Апологи (Одоевский)

«Апологи» — цикл из 7 притч Владимира Одоевского 1824 года.

Цитаты

Я заметил, что предмет, привлекавший более всего младенцев к этому дереву, были прекрасные плоды, на нём висевшие. Младенцы с низу не замечали, что эти плоды были прекрасны только издали, но в самом деле были гнилы. «И это игра, сказал мне голос; она называется почестями без заслуги». Весьма жалко мне было смотреть на некоторых юношей, которых старики-младенцы приводили к дереву и показывая им плоды, на нём росшие, — с важностию говорили, что это плоды чрезвычайно вкусны и должны быть целию жизни человеческой, — что единственное средство для достижения оной, есть искусное перекидывание мишурного мячика. Тщетно злополучные юноши обращали взоры к чему-то высшему, непонятному для стариков-младенцев; упрямые старики, не давая им отдыха, заставляли перекидывать мячик. <…> Как исчислить мне все суетные занятия стариков-младенцев, как исчислить — неисчислимое? Одни пускали мыльные пузыри и уверяли, что для сего потребны величайшие усилия и ум высокий, другие вили в кудри седые волосы и восхищалися своею безобразною красотою; третье прозябали в бездействии, но у всех на языке вертелося — опытность!

— «Старики или остров Панхаи»

Дорога была излучиста. Она разделялась на неисчислимое множество тропинок, которые то спускалися в глубокие пропасти, то поднималися по стремнинам. Густой мрак покрывал вселенную; колючие тернии впивалися в ноги несчастных странников: они спотыкалися, а бездны разверзались под ними, а огромные нависшие скалы при малейшем шорохе грозили падением. Впереди всех шёл дервиш; многие следовали по пути им проложенному, другие шли по иным путям; одни благословляли его: колючие терния, подавленные смелою стопою дервиша, не язвили их более; светильник в руке его обличал пред ними и мрачные бездны и грозные скалы; большая ж часть проклинали его: одни завидовали его светильнику, другие роптали, зачем идёт он не путём ими избранным, зачем не для них попирает терния, не им освещает. Иных же обманывал издалека мерцавший светильник, они совращалися с собственного пути, не попадали на путь дервиша и низвергалися в пропасти. Дервиш не внимал ни благословениям, ни проклятиям; холодный, бесстрастный не примечал стона ниспадающих, не для освещения ничтожной толпы нёс он светильник, не для неё подавлял терния: взорам, воображению, уму, всем чувствам, всем движениям души его представлялася цель, к которой он стремился. <…> Мудрый! Ужели добродетели простолюдина цель твоих действий? <…> Но не твоя ли добродетель возвышеннее всех прочих?

— «Дервиш»

Возвышенные умствования гениев — друзей человечества — сколь ничтожны вы в глазах простолюдина! Он окружён вашими благодетельными действиями: без вас и мрак бы оледенил его тело, мрак ослепил бы его, вам обязан он и своим покоем, и довольством, и всеми прелестями жизни, даже минутными; но туманы предрассудков скрывают вас от глаз его; он беспечно наслаждается благами, вами производимыми, и не ищет их начальной причины; слабоумный, он смеётся, когда мудрый говорит ему, что вы единая вина его счастия!

— «Солнце и младенец»

С гасильником в руке, с закоренелою злобою в сердце, с низкою робостию на челе, Алогий прокрался в храмину, где Эпименид, при мерцающем свете лампады, изучал премудрости, куда сами боги сходили к нему беседовать. Алогий видит лампаду; бессмысленный думает, что она единственная вина мудрости Эпименидовой, приближается и — трепещущею рукою гасит её; но пламя, пылавшее в лампаде, было пламя божественное, сам Аполлон возжигал его; не погасло оно от нечистого прикосновения Алогия; но более возгорелось, заклокотало, охватило всю храмину, в прах обратило ничтожного и тихо взвилось на лампаде. Невежды-гасильники! Ужели ваши беззаконные усилия погасят божественный пламень совершенствования?

— «Алогий и Эпименид»

