Гауптштурмфюрер Кёстниц

«Гауптштурмфюрер Кёстниц» (нем. Hauptsturmführer Koestnitz ) — рассказ Станислава Лема, написанный в сентябре 1945 года.

Цитаты

— Как можно убить человека? — склонился он в мою сторону с неожиданной плаксивостью. — Ведь, убивая его, я теряю над ним всякую власть, я не могу уже ничего, я бессилен… И это ошибка, — буркнул он печально. — Поэтому каждый случай смерти в лагере досаден и глубоко меня огорчает. Смерть — это побег от живых. Что за подлость! Интересно, — добавил он, — что глупые люди так сильно боятся смерти… Но это же, к счастью, и единственное спасение. Потому что я умею внушить отвращение к жизни… Если бы она не была для вас такой сладкой, то вы бы все друг за другом поперевешались, а так — проводятся различные эксперименты, всевозможные испытания, — растягивал он слоги. — Можно мучить и так и сяк, резать, жечь на железных решетках и на балках индийским способом, и этот испанский сапог, и олово, и доски с резьбой, и японское туше, и бочки для замораживания зимой — что только не пожелаете. Но это всё — примитив… Верьте мне, я делал это не из-за садизма, — я не садист, а из интереса. Я думал, что же может получиться из человека после таких мук и пыток? Может, какой-то святой родится? Может, чудотворец? Нет, вы не думайте, что я издеваюсь, — добавил он, — я просто не знал. Такие вот испытания. Что происходит с человеком в минуту пытки? Где его душа находится? Или он уже настолько сросся с кишками, связан так неразрывно, что если эти кишки слегка выпустить, накрутить на палку и потянуть, то человек уже не может думать о Господе Боге? А куда исчезают эти прекрасные узоры из нашего калейдоскопа — мозга? Мне было это интересно узнать, ну и ставил опыты. Но все это напрасно, — недовольно скривился он. — Чем умнее казался кто-то из людей: философ, поэт, художник, — тем быстрее у него душа переставала быть прекрасной. Та или иная косточка трескалась или какой-то чувствительный орган ему придавили, и конец свободе духа. А где же тогда обретается бесконечность, в мозге отражённая? Где идеалы? <…> любопытно: отрезается маленький кусочек тела, не больше кулака, а человек превращается в такого барана, как если бы его разрезали пополам… <…> Я только самый любопытный человек в мире. <…> Ох как же каждый из вас старается, как напрягается — а я тогда призываю вашего Господа Бога, чтобы как-то мне хоть помог (и вам, впрочем), чтобы показал мне хоть край, краешек чего-то иного, потому что ведь речь идёт не о размозжённых костях или зелёных внутренностях, а о том, чтобы выдавить из человека его суть. Ни инквизиция этого не сделала, — прервался он на минуту, барабаня пальцами по столу, — ни эти безмозглые тупицы из школы в Оберхаузене, все они — несчастные садисты. Отщипнёт кусочек мясца, хлебнет крови, и сыт… Что за святая простота… Мой голод значительно сильнее. Он был любопытен. Не любопытный человек, а огромный, страшно любопытный зверь. Желающий знать — любой ценой. Такой большой вивисектор. Это было любопытство ребёнка, который обрывает мухе лапки и крылышки — одно, второе — и смотрит, как чёрный шарик жизни смешно подпрыгивает, словно повреждённая механическая игрушка.

— Человек как заведённая ключом игрушка: если какая-то ситуация кажется ему как раз подходящей, чтобы бояться, то он боится. Но тут же вкладывается в это чувство целиком, и потом, когда наступают более тяжёлые испытания, он уже ничего не может вложить.

— Дело в том, чтобы узнать что-то, не правда ли? <…> Всё это: и собирание цветов, и сонеты, и любовные стихи, и скульптура, и живопись, и теория относительности, и Дахау, и Оберхаузен, и газовые камеры — что это, это всё? <…> Это поиск. Вечный поиск. Это битьё в стену, стучание кулаками, чтобы понять, чтобы что-то узнать. <…> Потому что человек рождается заключённым, и всю жизнь является пленником, и колотит кулаками в эту страшную стену, и старается вырваться из этого порочного круга, и борется, и разбивает в кровь голову о стену — и всё, всё напрасно. Заключённым рождается и заключённым умирает. <…> Где он заключён? Ну, в себе, в себе самом. Можно ли выйти за пределы круга собственных ощущений? Нельзя. Можно ли ценой пусть даже гибели миллионов людей, переработанных на шлак, перестать на минуту чувствовать так, как я, я, я чувствую? Нельзя… <…> Я показал вам правду — известную мне, впрочем, уже давно: в человеке нет ни добра, ни зла. Есть только основа — и маска. Маска — это гуманизм, достоинства, религия, Христос, ближние, добро и прочие пустяки. А основа, а ядро, а правда — это зло. Точнее, не зло, а то, что вы, глупцы, называете злом. Вам по слепоте вашей не видна суть человека. <…> — В решающую минуту человек становится по-настоящему единым целым, монолитом и <…> действительно не может следовать ни за каким голосом: ни разума, ни самоотверженности, ни героизма; только всё то, что в нём есть, что в нём живёт и чувствует, срывается и взрывается, вырывается оттуда, из неких неизведанных в самом себе глубин. И поступает он не так, как хочется, а так, как должен.

Перевод

В. И. Язневич, 2012