|
Вошли ещё две высокие, закутанные в чёрное женщины — одна гибкая и подвижная, другая медлительная, тяжеловесная, ступающая враскачку. Между ними шла девочка лет шести в прямой белой рубахе без рукавов, с непокрытой головой, босиком. Она казалась на удивление маленькой. У подножия лестницы, ведущей к трону, где уже выстроились тёмными рядами остальные жрицы, высокие женщины остановились и чуть подтолкнули девочку вперёд.
Гигантский трон на высоком постаменте был с обеих сторон задрапирован, словно клочьями чудовищной паутины, огромными тяжёлыми тёмными занавесями, спадавшими откуда-то из черноты, таившейся под крышей Храма. Были ли то действительно занавеси или просто невероятно глубокие тени, понять было трудно. Сам по себе трон был из чёрного камня: на подлокотниках и спинке неярко поблескивала инкрустация самоцветами и золотом. Трон поражал своими размерами. Любой человек на нём казался бы карликом — трон не был предназначен для людей и не соответствовал их размерам. Теперь он пустовал: там не было никого, кроме теней.
Девочка самостоятельно взобралась на четыре из семи ступеней тронной лестницы. Ступени из покрытого красными прожилками мрамора были так широки и высоки, что малышке приходилось сначала с помощью рук подтягивать одну ногу, ложиться на живот, подтягивать вторую ногу, потом вставать и только тогда начинать штурм следующей ступени. На средней, четвёртой ступени возвышалась грубая деревянная колода с углублением посредине. Девочка встала на колени, уложила головку в это углубление, чуть повернув её в сторону, и так застыла.
Вдруг откуда-то из темноты, справа от трона, вынырнула огромная человеческая фигура в длинном белом одеянии, перехваченном на талии ремнем. Лицо человека было закрыто белой маской. Он стал спускаться к девочке, держа в обеих руках огромный блестящий меч. Потом сразу, не произнеся ни слова, человек в белом взмахнул мечом прямо над тоненькой шейкой ребёнка. Барабан смолк.
Когда страшное лезвие, взлетев в воздух, как бы застыло в верхней точке замаха, слева от трона появилась вторая человеческая фигура, но уже в чёрном, и этот человек поспешил к палачу, успел остановить его руку, перехватив её тонкими пальцами. Острое лезвие, поблескивая, дрожало в воздухе. Белая и чёрная фигуры как бы балансировали некоторое время — обе одинаково безликие — над неподвижной девочкой, из-под распавшихся чёрных волос которой взору всех открылась белоснежная шейка.
Наконец их молчаливый танец закончился, чёрная и белая фигуры отодвинулись друг от друга и вновь скрылись за троном — каждая со своей стороны. Тогда к коленопреклоненной девочке приблизилась одна из высоких жриц и полила ступени рядом с ней какой-то жидкостью. В неясном свете Храма жидкость казалась чёрной.
Девочка встала и начала старательно спускаться вниз по высоким ступеням. Когда она наконец ступила на пол, две высокие жрицы надели на неё чёрное платье и чёрный плащ с капюшоном, а потом снова повернули её лицом к семи ступеням и черному подсыхающему пятну на четвёртой из них.
— Пусть Безымянные владеют этим ребёнком, воплощением той, что рождена вечно быть безымянной. Пусть вся её жизнь — каждый её год до самой смерти — принадлежит им. Так же, как и её смерть. Пусть Безымянные поглотят её!
И другие голоса, страшные и пронзительные, как звуки трубы, отвечали:
— Поглощена! Она поглощена!
Малышка стояла, поглядывая из-под чёрного капюшона на трон. Его подлокотники в виде огромных когтистых лап, инкрустированные драгоценными камнями, были покрыты пылью, а резную спинку украшала густая паутина и белые пятна совиного помета. На последние три ступени, что вели к самому трону (и были выше той, где она преклонила колена), никогда не ступала нога смертного. Они были покрыты таким слоем пыли, что казались вылепленными из унылой серой глины, даже красноватые прожилки были совершенно незаметны под этими наслоениями, которых никто не касался бог знает сколько уже лет или веков.
— Она поглощена! Поглощена!
Внезапно раскатисто загремел барабан; ритм заметно ускорился.
В тишине раздался шорох шагов — процессия вновь построилась в том же порядке и двинулась прочь от трона, на восток, к светлому четырёхугольному дверному проёму в противоположной стене. Жрицы шли меж толстых, расположенных в два ряда колонн, похожих на огромные бледные ноги чудовища, скрывающегося во мраке под потолком. Среди жриц торжественно шла и девочка, теперь тоже вся в черном, как они. Девочка старательно переступала маленькими босыми ножонками по замерзшим стебелькам травы, по ледяным каменным плитам. Когда сквозь разрушенную крышу прорвался сноп солнечных лучей, преграждая ей путь, она даже глаз не подняла.
