображениям легче осуществить. Эти политические соображения заключались главным образом в том, что группа Шрайхарта, не нуждаясь пока что в услугах олдерменов, проявила недальновидность и не сообразила подмазать на всякий случай шайку пиратов, засевшую в ратуше. — XIII

Mr. McKenty, now that the matter had been called to his attention, was interested to learn about this gas situation from all sides—whether it might not be more profitable to deal with the Schryhart end of the argument, and so on. But his eventual conclusion was that Cowperwood’s plan, as he had outlined it, was the most feasible for political purposes, largely because the Schryhart faction, not being in a position where they needed to ask the city council for anything at present, were so obtuse as to forget to make overtures of any kind to the bucaneering forces at the City Hall.

	— Да чем же плохи наши вагоны [конки]? <…> — Они грязные, и они холодные, и окна дребезжат так, что не только разговаривать — думать невозможно. Рельсы пора менять, а зимой от этой зловонной соломы, которую там стелют на пол, просто с души воротит. — XXII
	“What’s the matter with them cars?” “They’re dirty, and they’re flimsy, and the windows rattle so you can’t hear yourself think. The track is no good, and the filthy straw we keep in them in winter is enough to make a person sick.”

	Обычные держатели акций, как правило, народ чрезвычайно нервный, неустойчивый и пугливый. Они подобны устрице — моллюску, который, чуть что, прячется в свою раковину и замирает там в полной неподвижности. — XXVI
	Stockholders of a certain type—the average—are extremely nervous, sensitive, fearsome. They are like that peculiar bivalve, the clam, which at the slightest sense of untoward pressure withdraws into its shell and ceases all activity.

Всякий, кто знаком с миром дельцов, крупных коммерческих и финансовых операций, знает, как важно здесь иметь репутацию человека солидного, положительного, степенного <…>. Если люди не абсолютно порядочны, это это не мешает каждому из них ждать и даже требовать порядочности от других. Никто с такой жадностью не прислушивается к слухам, не собирает с таким усердием сплетен, которые могут повредить карьере того или иного дельца, не следит так пристально и неутомимо за чужими делами и не прячет с таким тщанием свои собственные грязные дела и делишки, как деятели коммерческого и финансового мира — XXXIV

Those who know anything concerning the financial world and its great adventures know how precious is that reputation for probity, solidarity <…>. If men are not absolutely honest themselves they at least wish for and have faith in the honesty of others. No set of men know more about each other, garner more carefully all the straws of rumor which may affect the financial and social well being of an individual one way or another, keep a tighter mouth concerning their own affairs and a sharper eye on that of their neighbors.

	— Политика — не ложе из роз, на котором можно покоиться до скончания века, если уж вы улеглись на него однажды. — XXXVIII
	“Politics isn’t a bed of roses that stays made just because you make it once.”

Он с молниеносной быстротой строил теперь <…> линии своих надземных дорог. Одновременно он готовил западню враждебным ему чикагским банкам <…>. Он наживал бешеные деньги. <…> Из касс своих бесчисленных компаний он забирал огромные суммы под видом временных займов, а потом, по его указанию, послушные исполнители относили их в счёт расходов на «строительство», «оборудование», «эксплуатацию». Словом, он как матёрый волк рыскал по чащобе, которую сам же и создал для себя. — XLVII

For the present he was busy <…> constructing his several elevated lines at a whirlwind rate. At the same time <…> he was effecting a scheme <…> to the local Chicago banks—the very banks which were most opposed to him <…>. It was most profitable to himself. <…> Out of the cash-drawers of his various companies he took immense sums, temporary loans, as it were, which later he had charged by his humble servitors to “construction,” “equipment,” or “operation.” He was like a canny wolf prowling in a forest of trees of his own creation.

	Горе политическому вождю, который проповедует новую доктрину спасения и по мягкосердечию своему предлагает панацею от всех социальных зол. Ему воистину уготован терновый венец. — XLVII
	Woe to the political leader who preaches a new doctrine of deliverance, and who, out of tenderness of heart, offers a panacea for human ills. His truly shall be a crown of thorns.

