Бессмертный (Доде)
«Бессмертный» (фр. L’Immortel) — роман Альфонса Доде 1888 года, критикующий Французскую академию. Сюжет о коллекции академика Леонара Астье-Рею имеет в основе подлинные события: известный геометр, член Академии наук Мишель Шаль много занимался историей математики, его страстью воспользовался мошенник Врэн-Люка, за 140 000 франков продавший учёному по частям «коллекцию» поддельных автографов многих знаменитостей XVI-XVII веков. В следующем году вышла пьеса «Борьба за существование», продолжившая одну из сюжетных линий романа.
Цитаты
[править]… la femme, comme le peuple, comme l’enfant et tous les êtres de naïveté et de spontanéité, déteste l’ironie qui la déconcerte et qu’elle sent l’antagoniste des enthousiasmes, des rêveries de l’amour. |
I
[править]Поскольку издатель «Словаря знаменитостей» предоставляет каждому заинтересованному лицу самому рассказать о себе, полная достоверность этих биографических данных не подлежит ни малейшему сомнению. Но для чего было писать, что Леонар Астье-Рею сам отказался от должности архивариуса, когда решительно всем известно, что его сместили, рассчитали, как лакея, за опрометчивую фразу, случайно вырвавшуюся у этого историка Орлеанского дома (том V, с. 327): «Тогда, как и в настоящее время, Францию захлестнула волна демагогии…» | |
L’éditeur du Dictionnaire des « Célébrités » laissant à chaque intéressé le soin de se raconter lui-même, l’authenticité de ces notes biographiques ne saurait être mise en doute. Mais pourquoi dire que Léonard Astier-Réhu avait donné sa démission d’archiviste, quand personne n’ignore qu’il fut destitué, mis à pied comme un simple cocher de fiacre, pour une phrase imprudente échappée à l’historien de la Maison d’Orléans, tome V, page 327 : « Alors comme aujourd’hui, la France, submergée sous le flot démagogique… » |
— О, я думаю, что Антония ещё скупее!.. Помнишь, в Муссо, в самый разгар фруктового сезона, когда Сами не бывало в замке, какие нам подавали сливы к десерту? А уж там ли нет плодовых садов и огородов?! Но фрукты и овощи отсылаются на базары в Блуа и Вандом… Это уж у них в крови. Её отец, маршал, прославился скупостью при дворе Луи-Филиппа… А слыть скрягой при этом дворе!..[1][2] Все они одинаковы, эти знатные корсиканские семьи, все скаредны и чванливы. На серебряной посуде с фамильными гербами едят каштаны, от которых свиньи воротят рыла… Герцогиня! Да она сама ведёт расчёты со своим дворецким… Каждое утро ей приносят показать говядину для стола… А вечером, лежа в постели, вся в кружевах — мне сам князь это рассказывал, — чуть ли не в его объятиях, она подсчитывает дневные расходы. | |
— Oh ! je crois qu’Antonia est encore plus avare… Rappelle-toi, à Mousseaux, en pleine saison des fruits, quand Samy n’était pas là, les pruneaux qu’on nous donnait à dessert. Et pourtant, il y en a des vergers, des potagers ; mais tout est vendu sur les marchés de Blois, de Vendôme… D’abord, c’est dans le sang. Son père, le maréchal, était renommé à la cour de Louis-Philippe… Et passer pour avare, à cette cour-là !… Toutes les mêmes, ces grandes familles corses : crasse et vanité. Ça mange dans de la vaisselle plate à leurs armes des châtaignes dont les porcs ne voudraient pas… La duchesse ! mais c’est elle-même qui compte avec son maître d’hôtel… on lui monte la viande tous les matins… et le soir, dans les dentelles de son coucher, — je tiens ça du prince, — ainsi ! prête pour l’amour, elle fait sa caisse. » |
… Астье-Рею, согласно понятиям светским и особенно академическим, могли почитаться образцовой супружеской четой. После тридцати лет брачного сожительства их чувства друг к другу оставались неизменными, сохраняясь под снегом в температуре «холодных парников», как говорят садовники. Когда в 1850 году профессор Астье, лауреат Академии, просил руки м-ль Аделаиды Рею, проживавшей у своего деда во дворце Мазарини, молодого учёного привлекли не тонкий, стройный стан невесты, не её нежный румянец, да и не состояние м-ль Аделаиды; родители её, скоропостижно скончавшиеся от холеры, оставили ей скудное наследство, а дед, креол, уроженец Мартиники, знаменитый красавец времён Директории, игрок, кутила, мистификатор