… не повесть, а только анекдот, растянутый довольно длинно. <…> Развязывать повесть пробуждением от сна героя — верное средство усыпить читателя. <…> Притом такого рода сны так часто встречались в повестях, что этот способ чрезвычайно как устарел.[1][2]
По принципу семантического варьирования повторяющихся тем, <…> принципу смысловых отражений символа, отпечатлевающихся в разных субъектных сферах речи, построены все повести Пушкина. <…>
Повесть представляет контрастный параллелизм яви и сна, действительности реальной и бредовой. Эти два разных плана изображения сначала кажутся одним последовательно развивающимся клубком авторского повествования, хотя в них обоих повторяется одна и та же тема с некоторыми вариациями. <…>
Повесть Пушкина пародийно переводит мертвецов с высот романтической фантастики в мир профессиональных оценок, интересов гробовщика и взаимоотношений между ним и заказчиками. Этим достигается острый комический эффект бытовой материализации романтических «теней».
Первые же попытки изобразить «простой» быт — хотя бы даже быт купечества и духовенства, без подкрашиванья и без обязательного морализирования — вызывали отпор <…>. Подлинный демократизм пушкинской повести сказывается, прежде всего, в отсутствии всякой «нарочитости», в отсутствии лицемерной апологии представителей «низших слоёв». Типы ремесленников спокойно вступают в литературу как равноправные, не требуя никаких «оправданий».
Читая «Гробовщика» в свете всего, что выросло в литературе впоследствии из этого «зерна», можно не заметить его исключительного своеобразия. Своеобразие же это, прежде всего, в тоне трезвой простоты, в полном снятии всякой морализации. <…>
Авторы, пытавшиеся отяжелить пушкинскую фантастику каким-то дополнительным содержанием, не поняли, что в подлинно-исторической перспективе роль повести была прямо противоположная: разгрузить фантастику от того «принудительного ассортимента», без которого она не являлась в литературе: от морализма и дидактизма.