	… великосветская хроника <…> ни разу не упомянула его имени. Тут безусловно сказывались козни чикагских врагов [Каупервуда], распространявших неблаговидные слухи о его прошлом и чернивших его в глазах тех общественных организаций, клубов и даже церквей, признание которых служит своего рода пропуском в рай, если не на небесах, то на земле. — LIV
	… special society columns <…> ignored him entirely. Already the machination of certain Chicago social figures in distributing information as to his past was discernible in the attitude of those clubs, organizations, and even churches, membership in which constitutes a form of social passport to better and higher earthly, if not spiritual, realms.

	Не удивительно ли, что некоторые люди растут и набирают силу до тех пор, пока не превратятся в такого колосса, что мир становится для них лишь подножием? Или пока, как баньяны, не пустят корня от каждой ветви и не создадут вокруг себя целого леса, — леса сложных коммерческих предприятий, разнообразная деятельность которых отражается на самых различных областях жизни. — LIV
	How wonderful it is that men grow until, like colossi, they bestride the world, or, like banyan-trees, they drop roots from every branch and are themselves a forest—a forest of intricate commercial life, of which a thousand material aspects are the evidence.

	Он был похож на новый, только что отпечатанный доллар — так же вылощен, опрятен, свеж. — LV
	He was as crisp as a new dollar bill—as clean, sharp, firmly limned.

	Ему было жаль [её], но сострадание это напоминало дальнее позвякивание овечьих бубенцов или звон плавучего маяка, прорывающийся сквозь рёв бури и грохот чёрных валов. — LVII
	He felt sympathy, but it was like the tinkling of a far-off sheep-bell—the moaning of a whistling buoy heard over the thrash of night-black waves on a stormy sea.

Каупервуд — взяткодатель, каких ещё свет не родил. Прямых улик против него не было, но все знали, что это так. В газетах печатались карикатуры, изображавшие его то на капитанском мостике пиратского судна, отдающим своим матросам приказ потопить другое судно — «Ладью Народных Прав», то в виде насильника и бандита в чёрной полумаске, пытающегося похитить у прекрасной девственницы «Чикаго» и честь и кошёлек. — LIX

No legal proof of this was obtainable, but Cowperwood was assumed to be a briber on a giant scale. By the newspaper cartoons he was represented as a pirate commander ordering his men to scuttle another vessel—the ship of Public Rights. He was pictured as a thief, a black mask over his eyes, and as a seducer, throttling Chicago, the fair maiden, while he stole her purse.

	Что ни говорите, а любая женщина таит в сердце мечту о герое — своём будущем избраннике. Если одни люди создают себе идолов из камня или полена, то другим требуется какое-то подобие настоящего величия. И в том и в другом случае сохраняется иллюзия языческого поклонения. — LX
	Say what one will, the wish buried deep in every woman’s heart is that her lover should be a hero. Some, out of the veriest stick or stone, fashion the idol before which they kneel, others demand the hard reality of greatness; but in either case the illusion of paragon-worship is maintained.

Нашлись и такие альтруисты, которые, в состоянии крайнего возбуждения, объявили, что в окончательном низложении Каупервуда видят свой долг перед господом богом, перед человечеством и демократией. Небеса разверзлись перед их взором, и свет господень просветил их разум. В противовес этим подвижникам, шайка политических разбойников или флибустьеров, тех, что засели в ратуше, <…> готова была, подобно голодным свиньям, запертым в хлеву, наброситься на всё, что попадало к ней в кормушку, лишь бы нажраться до отвала. В острые моменты борьбы за наживу равно открываются и бездонные глубины низости и недосягаемые вершины идеала. Когда океан вздымает ввысь свои бушующие валы, между ними образуются зияющие бездны. — LXI

Certain altruists of the community were by now so aroused that in the destruction of Cowperwood they saw their duty to God, to humanity, and to democracy straight and clear. The heavens had once more opened, and they saw a great light. On the other hand the politicians—those in office <…>—constituted a petty band of guerrillas or free-booters who, like hungry swine shut in a pen, were ready to fall upon any and all propositions brought to their attention with but one end in view: that they might eat, and eat heartily. In times of great opportunity and contest for privilege life always sinks to its lowest depths of materialism and rises at the same time to its highest reaches of the ideal. When the waves of the sea are most towering its hollows are most awesome.