и дуэлист, заявлял во всеуслышание, что не добавит ни одного су к более чем скромному приданому внучки. Нет, сына овернских крестьян, гораздо более честолюбивого, чем жадного к деньгам, соблазняла только Академия. Два огромных двора, которые он ежедневно пересекал, направляясь с букетом к невесте, величественные длинные коридоры с выходящими на них пыльными лестницами были для него скорее путём к славе, чем к любви. Полена Рею, члена Академии надписей и изящной словесности, Жана Рею, автора «Писем к Урании», весь дворец Мазарини, его львы, купол, этот храм, притягательный, как Мекка, — всё это он держал в своих объятиях в первую брачную ночь. | |
… les Astier-Réhu auraient fait un excellent ménage selon la convention mondaine et surtout académique. Après trente ans, leurs sentiments mutuels restaient les mêmes, gardés sous la neige à la température de « couche froide, » comme disent les jardiniers. Lorsque vers 1850 le professeur Astier, lauréat de l’Institut, demanda la main de Mlle Adélaïde Réhu, domiciliée alors au palais Mazarin, chez son grand-père, la beauté fine et longue de la fiancée, son teint d’aurore, n’étaient pas pour lui le véritable attrait ; la fortune non plus, car les parents de Mlle Adélaïde, morts subitement du choléra, n’avaient laissé que peu de chose, et le grand-père, créole de la Martinique, un ancien beau du Directoire, joueur, viveur, mystificateur et duelliste, répétait bien haut qu’il n’ajouterait pas un sou à la maigre dot. Non, ce qui séduisit l’enfant de Sauvagnat, bien plus ambitieux que cupide, ce fut l’Académie. Les deux grandes cours à traverser pour apporter le bouquet journalier, ces longs corridors solennels, coupés de bouts d’escaliers poussiéreux, c’était pour lui le chemin de la gloire bien plus que celui de l’amour. Le Paulin Réhu des Inscriptions et Belles Lettres, le Jean Réhu des « Lettres à Uranie, » l’Institut tout entier, ses lions, sa coupole, ce dôme attirant comme une Mecque, c’est avec tout cela qu’il avait couché, sa première nuit de noces. |
В минуты, когда внезапно разгораются страсти, в человеке проявляются черты, неведомые даже близким. | |
Les êtres ont ainsi dans le rayonnement subit d’une passion des aspects ignorés de leurs plus intimes. |
III
[править]Горе нам!.. Как мы ни стараемся поставить себя вне толпы, возвыситься над нею, всё же пишем мы только для неё. Разлученный с людьми, оставаясь на своё м острове, утратив надежду увидеть когда-либо парус на необозримом горизонте, стал бы Робинзон, — будь он даже гениальным поэтом, — писать стихи? | |
Misère de nous ! on a beau se mettre en dehors et au-dessus de la foule, c’est pour elle qu’on écrit. Séparé de tous, dans son île, ayant perdu jusqu’à l’espoir d’une voile à la chute de l’horizon, Robinson, même grand génie poétique, eût-il jamais fait des vers ? |
— Славу <…> я вкушал уже несколько раз и знаю ей цену… Скажи: случалось ли тебе, куря сигару, взять её в рот не тем концом? Вот такова и слава. Сигара хороша, но во рту её горящий кончик и пепел… | |
La gloire <…> j’en ai goûté deux ou trois fois, je sais ce que c’est… tiens, il t’arrive en fumant de prendre ton cigare à rebours, eh bien ! c’est ça la gloire. Un bon cigare dans la bouche par le côté du feu et de la cendre… |
IV
[править]— Берегись, милый мой Фрейде!.. Я знаю такие приёмы — это просто вербовка… В сущности, люди эти чуют, что их песенка спета, что они покрываются плесенью под своим куполом… Академия выходит из моды, она больше не является предметом честолюбивых вожделений… Её слава — одна видимость… Поэтому вот уже несколько лет, как эта корпорация знаменитостей не ждёт клиентов, а выходит на улицу и зазывает их. Повсюду — в обществе, в мастерской художника, у издателей, за кулисами театров, во всех литературных и артистических кругах — вы встретите академика-вербовщика, улыбающегося молодым, подающим надежды талантам: «Академия не теряет вас из виду, молодой человек!» Если же автор приобрёл известность, если у него выходит третья или четвёртая книга, как у тебя, например, приглашение делается в более прямой форме: «Подумайте о нас, уже настало время…» Или грубовато, словно журя: «Да что вы, в