… произведение, где поэт России так живо олицетворяет те непонятные чувствования, которые холодят нашу душу посреди восторгов самых пламенных. Глубоко проникнул он в сокровищницу сердца человеческого, из неё похитил ткани, неприкосновенные для простолюдина, — которыми облёк он своего таинственного Демона. Но не только внутри существует сей злобный гений, он находится и вне нас; последний не так опасен, как первый, но не менее мучителен. <…> Каллидор <…> входит в огромные палаты, его встречают толпы незнакомых, но прелестных существ, как будто носящих образ человеческий; все они были, по-видимому, в великой деятельности, но оставляли свои занятия и подходили к Каллидорову спутнику: одни приветствовали его, другие жали руку; все спрашивали его наставлений и с благословением ему внимали. <…> Он не переставал изумляться, забывал о своей прежней храмине, был в упоении, но вдруг подул лёгкий ветер, и палаты заколыхались. Это поразило Каллидора, прервало минутный восторг его, он всматривается с большим вниманием на существа его окружающие и что же видит? Не людей, но несметное количество зверей, скотов, гадов разного рода. <…> «Где же люди, которых ты обещал показать мне?» — восклицал нетерпеливый юноша своему спутнику. Незнакомец не отвечал ему на вопрос, твердил беспрестанно об опытности и водил его из здания в здание. <…> Наконец, здания не колыхались более на глазах Каллидора; к чрезвычайному его удивлению, животные нечувствительно стали для него облекаться в одежду человеческую; наконец они в самом деле людьми ему казались; он не понимал прежнего своего состояния; лишь нередко взглядывая в зеркало, мнил видеть себя в образе тех животных, которых прежде ужасался, но почитал это мечтою; день ото дня более и более душою привязывался к своему спутнику; душою верил пышным словам его и обещаниям; по его внушению подружился с окружающими существами, вступил в их круг деятельности; старался всячески подражать им: и пресмыкаться пред пресмыкающимися и порхать с насекомыми; животные не могли нахвалиться Каллидором, и лишь избранные жалели, зачем он познакомился с светскою жизнию.

— «Новый Демон»

На сих днях посетил я одного моего приятеля, которого знавал ещё в молодости; тогда он, как водится у нас, подавал великие надежды; <…> все думали, что он будет осьмое чудо мира; журналисты прославляли его гением, добрые читатели им поверили; слава его обошла все гостиные и кабинеты; но прошло несколько лет, о гении нет ни слуха, ни духа, как в воду канул. <…> Вхожу к моему приятелю, и не узнаю ни его самого, ни его комнаты: пыль покрывала все книги и бумаги его, на них даже и признака прикосновения не было; сам он сидел, или лучше сказать, лежал в пуховых креслах; беспечно курилась трубка в устах его; ни огня в глазах, ни жизни в лице; пред ним лежал исписанный листок бумаги: <…> «Однажды <…> непонятное существо ввалилося в комнату. Старая моська моя весьма ему обрадовалась, бросилася, легла с почтением у ног его, растянулась и заснула; множество книг запрыгали на полках, как будто отозвалося в них родное чувство; и лишь молодой котенок с негодованием выпустил когти. „<…> я Лень, богиня, не одними русскими поэтами обожаемая. Древние не хотели и знать меня; они меня приковывали к стулу, складывали крест на крест руки и забывали обо мне, теперь благодаря Каллидорову спутнику и модным поэтам, я вышла на свет, брожу всюду, во все мешаюсь, заступаю место философии и поэзии и, как уверяют многочисленные почитатели, даю счастие истинное, необманчивое; я хочу быть твоею управительницею“. <…> Хочу узнать о каком-либо открытии, она начинает доказывать, что с меня довольно и старого, начинает приводить в пример своих приятелей, наших сочинителей рукодельных риторик. Кто устоит против такого доказательства? Едва хочу я приняться за сочиненье, чернилы мои высушены, перья испорчены. Кто виноват? Управительница. <…> Словом, она совершенно обладает мною, распоряжает всем домом, всеми делами, всё портит, не платит долгов, выкидывает напрасно из кошелька деньги, люди называют меня скупым и расточительным, неучью и педантом, а кто виноват? <…> хочу вытолкнуть её за двери, тогда, откуда возьмется у ней живость и увёртливость, она прыгает из места в место и искусно подменит важную книгу романом и примется очинивать перья и очинивает их так долго, долго, между тем, начинает жалеть, что я изнуряю себя, потом так приветливо улыбаться, что я снова невольно приклоню к ней отяжелевшую голову».

— «Моя управительница»

О цикле

	Старики или остров Панхаи <…>. Идея прекрасная, но не везде развёрнутая с надлежащею живостию и весёлостию, свойственными сатирическим предметам.
	— Фаддей Булгарин, рецензия на часть I «Мнемозины»

	… его «апологи» — род поэтических аллегорий, в которых ясно и определительно выказалось направление таланта их автора. <…> Эти апологи замечательны уже тем, что они походили ни на что, бывшее до них в русской литературе; они не пользовались популярностию, потому что могли нравиться не всем.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения князя В. Ф. Одоевского», 1844

В художественном отношении большинство апологов не выдерживают строгой критики. Мысль в них кажется слишком оголённой, изображение — вялым, прямые авторские рассуждения занимают в композиции апологов непропорционально большое место. Но за этими недостатками ранней философской прозы В. Одоевского можно увидеть и некоторые общие, типологические черты как его собственной поэтики, так и поэтики некоторых других любомудров.

— Евгений Маймин, «Владимир Одоевский и его роман «Русские ночи», 1975