II

Кому достанутся лавры завоевателя этой Флоренции Западных штатов? Город, подобный ревущему пламени, город — символ Америки, город-поэт в штанах из оленьей кожи, суровый, неотёсанный Титан, Бёрнс среди городов! На берегу мерцающего озера лежит этот город-король в лохмотьях и заплатах, город-мечтатель, ленивый оборванец, слагающий легенды, — бродяга с дерзаниями Цезаря, с творческой силой Еврипида. Город-бард — о великих чаяниях и великих достижениях поёт он, увязнув грубыми башмаками в трясине обыденного. <…> Перед нами Вавилон, Троя, Ниневия нового века! Сюда, дивясь всему, исполненные надежд, шли переселенцы из Западных штатов и Восточных. Здесь голодные и алчущие труженики полей и фабрик, носясь с мечтой о необыкновенном и несбыточном, создали себе столицу, сверкающую кичливой роскошью среди грязи. <…> стекался сюда странный, разношерстный люд; решительные, терпеливые, упорные, едва затронутые цивилизацией, все эти пришельцы жаждали чего-то, но не умели постичь подлинной ценности того, что им давалось, стремились к славе и величию, не зная, как их достигнуть. <…> Уже стали появляться и растерянные иностранцы — венгры, поляки, шведы, немцы, русские. Смущённые незнакомой речью, опасливо поглядывая на своего соседа чуждой национальности, они селились колониями, чтобы жить среди своих. Здесь были негры, проститутки, мошенники, шулеры, искатели приключений par excellence! Этот город наводняли подонки всех городов мира, среди которых тонула жалкая горстка местных уроженцев.

To whom may the laurels as laureate of this Florence of the West yet fall? This singing flame of a city, this all America, this poet in chaps and buckskin, this rude, raw Titan, this Burns of a city! By its shimmering lake it lay, a king of shreds and patches, a maundering yokel with an epic in its mouth, a tramp, a hobo among cities, with the grip of Caesar in its mind, the dramatic force of Euripides in its soul. A very bard of a city this, singing of high deeds and high hopes, its heavy brogans buried deep in the mire of circumstance. <…> This was the Babylon, the Troy, the Nineveh of a younger day. Here came the gaping West and the hopeful East to see. Here hungry men, raw from the shops and fields, idyls and romances in their minds, builded them an empire crying glory in the mud. <…> had come a strange company, earnest, patient, determined, unschooled in even the primer of refinement, hungry for something the significance of which, when they had it, they could not even guess, anxious to be called great, determined so to be without ever knowing how. <…> Here was already the bewildered foreigner, an alien speech confounding him—the Hun, the Pole, the Swede, the German, the Russian—seeking his homely colonies, fearing his neighbor of another race. Here was the negro, the prostitute, the blackleg, the gambler, the romantic adventurer par excellence. A city with but a handful of the native-born; a city packed to the doors with all the riffraff of a thousand towns.

— … Чикаго <…> — вроде как младший сын в семье, который уверен, что он всех может заткнуть за пояс, да не хочет пробовать свои силы до поры до времени. Его нельзя назвать красавцем — он угловат, как все подростки, — но мы знаем, что он ещё выровняется. Каждые полгода этот молодчик вырастает из своих штанов и башмаков, из своей шапки и курточки и не может поэтому выглядеть франтом, но под неказистой одеждой у него крепкие кости и упругие мускулы, и вы не замедлите убедиться в этом, <…> как только присмотритесь к нему поближе.