Стражники держали дверь наготове — распахнутой настежь. Черная процессия вышла на утренний ветерок под холодное солнце, которое ослепительно сияло, плывя над пустыней. На западе его жёлтый свет отражали горы и ворота Храма. На остальных строениях, расположенных ниже по склону холма, все ещё лежали красноватые тени. И только Храм Богов-Близнецов на небольшом холме напротив был залит солнцем, его заново покрытая кровля так и сияла. Черная вереница жриц по-прежнему четверками спускалась с холма, где находились Священные Гробницы. Послышалось тихое пение. Нехитрая мелодия состояла всего из трёх нот, а слово, вновь и вновь повторяемое жрицами, было настолько древним, что давно уже утратило своё первоначальное значение; так бывает с верстовыми столбами, нелепо торчащими там, где когда-то пролегала давно исчезнувшая дорога. Жрицы продолжали монотонно повторять в такт музыке это пустое, ничего не значащее слово. И весь тот день — день Возрождения Великой Жрицы — слышалось тихое пение и непрерывное гудение волынки.
|
|
|
Two came, tall women looming in their black, one of them thin and rigid, the other heavy, swaying with the planting of her feet. Between these two walked a child of about six. She wore a straight white shift. Her head and arms and legs were bare, and she was barefoot. She looked extremely small. At the foot of the steps leading up to the throne, where the others now waited in dark rows, the two tall women halted. They pushed the child forward a little.
The throne on its high platform seemed to be curtained on each side with great webs of blackness dropping from the gloom of the roof; whether these were curtains, or only denser shadows, the eye could not make certain. The throne itself was black, with a dull glimmer of precious stones or gold on the arms and back, and it was huge. A man sitting in it would have been dwarfed; it was not of human dimensions. It was empty. Nothing sat in it but shadows.
Alone, the child climbed up four of the seven steps of red-veined marble. They were so broad and high that she had to get both feet onto one step before attempting the next. On the middle step, directly in front of the throne, stood a large, rough block of wood, hollowed out on top. The child knelt on both knees and fitted her head into the hollow, turning it a little sideways. She knelt there without moving.
A figure in a belted gown of white wool stepped suddenly out of the shadows at the right of the throne and strode down the steps to the child. His face was masked with white. He held a sword of polished steel five feet long. Without word or hesitation he swung the sword, held in both hands, up over the little girl's neck. The drum stopped beating.
As the blade swung to its highest point and poised, a figure in black darted out from the left side of the throne, leapt down the stairs, and stayed the sacrificer's arms with slenderer arms. The sharp edge of the sword glittered in mid-air. So they balanced for a moment, the white figure and the black, both faceless, dancer-like above the motionless child whose white neck was bared by the parting of her black hair.
In silence each leapt aside and up the stairs again, vanishing in the darkness behind the enormous throne. A priestess came forward and poured out a bowl of some liquid on the steps beside the kneeling child. The stain looked black in the dimness of the hall.
The child got up and descended the four stairs laboriously. When she stood at the bottom, the two tall priestesses put on her a black robe and hood and mantle, and turned her around again to face the steps, the dark stain, the throne.
“O let the Nameless Ones behold the girl given to them, who is verily the one born ever nameless. Let them accept her life and the years of her life until her death, which is also theirs. Let them find her acceptable. Let her be eaten!”
Other voices, shrill and harsh as trumpets, replied: “She is eaten! She is eaten!”
The little girl stood looking from under her black cowl up at the throne. The jewels inset in the huge clawed arms and the back were glazed with dust, and on the carven back were cobwebs and whitish stains of owl droppings. The three highest steps directly before the throne, above the step on which she had knelt, had never been climbed by mortal feet. They were so thick with dust that they looked like one slant of gray soil, the planes of the red-veined marble wholly hidden by the unstirred, untrodden siftings of how many years, how many centuries.
“She is eaten! She is eaten!”
Now the drum, abrupt, began to sound again, beating a quicker pace.
Silent and shuffling, the procession formed and moved away from the throne, eastward towards the bright, distant square of the doorway. On either side, the thick double columns, like the calves of immense pale legs, went up to the dusk under the ceiling. Among the priestesses, and now all in black like them, the child walked, her small bare feet treading solemnly over the frozen weeds, the icy stones. When sunlight slanting through the ruined roof flashed across her way, she did not look up.
Guards held the great doors wide. The black procession came out into the thin, cold light and wind of early morning. The sun dazzled, swimming above the eastern vastness. Westward, the mountains caught its yellow light, as did the facade of the Hall of the Throne. The other buildings, lower on the hill, still lay in purplish shadow, except for the Temple of the God-Brothers across the way on a little knoll: its roof, newly gilt, flashed the day back in glory. The black line of priestesses, four by four, wound down the Hill of the Tombs, and as they went they began softly to chant. The tune was on three notes only, and the word that was repeated over and over was a word so old it had lost its meaning, like a signpost still standing when the road is gone. Over and over they chanted the empty word. All that day of the Remaking of the Priestess was filled with the low chanting of women's voices, a dry unceasing drone.
|
