Ворона и Лисица (Крылов)

«Ворона и Лисица» — басня Ивана Крылова, написанная не позднее 1807 года. Ею открывались все его прижизненные сборники.

Цитаты

Уж сколько раз твердили миру, Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок, И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

«Спой, светик, не стыдись! Что ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица, — Ведь ты б у нас была царь-птица!»

О басне

… искусство льстеца здесь представлено так игриво, что нисколько не видно гнусности лжи. Лисица чуть ли не была права, обманывая ворону, которой вся вина состоит в одной её глупости: плутовка забавляет вас своею хитростью, и вы не чувствуете к ней ни малейшего презрения. Здесь смех, возбуждаемый глупой вороной, в ином случае был бы не совсем нравствен. Если над ней посмеётся ребёнок, сам наклонный ко лжи и лукавству, то цель басни вряд ли будет достигнута.

— Василий Водовозов, «О педагогическом значении басен И. Крылова», 1862

Льстивая речь лисицы носит такой характер, что не только не возбуждает отвращения, какое производит на нас всякое гнусное действие, но даже заставляет нас изумляться и заслушиваться ею. Без сомнения, тут повлияло то чарующее действие, какое производит на русского человека в гораздо большей степени, чем на римлянина и француза, — хитрость, как проявление ума… баснописец под обаянием того чарующего действия, какое производит на русского человека хитрость, сочувственно относится к ловкой проделке лисицы.

— В. Месс, «„Ворона и Лисица“ — басни Крылова, Федра и Лафонтена. Народно-психологический этюд», 1899

Именно картиннось описания, характеристика действующих лиц, <…> всё это является тем механизмом, при помощи которого наше чувство судит не просто отвлечённо рассказанное ему событие с чисто моральной точки зрения, а подчиняется всему тому поэтическому внушению, которое исходит от тона каждого стиха, от каждой рифмы, от характера каждого слова. <…> Что теперь занимает наше чувство в этой басне — это совершенно явная противоположность тех двух направлений, в которых заставляет его развиваться рассказ. Наша мысль направлена сразу на то, что лесть гнусна, вредна, мы видим перед собой наибольшее воплощение льстеца, однако мы привыкли к тому, что льстит зависимый, льстит тот, кто побежден, кто выпрашивает, и одновременно с этим наше чувство направляется как раз в противоположную сторону: мы все время видим, что лисица по существу вовсе не льстит, издевается, что это она — господин положения, и каждое слово её лести звучит для нас совершенно двойственно: и как лесть и как издевательство.

— Лев Выготский, «Психология искусства», 1925

В «Вороне и Лисице» поэт обнажает сам механизм сладкой для сердца лжи. Крылов строит свою басню совершенно иначе, чем его предшественники (от Эзопа до Сумарокова), прямо клеймившие льстеца, со всей очевидностью саморазоблачающегося в чрезмерном восхвалении. Крыловская лисица не так проста: она не называет чёрное белым. Избегает прямых определений. Да, она восхищается Вороной, но как? Поставь ей впоследствии это в вину, она, пожалуй, ещё и возмутится, протокольно докажет, что издевалась над простушкой: <…> разве она впрямь говорила, что пёрышки прелестны, что носок восхитителен? Насчёт же «ангельского голоска» она лишь высказала осторожное предположение и вполне убедилась в противном… <…> Исходя из теоретической посылки, что басня — жанр дидактический, поучающий, прямо доказывающий свою мораль, критики в истолковании крыловской «Вороны и Лисицы», порой приходили к парадоксальному выводу, [как Месс и Выготский]. При таком толковании совершенно не принимаются во внимание драматургические законы, по которым обычно строится крыловская басня. Как правило, это стремительная в своём течении сценка, в которой действующие лица отнюдь не марионетки, послушные пальцам манипулятора, а вполне самостоятельные характеры. И конечная истина здесь открывается не столько в речах, которые сами по себе могут быть убедительными, а в итогах, результатах драматического столкновения разнонаправленных стремлений. Так и с вороной и лисицей. Можно, конечно, поражаться лисьей хитрости, можно посмеяться над самоуверенной вороньей глупостью, но нельзя не увидеть: лесть всегда корыстна, льстец всегда сродни лизоблюду, а порой — и вору. Можно, конечно, возложить всю вину на порок — но чей порок губительней, льстеца или любителя лести? <…> Открывая книгу басен замечанием о лести, поэт определяет свой труд как служение правде.

— Сергей Фомичёв, «Баснописец Иван Крылов», 1988