«Вечерние беседы» — неоконченная пьеса Варлама Шаламова, написанная в середине 1970-х годов. Впервые опубликована в 2013. В ней отражена полемика Шаламова с позицией каждого из героев-писателей, ставшая, в свою очередь, отражением его полемики с основными идеями современности[1].
Я: Почему в генеральском мундире, Бунин? Ведь кажется… Бунин: Это ваше правительство наградило меня этим чином, возвело, так сказать. <…> Да это Сталин помог мне прийти в себя. Я сразу увидел, что мундир спасет Россию, и признал, так сказать, духовное поражение России в этом мундирном споре. Я: Но дело в общем не в мундире, а в чине. — Бунин. Сцена №
Икс: Прогрессивное человечество состоит из двух категорий лиц: шантажистов и провокаторов. <…> Есть ещё третья категория — дураки, но дураков на земле мало. — там же
Русский народ привык жить будущим, но не настоящим. Настоящее для русских всегда определяется как времена, которые нужно перетерпеть, пережить.
Талант у Солженицына более чем средний, на сто процентов — традиционный, плоть от плоти социалистического реализма. Это-то и привлекает Би-Би-Си. <…> Такая в сущности легковесная демагогия, критика, в кавычках, напор есть в его повести и рассказах. <…> Так же и подавалось: «Советский офицер, которому не дают сказать слова». Так это и было на самом деле. Солженицын — футбольный мяч, который перепасовывают два форварда Би-Би-Си. Солженицын — не вратарь, не защитник и не форвард, не капитан команды. Он — мяч.
Ведь «Доктор Живаго» — «сырьёвой склад», где нет никакой тайны, где все метафоры ещё не прошли отбор, не вошли в языковой строй. Для потока сознания там уже проведена некоторая работа чернового характера, что не даёт потоку вырваться на свободу. Поток уже загнан в схему, в клетку традиций, обуздан. Момент уже упущен. У событий романа искусственные берега. <…> Склад литературный, философский, исторический. Вот что значит спешка.
… Достоевский предсказал крах русского гуманизма. <…> Запад ждал новую Россию по Достоевскому и был психологически подготовлен отразить нападение. Поэтому-то Запад и спасся ещё после Первой мировой войны. <…>
Положительная сторона произведений Достоевского — народная вера, Христос были чепухой. Достоевский недаром самый антирелигиозный русский писатель. Писатель, который может учить Толстого безверию. Его знаменитый софизм о том, что бог потому-то и существует, что миром правит зло[2][1] — софизм не больше, не дороже, чем известный постулат Эпикура о том, что смерти нет, пока мы живём.
Современная мысль Достоевского не выше, не ценнее эпикурейского старания. Разумного начала в мире нет — все остальное лишь игра ума вокруг одних и тех же роковых вопросов. <…> Русская классическая литература привела к краху революционной ситуации, где всё было названо своими именами. Содрогнулся весь мир и не развалился. В том, что он не развалился, немалую [роль] сыграл Достоевский. Ведь в двадцатые годы мировая революция считалась вопросом завтрашнего дня»[3]. Так все себя и готовили, кто хотел принять участие в строительстве нового мира. Была поговорка: мировая революция от этого не пострадает — ведь это было бытом. Но после сталинских казней, концлагерей и террора, убийств своих товарищей, страшного растления человеческих душ выяснилось, что о мировой революции никто и не думает. А тех, кто думал — только думал, но не говорил, не проповедовал — Сталин просто расстрелял, сделав тем самым капитализм вечным.
Пастернак: Что давали в Гослите, то я и переводил с величайшим равнодушием — высшей формой демократизма. Я: Или воспитанности. Пастернак: Переводческая машина — это мельница, которая мелет всё, что в неё подкладывают.
Надзиратель: Вот вам две пилы двуручные и будете пилить дрова. Ведь надо жечь сердца людей. Берите, Бунин с Пастернаком. Бунин: Я не буду пилить с модернистом. Пастернак: Я не буду пилить с антисемитом. Шолохов: Я не буду пилить с исключённым членом Союза Писателей. Солженицын: Я не буду пилить с членом Союза Писателей. Надзиратель: Да почему вы не хотите пилить вместе. Ведь вы же все одинаковые писатели. Польза одинаковая и тем же методом социалистического реализма. Оба вы — плоть от плоти этого метода с его заданностью, догматичностью. <…> Бунин: Я не хочу с Шолоховым. Надзиратель: А кто хочет. Но ведь ты же лауреат. Какие-нибудь уступки должен делать. Шолохов тебя заставит пилу водить, как следует. <…> Солженицын: Я не хочу пилить с модернистом. Пастернак: Да я давно не модернист — собираю всякий небось да авось, обсасываю словарь Даля. Солженицын: Тогда другое дело. Опростился — вот моя рука. Поклянись по-блатному, что ты не модернист. Пастернак: Блядь буду, не модернист. Солженицын: А если ты — тайный агент модернизма, впавший в маразм. Ведь ты отказался от премии — что это как не маразм? Можно ли подавать руку после этого отказа? Пастернак: Блядь буду, можно. Солженицын: А откуда научился божиться по-ростовски. — сцена пародирует главу «Пилка дров» романа Солженицына «В круге первом» (прим. С. Агишева и В. Есипова для shalamov.ru); Бунин не был антисемитом[4]
