Демократические дали

«Демократические дали» (англ. Democratic Vistas) — критическое эссе Уолта Уитмена о США и их литературе, открывшее одноимённую книгу 1871 года.

Цитаты

… в наши дни литература не только служит злободневным нуждам страны лучше, чем все другие искусства вместе взятые, но стала единственным общим средством морального воздействия на массы. Живопись, скульптура, театр как будто уже перестали оказывать решающее или хотя бы сколько-нибудь лажное влияние на людей — на их интеллект, поведение и даже эстетические вкусы. Большие возможности, большое будущее у архитектуры. <…> Сфера её влияния воистину беспредельна, особенно, если мы включим сюда литературу научную.

… literature in our day and for current purposes, is not only more eligible than all the other arts put together, but has become the only general means of morally influencing the world. Painting, sculpture, and the dramatic theatre, it would seem, no longer play an indispensable or even important part in the workings and mediumship of intellect, utility, or even high esthetics. Architecture remains, doubtless with capacities, and a real future. <…> Including the literature of science, its scope is indeed unparallel’d.

Но в области литературы художественной для нашего века и для нашей страны требуется нечто основное и существенное, нечто такое, что равносильно сотворению мира. Политические мероприятия, видимость избирательного права и законодательство не могут одни влить в демократию новую кровь и поддержать в её теле здоровую жизнь. Для меня нет сомнения, что пока демократия не займёт в человеческих сердцах, в чувствах и в вере такого же прочного, надёжного места, какое в своё время занимали феодализм или церковь, пока у неё не будет своих собственных вечных источников, бьющих всегда из глубин. — её силы будут недостаточны, её рост сомнителен и главного очарования в ней не будет. Двое-трое подлинно самобытных американских поэтов (или художников, или учёных), поднявшихся над горизонтом, подобно планетам или звёздам первой величины, могли бы примирить между собой и слить воедино разные народы и далеко отстоящие местности и придать этим Штатам больше сплочённости, больше нравственного единства и тождества, чем все их конституции, законодательства, политические, военные и промышленные мероприятия, взятые вместе.

But in the region of imaginative, spinal and essential attributes, something equivalent to creation is, for our age and lands, imperatively demanded. For not only is it not enough that the new blood, new frame of democracy shall be vivified and held together merely by political means, superficial suffrage, legislation, &c., but it is clear to me that, unless it goes deeper, gets at least as firm and as warm a hold in men’s hearts, emotions and belief, as, in their days, feudalism or ecclesiasticism, and inaugurates its own perennial sources, welling from the centre forever, its strength will be defective, its growth doubtful, and its main charm wanting. I suggest, therefore, the possibility, should some two or three really original American poets, (perhaps artists or lecturers,) arise, mounting the horizon like planets, stars of the first magnitude, that, from their eminence, fusing contributions, races, far localities, &c., together, they would give more compaction and more moral identity, (the quality to-day most needed,) to these States, than all its Constitutions, legislative and judicial ties, and all its hitherto political, warlike, or materialistic experiences.

Я утверждаю, что в минуты общей опасности естественным объединителем Штатов станет и должен стать отнюдь не закон, не личный интерес каждого, как обычно полагают у нас, не общность денежных, материальных интересов, а горячая и грандиозная Идея, расплавляющая все своим сокрушительным жаром и сливающая все оттенки различий в одну-единственную, безграничную духовную, эмоциональную силу.

For, I say, the true nationality of the States, the genuine union, when we come to a mortal crisis, is, and is to be, after all, neither the written law, nor, (as is generally supposed,) either self-interest, or common pecuniary or material objects—but the fervid and tremendous Idea, melting everything else with resistless heat, and solving all lesser and definite distinctions in vast, indefinite, spiritual, emotional power.

Эти соображения, эти истины подводят нас к важному вопросу о среднем типе американца — типе, который призваны выявить литература и искусство и который отразил бы общие национальные черты. Обычно столь проницательные американские мыслители либо оказывали этому вопросу весьма мало внимания, либо совсем не замечали его, словно погруженные в дремоту.

Out of such considerations, such truths, arises for treatment in these Vistas the important question of character, of an American stock-personality, with literatures and arts for outlets and return-expressions, and, of course, to correspond, within outlines common to all. To these, the main affair, the thinkers of the United States, in general so acute, have either given feeblest attention, or have remain’d, and remain, in a state of somnolence.