самом деле, пренебрегаете нами?..» Так же, хотя более вкрадчиво и мягко, поступают они по отношению к человеку из высшего круга, переводчику Ариосто или сочинителю салонных комедий: «Знаете… кроме шуток… Не думаете ли вы…» И если светский человек начинает возражать, ссылаясь на отсутствие заслуг, на незначительность своей персоны и скудость литературного багажа, вербовщик отвечает ему набившей оскомину фразой: «Академия — это салон…» Чёрт подери! И потрудилась же эта фраза на своём веку: «Академия — это салон… Она принимает не только произведение, но и человека…» А пока что вербовщика приглашают к себе, оказывают ему всевозможные любезности, зовут на обеды и торжества… Пробудив надежды и старательно их поддерживая, он становится паразитом, за которым всячески ухаживают… | |
« Méfie-toi, mon Freydet… Je connais ce coup-là, c’est le coup du racolage… Au fond, ces gens se sentent finis, en train de moisir sous leur coupole… L’Académie est un goût qui se perd, une ambition passée de mode… Son succès n’est qu’une apparence… Aussi, depuis quelques années, l’illustre compagnie n’attend plus le client chez elle, descend sur le trottoir et fait la retape. Partout, dans le monde, les ateliers, les librairies, les couloirs de théâtre, tous les milieux de littérature ou d’art, vous trouvez l’académicien racoleur souriant aux jeunes talents qui bourgeonnent : « L’Académie a l’œil sur vous, jeune homme !… » Si le renom est déjà venu, si l’auteur en est à son troisième ou quatrième bouquin, comme toi, alors l’invite est plus directe : « Pensez à nous, mon cher, c’est le moment… » Ou brutalement, dans une bourrade affectueuse : « Ah ça ! décidément, vous ne voulez pas être des nôtres ?… » Le coup se fait aussi, mais plus insinuant, plus en douceur, avec l’homme du monde, traducteur de l’Arioste, fabricant de comédies de sociétés : « Hé ! hé !… dites donc… mais savez-vous que… ? » Et si le mondain se récrie sur son indignité, le peu de sa personne et de son bagage, le racoleur lui sort la phrase consacrée : « l’Académie est un salon… » Bon sang de Dieu ! ce qu’elle a servi, cette phrase-là : « l’Académie est un salon… elle ne reçoit pas l’œuvre seulement, mais l’homme… » En attendant, c’est le racoleur qui est reçu, choyé, de tous les dîners, de toutes les fêtes… Il devient le parasite adulé des espérances qu’il fait naître et qu’il a soin de cultiver… » |
VI
[править]И никаких угрызений совести, даже лёгкого замирания сердца, которое обычно вызывается дурным поступком! Женщине незнакомы такие чувства, ею всецело владеет желание данной минуты, на неё надеты природные шоры, мешающие видеть, что творится вокруг, и избавляющие её от рассуждений, которые мужчине затрудняют любой решительный шаг. | |
Du reste, nul remords, pas même ce petit sursaut de la mauvaise action accomplie ; a femme ne connaît pas ces choses-là. Toute à son désir de l’heure présente, elle a des oeillères naturelles qui l’empêchent de voir autour d’elle, lui épargnent les réflexions dont l’homme encombre ses actes décisifs. |
Под внешним спокойствием, под выдержкой супруги академика в ней таилось нечто свойственное каждой женщине — и светской львице, и простолюдинке: страсть. Муж не всегда находит педаль, приводящую в действие клавиатуру женской души, любовник порой тоже терпит неудачу, сын — никогда. В скорбной повести без любви, так часто являющейся уделом женщины, сын всегда герой, ему отводится первая, главная роль. | |
C’est que sous ses dehors tranquilles, sous sa patine de mondaine académique, il y avait chez elle ce qu’il y a chez toutes, du monde ou pas du monde, la passion. Le mari ne la trouve pas toujours, cette pédale qui met le clavier féminin en mouvement ; l’amant lui-même la manque quelquefois, jamais le fils. Dans le triste roman sans amour, que sont tant d’existences de femmes, c’est lui le héros, le grand premier rôle. |
… лицемерная ласковость свойственна женщине, когда она сыграла с вами злую шутку и всё-таки хочет сохранить дружеские отношения. | |
… cette câlinerie gentiment hypocrite de la femme qui vient de vous jouer un mauvais tour mais voudrait qu’on reste amis quand même. |