“… Chicago <…> are like the youngest son in the family that knows he can lick all the others, but doesn’t want to do it—not just yet. We’re not as handsome as we might be—did you ever see a growing boy that was?—but we’re absolutely sure that we’re going to be. Our pants and shoes and coat and hat get too small for us every six months, and so we don’t look very fashionable, but there are big, strong, hard muscles and bones underneath <…> as you’ll discover when you get to looking around.”

LVIII

Ну, как не пожалеть этих бедняг, этих сельских простаков, попавших в законодательное собрание и теперь раздираемых непримиримыми противоречиями — алчным желанием полуузаконенной и лёгкой наживы, с одной стороны, и страхом, что их объявят предателями интересов народа, — с другой. Да, для многих провинциальных депутатов, ещё никогда не державших в руках даже двух тысяч долларов, это была поистине душераздирающая дилемма. Они ходили друг к другу в номера, собирались в гостиных отелей и обсуждали эту мучительную задачу. А потом каждый, оставшись один, проводил бессонную ночь и думал, думал, думал… Знакомство с крупными воротилами, которые навязывали свою волю другим, в то время как народ должен был выступать как проситель, действовало на них растлевающе. Сколько романтически настроенных, преисполненных иллюзий молодых идеалистов — адвокатов, провинциальных издателей, общественных деятелей — превращалось здесь в циников, пессимистов и взяточников! Люди теряли всякую веру в идеалы, теряли даже последние остатки человечности. Волей-неволей они убеждались в том, что важно только уменье брать, а взяв, — держать. На первый взгляд всё здесь как будто бы имело самый заурядный, будничный вид: заурядные люди, жители штата Иллинойс, простые фермеры и горожане, избранные сенаторами или членами палаты, совещались друг с другом, раздумывали, решали, как им следует поступить, — в действительности же это были джунгли, страшные джунгли, где развязаны все инстинкты, где властвуют алчность и страх, где у каждого спрятан нож за пазухой. Однако крик и шум, поднятые газетами, заставили некоторых, наиболее боязливых, законодателей попрятаться в кусты. Из родных городов и селений к ним уже начали поступать письма, написанные их друзьями-приятелями по наущению газет. Их политические противники начали поднимать голову. Приманка была близка, рукой подать, и тем не менее те, кто поосторожней, стали стыдливо отводить от неё глаза — слишком уж многое было поставлено на карту.

Pity in such a crisis the poor country-jake legislator torn between his desire for a justifiable and expedient gain and his fear lest he should be assailed as a betrayer of the people’s interests. To some of these small-town legislators, who had never seen as much as two thousand dollars in cash in all their days, the problem was soul-racking. Men gathered in private rooms and hotel parlors to discuss it. They stood in their rooms at night and thought about it alone. The sight of big business compelling its desires the while the people went begging was destructive. Many a romantic, illusioned, idealistic young country editor, lawyer, or statesman was here made over into a minor cynic or bribe-taker. Men were robbed of every vestige of faith or even of charity; they came to feel, perforce, that there was nothing outside the capacity for taking and keeping. The surface might appear commonplace—ordinary men of the state of Illinois going here and there—simple farmers and small-town senators and representatives conferring and meditating and wondering what they could do—yet a jungle-like complexity was present, a dark, rank growth of horrific but avid life—life at the full, life knife in hand, life blazing with courage and dripping at the jaws with hunger. However, because of the terrific uproar the more cautious legislators were by degrees becoming fearful. Friends in their home towns, at the instigation of the papers, were beginning to write them. Political enemies were taking heart. It meant too much of a sacrifice on the part of everybody. In spite of the fact that the bait was apparently within easy reach, many became evasive and disturbed.

Перевод

В. Н. Курелла, Т. А. Озерская, 1952, 1973 (с незначительными уточнениями)

О романе

	… это лучшая вещь, которую вы когда-либо создали, за возможным исключением «Дженни Герхардт», и то её преимущество заключается лишь в большем эмоциональном обаянии. «Дженни» более пикантна, но «Титан» лучше написан. <…> Ваш стиль стал более лапидарным, более преисполненным драматизма, более изящным.
	— Генри Менкен, письмо Драйзеру, 1914