… при беспримерном материальном прогрессе общество в Штатах гнило, искалечено, развращено, полно грубых суеверий. <…> Во всех наших начинаниях совершенно отсутствует или недоразвит и серьёзно ослаблен важнейший, коренной элемент всякой личности и всякого государства — совесть. <…> В высшем свете — легкомыслие, любовные шашни, лёгкие измены, ничтожные цели или полное отсутствие каких бы то ни было целей за исключением одной: убить время. В бизнесе (всепожирающее новое слово «бизнес») существует только одна цель — любыми средствами добиться барыша. В басне змей чародея сожрал всех других змеев. Нажива — вот наш современный змей, который проглотил всех других. Что такое наше высшее общество? Толпа шикарно разодетых спекулянтов и пошляков самого вульгарного пошиба. Правда, за кулисами этого нелепого фарса, поставленного у всех на виду, где-то в глубине, на заднем плане, можно разглядеть колоссальные труды и подлинные ценности, которые рано или поздно, когда наступит их срок, выйдут из-за кулис на авансцену. Но действительность всё-таки ужасна. Я утверждаю, что хотя демократия Нового Света достигла великих успехов в извлечении масс из болота, в котором они погрязли, в материальном развитии, в достижении обманчивого, поверхностного культурного лоска, — эта демократия потерпела банкротство в своём социальном аспекте, в религиозном, нравственном и литературном развитии. Пусть мы приближаемся небывало большими шагами к тому, чтобы стать колоссальной империей, превзойти империю Александра и гордую республику Рима. <…> Мы стали похожи на существо, наделенное громадным, хорошо приспособленным и все более развивающимся телом, но почти лишённое души. <…> Существует ли культура нравственная и религиозная, единственное оправдание высокой. материальной культуры? Признайтесь, что для строгого глаза, смотрящего на человечество сквозь нравственный микроскоп, все эти города, кишащие ничтожными абсурдами, калеками, призраками, бессмысленно кривляющимися шутами, представляются какой-то выжженной, ровной Сахарой. <…> Чтобы снова вдохнуть в этот плачевный порядок вещей здоровую и героическую жизнь, нужна новая литература, способная не только отражать или копировать видимость вещей и явлений, не только угождать, как проститутка, тому, что называется вкусом, не только забавлять для пустого препровождения времени, не только прославлять изысканное, стародавнее, изящное, не только выставлять напоказ свою умелую технику, ловкую грамматику, ритмику — нужна литература, изображающая то, что под спудом, проникнутая религией, идущая в ногу с наукой, властно и умело справляющаяся со стихиями и силами жизни, способная наставлять и воспитывать и — что, пожалуй, важнее, ценнее всего — способная освободить женщину из невероятных клещей глупости, модных тряпок, худосочного опустошения души — нужна литература, могущая создать для Штатов сильное, прекрасное племя Матерей.

… with unprecedented materialistic advancement—society, in these States, is canker’d, crude, superstitious, and rotten. <…> In any vigor, the element of the moral conscience, the most important, the verteber to State or man, seems to me either entirely lacking, or seriously enfeebled or ungrown. <…> In fashionable life, flippancy, tepid amours, weak infidelism, small aims, or no aims at all, only to kill time. In business, (this all-devouring modern word, business,) the one sole object is, by any means, pecuniary gain. The magician’s serpent in the fable ate up all the other serpents; and money-making is our magician’s serpent, remaining to-day sole master of the field. The best class we show, is but a mob of fashionably dress’d speculators and vulgarians. True, indeed, behind this fantastic farce, enacted on the visible stage of society, solid things and stupendous labors are to be discover’d, existing crudely and going on in the background, to advance and tell themselves in time. Yet the truths are none the less terrible. I say that our New World democracy, however great a success in uplifting the masses out of their sloughs, in materialistic development, products, and in a certain highly-deceptive superficial popular intellectuality, is, so far, an almost complete failure in its social aspects, and in really grand religious, moral, literary, and esthetic results. In vain do we march with unprecedented strides to empire so colossal, outvying the antique, beyond Alexander’s, beyond the proudest sway of Rome. <…> It is as if we were somehow being endow’d with a vast and more and more thoroughly-appointed body, and then left with little or no soul. <…> Is there a great moral and religious civilization—the only justification of a great material one? Confess that to severe eyes, using the moral microscope upon humanity, a sort of dry and flat Sahara appears, these cities, crowded with petty grotesques, malformations, phantoms, playing meaningless antics. <…> Of all this, and these lamentable conditions, to breathe into them the breath recuperative of sane and heroic life, I say a new founded literature, not merely to copy and reflect existing surfaces, or pander to what is called taste—not only to amuse, pass away time, celebrate the beautiful, the refined, the past, or exhibit technical, rhythmic, or grammatical dexterity—but a literature underlying life, religious, consistent with science, handling the elements and forces with competent power, teaching and training men—and, as perhaps the most precious of its results, achieving the entire redemption of woman out of these incredible holds and webs of silliness, millinery, and every kind of dyspeptic depletion—and thus insuring to the States a strong and sweet Female Race, a race of perfect Mothers—is what is needed.

