Байронизм

Байрони́зм — романтическое течение в европейской литературе начала XIX века, возникшее под влиянием английского поэта Джорджа Байрона. Для байронистов свойственно разочарование в обществе и мире, настроения «мировой скорби», резкий разлад между поэтом и окружающими, культ сверхчеловека (под определение которого идеально подходил Наполеон I). Лирический герой их произведений получил название байронического.

Цитаты

Байронизм хоть и был моментальным, но великим, святым и необходимым явлением в жизни европейского человечества, да чуть ли не в жизни и всего человечества. Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния. После исступлённых восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашённой в конце прошлого столетия во Франции, в передовой тогда нации европейского человечества наступил исход, столь не похожий на то, чего ожидали, столь обманувший веру людей, что никогда, быть может, не было в истории Западной Европы столь грустной минуты. И не от одних только внешних (политических) причин пали вновь воздвигнутые на миг кумиры, но и от внутренней несостоятельности их, что ясно увидели все прозорливые сердца и передовые умы. Новый исход ещё не обозначался, новый клапан не отворялся, и всё задыхалось под страшно понизившимся и сузившимся над человечеством прежним его горизонтом. Старые кумиры лежали разбитые. И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках звучала тогдашняя тоска человечества и мрачное разочарование его в своём назначении и в обманувших его идеалах. Это была новая и неслыханная ещё тогда муза мести и печали, проклятия и отчаяния. Дух байронизма вдруг пронёсся как бы по всему человечеству, всё оно откликнулось ему. Это именно был как бы отворённый клапан; по крайней мере, среди всеобщих и глухих стонов, даже большею частью бессознательных, это именно был тот могучий крик, в котором соединились и согласились все крики и стоны человечества.

— Фёдор Достоевский, «Пушкин, Лермонтов и Некрасов» («Дневник писателя», декабрь 1877, гл. 2, II)

Байроническая мизантропия, нередко вызывавшая столько недоумений и осуждений, <…> должна быть понята и судима лишь в совокупности с целым рядом аналогичных психических настроений, господствовавших в те годы, когда Байрон был царём мысли. Только в связи с общим настроением своего века эта мизантропия становится серьёзным, важным свидетельством и исповедью целого поколения: взятая отдельно, как вывод, к которому пришёл один человек, хотя бы и гениальный, она рискует быть принятой за каприз, каким её <…> одно время и считали. На самом деле <…> она — самое типичное выражение болезни целого поколения, которое нелюбовью к людям и презрением ко всем общественным вопросам расплачивалось за слишком легковерное недавнее увлечение этими вопросами и за свою пламенную любовь к человеку. <…> К двадцатым годам XIX века подмечается весьма заметная убыль столь господствовавших недавно мизантропических взглядов, придававших такую мрачную окраску романтической литературе начала столетия.

— Нестор Котляревский, предисловие к «Манфреду»

1820-е

	… преждевременная старость души…
	— Александр Пушкин, письмо В. П. Горчакову октября—ноября 1822

Байрон наделал много зла, введя в моду искусственную разочарованность, которою не обманешь того, кто умеет мыслить. Воображают, будто скукою показывают свою глубину, — ну, пусть это будет так для Англии, но у нас, где так много дела, даже если живёшь в деревне, где всегда возможно хоть несколько облегчить участь бедного селянина, лучше пусть изведают эти попытки на опыте, а потом уж рассуждают о скуке.

— Матвей Муравьёв-Апостол, письмо И. Д. Якушкину, 27 мая 1825

Поэзия шотландского барда, светила нашего века, как светило дня проникает нечувствительно или, лучше сказать, неисследуемо, и туда, где не ощутительно, не очевидно непосредственное действие лучей его: оно то потаённым образом растворяет сокровенные тайники, то проливает отсвет блеска своего на вещества самобытные, не подлежащие его творческой силе. Вездесущее, оно всюду постигает, хотя и не повсюду явно. Кажется, в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, <…> как ни будь велико и даже оригинально дарование и как ни различествует поприще и средства, представленные или избранные каждым из них по обстоятельствам или воле. Такое сочувствие, согласие нельзя назвать подражанием: оно, напротив, невольная, но возвышенная стачка (согласие) <…> гениев, которые <…> все в некотором отношении подвластны общему духу времени… <…> Как книгопродавцы во времена Монтескье требовали персидских писем от французских авторов, так, можно сказать, можно сказать, нынешнее поколение требует байроновской поэзии, не по моде, не по прихоти, но по глубоко в сердце заронившимся потребностям нынешнего века. <…> Одни посредственные люди избегают сего наития века, которое падает сначала только на вершины и уже после с них разливается по дольным отлогостям.

