Аристократка (Зощенко)

«Аристократка» — сборник Михаила Зощенко 1924 года из 18 рассказов. Заглавный стал одним из самых знаменитых его произведений и включался им почти во все авторские сборники.

Цитаты

• см. «Агитатор»

… дело было секретное у бабки Анисьи Николаевны. Самогонное секретное предприятие. На паях. Старикашка такой, Ерофеич, пайщиком был. Да только какой же это пайщик, ежели драгоценную влагу лакал он как корова? А ведь нельзя так — убыток предприятию. Думала бабка откупиться от пайщика, да произошло происшествие: лопнуло предприятие на паях. И ведь как лопнуло-то! Из-за собственного мужа лопнуло, сук ему в нос!

— «Бабкин муж»

Ефим Григорьевич снял сапог и показал мне свою ногу. На первый взгляд ничего в ней особенного не было. И только при внимательном осмотре можно было увидеть на ступне какие-то зажившие ссадины и царапины. — Заживают! — с сокрушением сказал Ефим Григорьевич. — Ничего не поделаешь — седьмой год всё-таки пошёл. <…> Это, уважаемый товарищ, я пострадал в Октябрьскую революцию. <…> Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как засуршит в тую минуту, как пихнёт меня колёсьями в сторону. <…> Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и я пострадал в своё время и являюсь, так сказать, жертвой революции.

— «Жертва революции»

	Делопроизводитель Нюхательного треста Игорь Владимирович Козьепупов…
	— «Новый человек»

Начальник Заплетюхинской дороги инженер Мордоплюев встал из-за стола и, подняв стакан, сказал слегка заплетающимся языком: — Итак, дорогие товарищи, позвольте мне выпить за полное искоренение взятки на нашей дорогой Заплетюхинской дороге… <…> нет ничего хуже этого преступления. Убийство, превышение власти — ничто в сравнении с этим злом. И будь в моей власти — я бы ввел самые ужасные казни. Колесовать, сжигать на кострах, четвертовать — вот, по-моему, достойная кара за преступления… Но тут я должен оговориться. Окидывая взглядом современность, мы видим, что взятка бывает двух видов — денежная и натуральная. Денежная, конечно, приятней… То есть, позвольте, что же это я такое говорю?.. Да, так денежная взятка, я говорю, удобней. Если хотите, портативней… С точки зрения преступника… Этакий, представьте себе, нэпман к вам является… А вы руками — не могу, дескать, и не просите, уважаемый товарищ… А он, подлец, в боковой карман… Бумажнище этакий вытаскивает кабаньей кожи… А вы в рожу, в рожу в его канальскую глазами впиваетесь, угадываете, сколько он вынет, собачий нос… То есть, позвольте, что же это я такое говорю? Да, так вы того… возмущаетесь ужасно. — Позвольте, говорите, что же это, взятка, оскорбление, дорогой товарищ? А у него, у подлеца, банкноты шуршат уж этак сладостно между пальцами… этакий незабываемый, знаете ли, прелестный шелест… Вы глазами того, пересчитываете — два, три, пять — только давай, давай. Засим в жилетный карман… То есть, позвольте, о чём же это я говорю? Да, так вы того, кричите: — Под суд, кричите, четвертовать вас нужно, уважаемый товарищ. А сами-то в жилетном кармане этакое биение ощущаете, трепет, пульсацию этакую ощущаете… <…> Ну, а натуральная взятка — это уж хуже… Это уж, знаете ли, нечто громоздкое, да и обман может произойти. Как помните, товарищ Слива, рыбину мне прислали, а она, дура, воняет… — Ура! — закричал инженер Слива. — Ура! — подхватили железнодорожники. Начальник дороги покачнулся, сел и залпом выпил стакан вина, любовно поглядывая на подчинённых.

— «Речь о взятке»

Ведь вот свинство какое: сколько сейчас существует поэтов, которые драгоценную свою фантазию растрачивают на рифмы да стишки… Ну чтоб таким поэтам объединиться да и издать книжонку на манер наших святцев с полным и подробным перечислением новых имён… Так нет того — не додумались. А от этого с Иван Петровичем произошла обидная история. Пришёл раз Иван Петрович к заведывающему по делам службы, а тот и говорит: — Ах, молодые люди, молодые люди! На вас, говорит, вся Европа смотрит, а вы чего делаете? <…> Ты, например, младенца ждёшь… А как ты его назовёшь? Небось Петькой назовёшь? <…> По-новому нужно назвать. Нужно быть революционером во всём… <…> — Что ж, — отвечает Иван Петрович, — я не против. Да только фантазия у меня ослабла. Недостаток, так сказать, воображения… Вот вы, человек образованный, просвещённый, восточный факультет кончили, — посоветуйте. У вас и фантазия, и всё такое… — Пожалуйста, — говорит заведывающий. — У меня фантазии хоть отбавляй. Это верно. Вали, назови, ежели дочка — Октябрина, ежели парнишка — ну… Ну, говорит, как-нибудь да назови. Подумай… Нельзя же без имени ребёнка оставить… Вот хоть из явления природы — Луч назови, что ли. <…> — Нет, говорит. Луч с отчеством плохо — Луч Иваныч… Лучше, говорит, я после подумаю. Спасибо, что на девчонку надоумили. Стал после этого Иван Петрович задумываться — как бы назвать. Имён этих приходило в голову множество, но все такие имена: то они с отчеством плохи, а то и без отчества паршиво звучат. «Ладно, — решил Иван Петрович, — может, на моё счастье, девчонка народится… Ну а ежели мальчишка, там подумаю. В крайнем случае Лучом назову. Шут с ним. Не мне жить с таким именем…» <…> Родилась у Иван Петровича двойня. И все мальчики. Сомлел Иван Петрович. Два дня с дивана не поднимался — думал, аж голова распухла. А тут ещё супруга скулит и торопит: — Ну как? Ну как? А Иван Петрович плашмя лежит и руками отмахивается — не приставай, дескать, убью. <…> И побежал Иван Петрович с перепугу к заведывающему. — Выручайте, кричит, вы меня подкузьмили! <…> Стал опять думать заведывающий. — Нет, говорит, увольте. Фантазии у меня действительно много, но направлена она в иную сторону… Пойдём, говорит, старик, выпьем с горя. Пошли они в пивную, а там в трактир, а там опять в пивную. И запил Иван Петрович. Пять дней домой не являлся, а как явился, так уж всё было кончено: одного парнишку назвали Колей, а другого Петей. Этакое свинство.