Народ! Он, как наша большая планета, может показаться полным уродливых противоречий и изъянов, и при общем взгляде на него остаётся вечной загадкой и вечным оскорблением для поверхностно образованных классов. Только редкий космический ум художника, озарённый Бесконечностью, может постичь многообразные, океанические свойства Народа, а вкус, образованность и (так называемая) культура всегда были и будут его врагами.

The People! Like our huge earth itself, which, to ordinary scansion, is full of vulgar contradictions and offence, man, viewed in the lump, displeases, and is a constant puzzle and affront to the merely educated classes. The rare, cosmical, artist-mind, lit with the Infinite, alone confronts his manifold and oceanic qualities—but taste, intelligence and culture, (so-called,) have been against the masses, and remain so.

Я не знаю ни одного писателя, художника, оратора или кого бы то ни было, кто сумел бы почувствовать и выразить безгласные, но вечно живые и деятельные, всепроникающие стремления нашей страны, её непреклонную волю. Неужели этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти стекляшки фальшивых драгоценных камней можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией? Мне кажется, что с западных горных вершин я слышу презрительный хохот Гения этих Штатов.

I say I have not seen a single writer, artist, lecturer, or what not, that has confronted the voiceless but ever erect and active, pervading, underlying will and typic aspiration of the land, in a spirit kindred to itself. Do you call those genteel little creatures American poets? Do you term that perpetual, pistareen, paste-pot work, American art, American drama, taste, verse? I think I hear, echoed as from some mountain-top afar in the west, the scornful laugh of the Genius of these States.

	Несомненно, что демократия живёт, глубоко скрытая в сердцах огромного количества простых людей, американцев, главным образом коренных жителей сельских районов. Но ни там и нигде в стране она ещё не стала пламенной, всепоглощающей, абсолютной верой.
	Doubtless it resides, crude and latent, well down in the hearts of the fair average of the American-born people, mainly in the agricultural regions. But it is not yet, there or anywhere, the fully-receiv’d, the fervid, the absolute faith.

То, о чём мы дерзаем писать, ещё не существует. Мы странствуем с неначерченной картой в руках. Но уже близятся муки родов. Мы вступили в эпоху сомнений, ожиданий, энергичных формировании; и преимущество этой эпохи заключается именно в том, что нас одушевляют подобные темы: раскалённая войной и революцией наша вдохновенная речь, хотя и не выдерживает критики в отношении изящества и закругленности фраз, приобретает подлинность молнии.

Thus we presume to write, as it were, upon things that exist not, and travel by maps yet unmade, and a blank. But the throes of birth are upon us; and we have something of this advantage in seasons of strong formations, doubts, suspense—for then the afflatus of such themes haply may fall upon us, more or less; and then, hot from surrounding war and revolution, our speech, though without polish’d coherence, and a failure by the standard called criticism, comes forth, real at least as the lightnings.

И, однако, несомненно, что наша так называемая текущая литература (подобно беспрерывному потоку разменной монеты) выполняет известную, быть может, необходимую, службу — подготовительную (подобно тому, как дети учатся читать и писать). Всякий что-то читает, и чуть ли не всякий пишет — пишет книги, участвует в журналах и газетах. <…> По сравнению с прошлым наша современная наука парит высоко, наша журналистика очень неплохо справляется с делом, но истинная литература и даже обычная беллетристика, в сущности, совсем не движется вперёд. Взгляните на груду современных романов, рассказов, театральных пьес и т. д. Всё та же бесконечная цепь хитросплетений и выспренних любовных историй, унаследованных, по-видимому, от старых европейских Амадисов и Пальмеринов XIII, XIV и XV веков. Костюмы и обстановка приноровлены к настоящему времени, краски горячее и пестрее, уже нет ни людоедов, ни драконов, но самая суть не изменилась нисколько, — всё так же натянуто, так же рассчитано на эффект — не стало ни хуже, ни лучше. Где же причина того, что в литературе нашего времени и нашей страны, особенно в поэзии, не видно ни нашего здешнего мужества, ни нашего здоровья, ни Миссисипи, ни дюжих людей Запада, ни южан, ни физических, ни умственных явлений? Вместо этого — пригоршни франтов, разочарованных в жизни, и бойких, маленьких заграничных господ, которые затопляют нас своими тонкими салонными чувствами, своими зонтиками, романсами и щёлканьем рифм (пятисотая категория импорта). Они вечно хнычут и ноют, гоняясь за каким-нибудь недоноском мечты, и вечно заняты худосочной любовью с худосочными женщинами. Между тем величайшие события и революции и самые неистовые страсти, бурлившие в жизни народов на протяжении всемирной истории, с невиданной красотой и стремительностью проносясь над подмостками нашего континента (и всех остальных), дают писателям новые темы, открывают им новые дали, предъявляют им новые, величайшие требования, зовут к дерзновенному созиданию новых литературных идей, вдохновляемых ими, стремящихся парить в высоте, служить высокому, большому искусству (то есть, другими словами, служить богу, служить человечеству)…