Увы! Жизнь, самая счастливая, — разрозненный сервиз, полного комплекта не подберёшь никогда | |
Ah ! la vie la plus heureuse n’est qu’un service dépareillé, il n’y a jamais de complet assortiment. |
Она чувствовала себя необычайно счастливой под наплывом эгоистического ощущения здоровья и жизненной силы, которое иногда овладевает нами в местах вечного упокоения. | |
Elle, au contraire, se sentait singulièrement heureuse, épanouie dans cet égoïsme de santé et de vie qui nous prend aux endroits de mort. |
X
[править]Поль Астье подверг женщин злобной критике… Это испорченные дети, со всеми извращениями и недостатками детей, с природными склонностями к обману и лжи, заносчивости и трусости… Кроме того, женщины жадны, тщеславны и любопытны! Болтают бойко и самоуверенно, но ни одной мысли в голове. В споре юлят, вертятся, скользят, точно ходят в потемках по льду… Разве можно о чём-нибудь поговорить с женщиной?.. У женщины ничего нет — ни доброты, ни жалости, ни ума, даже чувственности. Изменяет мужу с любовником, которого тоже не любит, пуще всего боится стать матерью, только один её любовный возглас не лжет: «Будь осторожен!» Вот какова современная женщина… За фасон шляпки, за новое платье от Шприхта она способна украсть, готова на всякую низость, потому что, в сущности, любит только наряды!.. Чтобы представить себе, до какой степени женщины влюблены в наряды, нужно сопровождать, как это ему неоднократно приходилось, светских дам — самых шикарных, самых знатных — к знаменитому портному… Они дружат со старшими мастерицами, приглашают их на завтрак к себе в замок, благоговеют перед старым Шприхтом, как перед папой римским… Маркиза де Рока-Нова привозила к нему своих дочек — не хватало только, чтобы она попросила его благословить их. | |
Paul Astier commença un farouche éreintement de la femme… Une enfant détraquée, avec tout le pervers, tout le mauvais de l’enfant, ses instincts de tricherie, de menterie, de taquinerie, de lâcheté… Et gourmande, et vaniteuse, et curieuse ! Du bagout, mais pas une idée à elle, et, dans la discussion, pleine de trous, de tournants, de glissades, le trottoir un soir de verglas… Causer de n’importe quoi avec une femme !… Rien, ni bonté, ni pitié, ni intelligence ; pas même de sens. Trompant le mari pour l’amant qu’elle n’aime pas davantage, ayant de la maternité une peur abominable, et un seul cri d’amour qui ne mente pas : « Prends garde ! »… La voilà, la femme moderne… Par exemple, pour une forme de chapeau, pour une robe nouvelle de chez Spricht, capable de voler, prête à n’importe quelle ordure ; car, au fond, elle n’aime que ça, la toilette !… Et pour se figurer à quel point il fallait avoir accompagné, comme lui, les dames de la société, les plus chics, les plus huppées, dans les salons du grand couturier !… Intimes avec les Premières, les invitant à déjeuner à leur château, en adoration devant le vieux Spricht comme devant le Saint-Père… la marquise de Roca-Nera lui amenant ses fillettes, pour un peu lui demandant de les bénir… |
Побудительный мотив часто ускользает от нас, затерянный, сокрытый среди того, что нас тревожит в критические минуты, подобно тому как растворяется в толпе вожак, который взбудоражил её. Человеческое существо — это толпа. Такой же многогранный и сложный, как и она, человек поддаётся безотчётным порывам, но вожак тут же, сзади, и сколь неожиданными, ничем не обусловленными ни кажутся нам наши поступки, они, как и действия уличной толпы, всегда подготовляются заранее. | |
L’ambitieux garçon pouvait s’y tromper ; car le mobile de nos actes nous échappe souvent, perdu, caché dans tout ce qui s’agite en nous aux heures de crise, ainsi que disparaît dans la foule le meneur qui l’a mise en branle. Un être, c’est une foule. Multiple, compliqué comme elle, il en a les élans confus, désordonnés ; mais le meneur est là, derrière ; et si emportés, si spontanés qu’ils paraissent, nos mouvements, comme ceux de la rue, ont toujours été préparés. |
XVI
[править]— Ну и негодяй же наш молодой друг! — сквозь зубы процедил Фрейде. | |
« — Fier gredin tout de même, notre jeune ami ! dit Freydet entre ses dents. |
