Байрон (Элиот)
«Байрон» (англ. Byron) — статья Томаса Элиота 1937 года[1].
Цитаты
[править]… кажется, будто он никогда ничего не вычёркивал. <…> Мы привыкли воспринимать поэзию как нечто в высшей степени концентрированное, как некий экстракт, но, если бы Байрон стал экстрагировать свои стихи, от них не осталось бы ровным счётом ничего. <…> Если короткие его стихи оставляют ощущение, что в большинстве случаев так же, если не лучше, мог написать Томас Мур, то в больших поэмах Байрону удаётся такое, в чём равных ему не было и нет. | |
… one would suppose that he never destroyed anything. <…> We have come to expect poetry to be something very concentrated, something distilled; but if Byron had distilled his verse, there would have been nothing whatever left. <…> With most of his shorter poems, one feels that he was doing something that Tom Moore could do as well or better; in his longer poems, he did something that no one else has over equalled. |
Байрон — это мясистое лицо, говорящее о склонности к полноте, этот слабый рот, это выражение тривиального беспокойства и, что хуже всего, этот невидящий взгляд поглощённого собой красавца, — в бюсте Байрона отражён человек, который был с головы до ног трагиком из бродячей труппы. Но именно актёрская природа Байрона помогла ему <…> c познанием внешнего мира, в котором он призван был играть предначертанную себе роль, и познанием самого себя — той части самого себя, которая эту роль играла. | |
Byron — that pudgy face suggesting a tendency to corpulence, that weakly sensual mouth, that restless triviality of expression, and worst of all that blind look of the self-conscious beauty; the bust of Byron is that of a man who was every inch the touring tragedian. Yet it was by being so thorough-going an actor that Byron arrived <…> of the world outside, which he had to learn something about in order to play his role in it, and of that part of himself which was his role. |
Существует один очень важный элемент в самом характере Байрона, <…> обусловленный, видимо, шотландскими его истоками. Речь идёт о присущем ему особого рода «демонизме» — упоении ролью существа про́клятого <…>. Такая настроенность могла возникнуть лишь в стране, народ которой пропитан духом кальвинистской теологии. <…> | |
There is a very important part of the Byronic make-up <…> which I think his Scottish antecedence provided the material. That is his peculiar diabolism, his delight in posing as a damned creature <…>. It could come only from the religious background of a people steeped in Calvinistic theology. <…> |
Одна из причин нынешнего забвения Байрона заключена, мне кажется, в том, что наибольшие читательские восторги вызывали в своё время самые его претенциозные покушения на поэтичность, которая при ближайшем рассмотрении оказалась подделкой — одним лишь звучным провозглашением общих мест… | |
One reason for the neglect of Byron is, I think, that he has been admired for what are his most ambitious attempts to be poetic; and these attempts turn out, on examination, to be fake: nothing but sonorous affirmations of the commonplace… |
Байрон заслуживает самой высокой оценки как рассказчик: не могу привести ни одного имени поэта, который читался бы с бо́льшим увлечением, кроме Чосера, — разве что Кольридж, которого Байрон поносил и у которого очень многому научился. <…> Фабулы Байрона — если их вообще можно так называть — предельно просты. Интерес повествованию придаёт прежде всего свободно и плавно льющийся стих, <…> а затем — изумительный дар отступлений. Умение отклониться от темы — одно из ценнейших качеств каждого рассказчика. Авторские отступления в поэмах Байрона поддерживают наш интерес к фигуре рассказчика, что в свою очередь разжигает ещё больший интерес к самой истории. <…> Если прочесть вслух взятые на выборку несколько строк, они, скорей всего, вызовут веселый смешок в любой аудитории, <…> но вся поэма <…> будет слушаться с неослабевающим вниманием. | |
As a tale-teller we must rate Byron very high indeed: I can think of none other than Chaucer who has a greater readability, with the exception of Coleridge whom Byron abused and from whom Byron learned a great deal. <…> Byron’s plots, if they deserve that name, are extremely simple. What makes the tales interesting is first a torrential fluency of verse; <…> and second a genius for divagation. Digression, indeed, is ne of the valuable of the story-teller. The effect of Byron’s digressions is to keep us interested in the story-teller himself, and through this interest to interest us more in the story. <…> Any few lines, if quoted in almost any company, will probably provide a momentary twitch of merriment, <…> but the poem <…> can keep one’s attention. |
… Байрон основательно усовершенствовал жанр conte, <…> соединил экзотику со злободневностью и самым эффективным образом развил приключенческий элемент стихотворного повествования. <…> | |
… Byron developed the verse conte, <…> combined exoticism with actuality, and developed most effectively the use of suspence. <…> |
«Дон-Жуан» <…>. Заимствованная у итальянцев строфа превосходно подчёркивает достоинства и скрывает слабости байронова стиха, <…> он словно напоминает нам всё время, что, не слишком-то в общем стараясь, пишет ничуть не хуже, а быть может, и лучше поэтов, относящихся к своему стихотворству с торжественной серьёзностью. <…> | |
Don Juan <…>. The stanza that he borrowed from the Italian was admirably suited to enhance his merits and conceal his defects, <…> he seems always to be reminding us that he is not really trying very hard and yet producing something as good or better than that of the solemn poets who take their verse-making more seriously. <…> |