Not but that doubtless our current so-called literature, (like an endless supply of small coin,) performs a certain service, and may-be, too, the service needed for the time, (the preparation-service, as children learn to spell.) Everybody reads, and truly nearly everybody writes, either books, or for the magazines or journals. <…> Compared with the past, our modern science soars, and our journals serve—but ideal and even ordinary romantic literature, does not, I think, substantially advance. Behold the prolific brood of the contemporary novel, magazine-tale, theatre-play, &c. The same endless thread of tangled and superlative love-story, inherited, apparently from the Amadises and Palmerins of the 13th, 14th, and 15th centuries over there in Europe. The costumes and associations brought down to date, the seasoning hotter and more varied, the dragons and ogres left out—but the thing, I should say, has not advanced—is just as sensational, just as strain’d—remains about the same, nor more, nor less. What is the reason our time, our lands, that we see no fresh local courage, sanity, of our own—the Mississippi, stalwart Western men, real mental and physical facts, Southerners, &c., in the body of our literature? especially the poetic part of it. But always, instead, a parcel of dandies and ennuyees, dapper little gentlemen from abroad, who flood us with their thin sentiment of parlors, parasols, piano-songs, tinkling rhymes, the five-hundredth importation—or whimpering and crying about something, chasing one aborted conceit after another, and forever occupied in dyspeptic amours with dyspeptic women. While, current and novel, the grandest events and revolutions, and stormiest passions of history, are crossing to-day with unparallel’d rapidity and magnificence over the stages of our own and all the continents, offering new materials, opening new vistas, with largest needs, inviting the daring launching forth of conceptions in literature, inspired by them, soaring in highest regions, serving art in its highest, (which is only the other name for serving God, and serving humanity)…

Пока что юный гений американской поэзии, чуждаясь утончённых заграничных позолоченных тем, всяких сентиментальных, мотыльковых порханий, столь приятных правоверным издателям и вызывающих спазмы умиления в литературных кружках, — ибо можно быть уверенным, что эти темы не раздражают нежной кожицы самой деликатной, паутинной изысканности, — юный гений американской поэзии таится далеко от нас, по счастью, ещё никем не замеченный, не изуродованный никакими кружками, никакими эстетами — ни говорунами, ни трактирными критиканами, ни университетскими лекторами, — таится в стороне, ещё не осознавший себя, таится в каких-нибудь западных крылатых словах, в бойких перебранках жителей Мичигана или Теннесси, в речах площадных ораторов, <и т. п.>, или в Канаде или у лодочников наших озёр. Жестка и груба эта почва, но только на такой почве и от таких семян могут принять и со временем распуститься цветы с настоящим американским запахом, могут созреть наши, воистину наши плоды.

To-day, doubtless, the infant genius of American poetic expression, (eluding those highly-refined imported and gilt-edged themes, and sentimental and butterfly flights, pleasant to orthodox publishers—causing tender spasms in the coteries, and warranted not to chafe the sensitive cuticle of the most exquisitely artificial gossamer delicacy,) lies sleeping far away, happily unrecognized and uninjur’d by the coteries, the art-writers, the talkers and critics of the saloons, or the lecturers in the colleges—lies sleeping, aside, unrecking itself, in some western idiom, or native Michigan or Tennessee repartee, or stump-speech, <…> or Canada, or boatmen of the lakes. Rude and coarse nursing-beds, these; but only from such beginnings and stocks, indigenous here, may haply arrive, be grafted, and sprout, in time, flowers of genuine American aroma, and fruits truly and fully our own.

Перевод

Корней Чуковский, 1944, 1966 (с незначительными уточнениями)