… гонимый честолюбием, он тянулся к куполу этого храма — и что получил взамен? Ничего. Ни-че-го!.. Уже давно, в день избрания, после речей и обмена любезностями, у него появилось ощущение пустоты и обманутой надежды. Возвращаясь в фиакре домой, он говорил себе: «Неужели? Значит, я туда попал?.. И это всё?» С тех пор, постоянно обманывая себя, повторяя вместе со всеми коллегами, что это хорошо, чудесно, что лучше и быть не может, он в конце концов уверовал в Академию… Но завеса спала, он прозрел, и теперь ему хотелось во всю силу лёгких крикнуть французской молодёжи: | |
… l’ambition toujours tendue, en marche vers cette coupole de temple, qui lui a fourni en retour… quoi ? Rien, le Néant… Déjà, il y a bien longtemps, le jour de sa réception, les discours finis, les malices échangées, il a eu cette impression de vide et d’espoir mystifié ; dans le fiacre qui le ramenait chez lui pour quitter l’habit vert, il se disait : « Comment ! J’y suis ?… Ce n’est que ça ! » Depuis, à force de se mentir, de répéter avec ses collègues que c’était bon, exquis, les délices des délices, il a fini par y croire… Mais, à présent, le voile est tombé, il y voit clair et voudrait crier par cent voix à la jeunesse française : « Ce n’est pas vrai… On vous trompe… L’Académie, un leurre, un mirage !… Faites votre route et votre oeuvre, en dehors d’elle… Surtout, ne lui sacrifiez rien, car elle n’a rien à vous donner de ce que vous n’apporterez pas, ni le talent, ni la gloire, ni le suprême contentement de soi… Ce n’est ni un recours, ni un asile, l’Académie !… Idole creuse, religion qui ne console pas. Les grandes misères de la vie vous assaillent là comme ailleurs… On s’y est tué, sous cette coupole ; on y est devenu fou ! Et ceux qui dans leur détresse se sont tournés vers elle, qui lui ont tendu des bras découragés d’aimer ou de maudire, n’y ont étreint qu’une ombre… et le vide… le vide… » |
Перевод
[править]Э. Б. Шлосберг, 1952
О романе
[править]Остроумная и трагическая, живая, энергичная, изысканная, очаровательная, полная силы и изящества [книга].[2] | |
— Анатоль Франс, статья в газете «Le Temps» |
Тогда во Франции, живущей всегда быстрее всех других стран, создалась атмосфера душная и сырая, в которой однако очень хорошо дышалось Полю Астье и всем людям его типа, исповедовавшим прямолинейный материализм и относившимся скептически ко всему, что было идеально и призывало к переустройству жизни в смысле приближения к истине и справедливости в отношениях человека к человеку. | |
— Максим Горький, «Поль Верлен и декаденты», 1896 |
… в романе «Бессмертный» Доде изобразил упадок официальной науки как национальную трагедию Франции. <…> | |
— Александр Пузиков, «Альфонс Доде», 1965 |
— Сергей Ошеров |
Альфонс Доде
[править]В академическом романе прежде всего дать почувствовать ничтожность всего этого. Полную ничтожность. А ведь это стоило стольких усилий, низостей, мешало говорить, думать, писать. И все, едва они туда попадут, испытывают то же чувство пустоты, но скрывают его от самих себя, строят из себя счастливцев, твердят повсюду: «Даже представить себе нельзя, как это прекрасно» — и подыскивают, вербуют новых приспешников. Комедия, которую они ломают для окружающих. Это и ещё идолопоклонство женщин, которые создали их, ползанье на брюхе перед куском дерева, из которого они своими руками вырезали бога.[2] | |
— заметка в черновой тетради в начале 1884 года |
Какую травлю, какую злобу, какой поток брани вызвали вольности, допущенные мною по отношению к достопочтенной Академии! А ведь я только имел смелость сказать, что её милости не вредны, но бесполезны и что талантливый человек прекрасно обходится без её штампа; я дерзнул рассказать о нравах этого мира специфических интриг, о многочисленных и противоборствующих ветрах, дующих в его холодных коридорах, о скользких ступеньках его извилистых лестниц, о его низких дверях, набивающих шишки самым гордым, которым приходится сгибаться, чтобы пройти в них; я пожалел о плачевном положении кандидатов в академики, ибо Академия тащит их за собой как обманчивую приманку, и, наконец, указал артистической молодёжи на западню, уготованную её гордости, её независимости. | |
— предисловие к «Борьбе за существование» |
— интервью |