— Пётр Вяземский, «Сонеты Мицкевича», 1827

1830-е

В обширном классе молодых людей, почти исключительно читающих произведения фантазии, популярность лорда Байрона была неограниченна. Они покупали его портреты, сохраняли малейшую вещь, напоминавшую о нём, учили наизусть его стихи и всячески старались писать как он и походить на него. Многие из них упражнялись пред зеркалом в надежде усвоить себе изгиб верхней губы или нахмуренное чело, замечаемые на некоторых из его портретов. <…> В течение нескольких лет пресса Минервы не выпускала ни одного романа, в котором не было бы таинственного, несчастного пера подобного Ларе. Количество полных надежд университетских студентов и студентов медицины, сделавшихся существами с мрачным воображением, на которых перестала падать росою свежесть сердца, которых страсти сгорели дотла и которые лишены были отрады плакать, — превосходило всякое исчисление. <…> В умах многих из таких энтузиастов родилась вредная и нелепая связь между понятиями умственной силы и нравственной испорченности. Они извлекли из стихотворений лорда Байрона особую систему правил нравственности, представлявшую смесь мизантропии со сладострастием <…>. Эта аффектация уже прошла; ещё несколько лет и уничтожатся последние остатки той магической силы, которая соединялась некогда с именем Байрона.

— Томас Маколей, «Жизнь лорда Байрона, Мура», июль 1831

	… нынешнее молодое поколение школяров отчаянно глупо? В прежние времена у них было ума поболе, они были заняты женщинами, поединками, пирушками; ныне они драпируются под Байрона, предаются разочарованию и умышленно замыкают своё сердце. Один перед другим выхваляются, у кого бледнее лицо и кто с большим чувством скажет: я пресыщен. Пресыщен! Какая чепуха! Пресыщен в восемнадцать лет!
	— Гюстав Флобер, письмо 15 апреля 1839

— Откуда ты? — С биржи. — Ну, что? — Каждый день выше! — Тем лучше. — Как тем лучше? Я от этого теряю двадцать тысяч пятьсот рублей. <…> С сими словами мой приятель, принадлежавший к новой породе фешенеблей-индустриялистов, бросился в кресла, погрузился в задумчивость и с досадою крутил усы свои. — У тебя сегодня сплин? — спросил я его. — Да, сплин, и ужасный… Чему ж ты смеёшься? — Я не смеюсь, а наблюдаю, каким образом байронизм соединяется с биржею. Если и на наше поколение повеял этот мрачно-промышленный дух, что же будет с новым?..

— Владимир Одоевский, «Княжна Зизи», 1839

Русский байронизм

Все наши доморощенные стиходеи, стяжавшие себе лубочный диплом на имя поэтов, <…> загудели а lа Byron. <…> Пошли беспрестанные резанья, стрелянья, душегубства — ни за что, ни про что… для одного романтического эффекта!.. Разродилось такое множество поэм, <…> коих вся ткань, исполненная близен и перетык, соплетена из низких распутств или ужасных преступлений. Все их герои суть или ожесточённые изверги, или заматоревшие в бездельничествах повесы. Главнейшими из пружин, приводящими в движение весь пиитический машинизм их, обыкновенно бывают: пунш, аи, бордо, дамские ножки, будуарное удальство, площадное подвижничество. Самую любимую сцену действия составляют: Муромские леса, подвижные Бессарабские наметы, магическое уединение овинов и бань, спалённые закоулки и фермопилы.

— Николай Надеждин, «Литературные опасения за будущий год», 1828

	… наших доморощенных Чайльд-Гарольдов, этих байроновских Хлестаковых, с вечным неудовольствием на действительный мир, вследствие своей внутренней ничтожности, с вечною ненавистию к человечеству и людям, которые не хотели им удивляться; с громкими и бессмысленными фразами на языке и с пустотою в голове…
	— Виссарион Белинский, рецензия на «Искателя сильных ощущений», декабрь 1839

… байронизм сделался пунктом помешательства для прекрасных душ… Вот с этого-то времени и начали появляться у нас толпами маленькие великие люди с печатию проклятия на челе, с отчаянием в душе, с разочарованием в сердце, с глубоким презрением к «ничтожной толпе». Герои сделались вдруг очень дёшевы. Всякий мальчик, которого учитель оставил без обеда за незнание урока, утешал себя в горе фразами о преследующем его роке и о непреклонности своей души, поражённой, но не побеждённой.

— Виссарион Белинский, «Русская литература в 1845 году», декабрь

Кроме развязности в обращении с людьми, русский байронизм отличался ещё и другими своеобычными чертами. Он, например, никогда не отдавал себе отчёта о причинах ненависти к политическим деятелям и к современному нравственному положению Европы, которой отличалось это учение за границей. Нашему байронизму не было никакого дела до того глубокого сочувствия к народам и ко всякому моральному и материальному страданию, которое одушевляло западный байронизм. Наоборот, вместо этой основы, русский байронизм уже строился на странном, ничем неизъяснимом, ничем не оправдываемом презрении к человечеству вообще. Из источников байронической поэзии и байронического созерцания добыто было нашими передовыми людьми только оправдание безграничного произвола для всякой слепо-бунтующей личности и какое-то право на всякого рода «демонические» бесчинства. Всё это ещё переплеталось у нас с подражанием аристократическим приёмам благородного лорда, основавшего направление и всегда помнившего о своём происхождении от шотландских королей, как известно.

— Павел Анненков, «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху», 1874