— «Свинство»

Подписка на аэроплан шла успешно. <…> Служащие подписывались охотно. <…> Только в одной канцелярии, в счётном отделе, спецу пришлось столкнуться с упорным человеком. Этот упорный человек был счетовод Тетерькин. Счетовод Тетерькин иронически усмехнулся и спросил спеца: — На аэроплан? Гм… А какой же это будет аэроплан? Как же я так — здорово живешь — брошу на него деньги? Я, батенька, старая крыса. <…> А может, он, тово, непрочный будет? Может, на нём полетишь, а его ветром шибанёт, и пропали денежки? <…> Извольте. Вот я могу даже за Михрютина заплатить — в отпуску он… Пожалуйста. Тетерькин вынул кошелёк, отсчитал по курсу рубль золотом за себя и четвертак за Михрютина, расписался, снова пересчитал деньги и подал спецу. — Нате… Только условие, батенька: я сам на завод пойду. Все-таки свой глаз алмаз, а чужой — стёклышко. Тетерькин долго ещё бубнил себе под нос, потом принялся за счёты. Но работать от волнения не мог. Два месяца после того он не мог работать. Он, как тень, ходил за спецом, подкарауливал его в коридорах, интересовался, как идёт подписка <…>. Когда деньги были собраны и аэроплан заказан, счетовод Тетерькин, мрачно посмеиваясь, пошёл на завод. <…> Тетерькин долго ходил по залу, рассматривал материал, пробовал его даже зубами и качал головой. <…> Ходил он после того на завод ежедневно. Иногда успевал забежать два раза. Он спорил, ругался. Заставлял менять материал и иногда рассматривал чертежи в кабинете инженера. <…> — Ухлопал свои денежки на аэроплан… <…> — А сколько, чёрт раздери, вы ухлопали? <…> Рубль? Инженер открыл стол и бросил Тетерькину деньги. — Нате, чёрт раздери вас, нате… Тетерькин пожал плечами: — Как вам угодно. Не хотите — не надо. Я не настаиваю. Я и в другом месте закажу. Я — старая крыса. Тетерькин пересчитал деньги, спрятал в карман и ушёл. Потом вернулся. — Ещё за Михрютина… — сказал Тетерькин. — За Михрютина?.. — дико заорал инженер. — За Михрютина, старая крыса?! Тетерькин испуганно прикрыл дверь и торопливо пошёл к выходу. — Пропали денежки, — шептал Тетерькин. — Четвертак зажилил, прохвост… А ещё инженер…

— «Старая крыса»

Состоя, конешно, на платформе, сообщаю, что квартира № 10 подозрительна в смысле самогона, который, вероятно, варит гражданка Гусева и дерёт окромя того с трудящихся три шкуры. А когда, например, нетути денег или вообще нехватка хушь бы одной копейки, то в долг нипочём не доверяет, и ещё, не считаясь, что ты есть свободный обыватель, пихают в спину. А ещё сообщаю, как я есть честный гражданин, что квартира № 3 тоже, без сомнения, подозрительна по самогону, в каковой вкладывают для скусу, что ли, опёнки, или, может быть, пельсинные корки, отчего блюёшь сверх нормы. А в долг, конешно, тоже не доверяют. Хушь плачь! А сама вредная гражданка заставляет ждать потребителя на кухне и в помещение, чисто ли варят, не впущает. А в кухне ихняя собачонка, системы пудель, набрасывается на потребителя и рвёт ноги. <…> А ещё, окромя этих подозрительных квартир, сообщаю, что трактир «Весёлая Долина» тоже, без сомнения, подозрителен. Там меня ударили по морде и запятили в угол. — Плати, — говорят, — собачье жало, за разбитую стопку. А я ихнюю стопку не бил, и, вообще, очень-то нужно мне бить ихние стопки. — Я, — говорю, — не бил стопку. Допустите, говорю, докушать бутерброть, граждане. А они меня тащат и тащат и к бутербротю не подпущают. Дотащили до дверей и кинули. А бутерброть лежит на столе. Хушь плачь. А ещё, как честный гражданин, сообщаю, что девица Варька Петрова есть подозрительная и гулящая. А когда я к Варьке подошедши, так она мной гнушается. Каковых вышеуказанных лиц можете арестовать или как хотите.

— «Честный гражданин. Письмо в милицию»