Из-под его пиджака торчал грязный воротник рубашки из твёрдого, как броня, зефира.
Он подошел к решётке и протянул билет безликому контролёру. Тот взял билет, рассмотрел его и свирепо ухмыльнулся.
— Другого нет? — спросил он.
— Нет, — сказал помощник.
— Этот фальшивый.
— Мне его дал патрон, — миролюбиво сказал помощник, вежливо улыбаясь и разводя руками.
— Ну, тогда ясно, что фальшивый. Сегодня утром ваш патрон купил у нас десяток таких.
— Каких? — не понял помощник.
— Да фальшивых.
— Зачем они ему? — Улыбка помощника потускнела и сползла налево.
— Вам дать, — ответил контролер. — Вас за это, во-первых, обругают, что я и делаю, а во-вторых, с вас возьмут штраф. <…> Постыдились бы ездить с фальшивым билетом!
— Но вы же сами их подделываете!..
— Приходится. Есть ведь ещё такие, без стыда и совести, разъезжают с фальшивыми билетами. А как вы думаете, легко целый день делать фальшивые билеты?
Помощник быстро вошел и закрыл за собой калитку. Тут его ударило током: сработал электрический сторож, переставленный с обычного места. Он пошел по аллее. На полдороге он споткнулся обо что-то твёрдое, из земли прямо в штанину брызнула струя ледяной воды и замочила ему ноги до колена. <…>
Он схватился за ручку двери, но тут же отдёрнул руку. Неприятно запахло горелым мясом, а на раскаленной фарфоровой ручке остался кусочек кожи; он чернел и съёживался.
— В каком они у вас виде, — сказал патрон. — Вот у этой, посмотрите, все зубчики оборваны.
— Так ведь сачок-то старый, — сказал помощник. — Если вам нужны молодые марки в хорошем состоянии, дайте мне денег на новый сачок. <…> Я сделал прорубь и ловил их очень осторожно. Я целых два часа потратил, я поймал шестьдесят штук, а если и попортил, то две-три, не больше.
Помощника взорвало:
— А промокшие ноги, ток в калитке, ручка двери — это чего-нибудь стоит? — Его худое жёлтое лицо сморщилось, и, казалось, он сейчас расплачется.
— Это вас закалит, — сказал патрон. — А чем мне заняться? Мне скучно. <…> Встаньте с моего ковра, — приказал патрон.
— Мне бы поесть… — сказал помощник.
— В другой раз возвращайтесь пораньше.
Патрон быстро отобрал три марки и швырнул их помощнику в лицо. Они чмокнули и присосались к его щеке.
— Унесите их обратно в пруд, — сказал патрон с металлом в голосе, чеканя каждое слово.
Помощник плакал. Жалкие волосы падали ему на лоб, левая щека была маркирована. Он тяжело поднялся. <…>
— Вот вам ваши пятьдесят франков. — Патрон вынул из кармана бумажку, плюнул на неё, надорвал и бросил на пол.
— У вас грязная рубашка, — сказал патрон. — Ночевать сегодня будете на улице. <…>
Уже совсем стемнело. Земля излучала тусклый третьесортный свет. Помощник свернул направо и пошел вдоль дома. Он ориентировался по чёрному шлангу: патрон пользовался им, когда топил крыс в подвале. Помощник подошел к трухлявой конуре, стоявшей неподалеку от дома; в ней он уже ночевал накануне. Соломенная подстилка была сырая и пахла тараканами. Обрывок старого одеяла прикрывал круглый вход. Помощник нащупал одеяло и приподнял его, чтобы залезть в конуру, но тут вспыхнул ослепительный свет, раздался взрыв, и сильно запахло порохом. В конуре разорвалась большая петарда.
Помощник вздрогнул, и сердце его бешено заколотилось. Он хотел унять сердцебиение, задержав дыхание, но при этом у него глаза полезли из орбит, и он судорожно глотнул воздух. В лёгкие тут же проник запах пороха, и помощник слегка успокоился. <…>
Вдруг помощник спохватился и потрогал щеку. Марки уже начали сосать кровь; он с силой дернул их, чуть не закричав от боли, оторвал от щеки и выкинул из конуры. <…>
Он повернулся на другой бок и стал так напряжённо думать, что воздух толчками выходил наружу, и в конуре стало душно. Правда, щели в полу и подстилка пропускали немного воздуха, но от этого лишь сильнее пахло тараканами, да ещё воняли улитки, у которых началась течка. <…>
— И почему он так хочет уморить этих крыс, и притом непременно утопить их в воде? Крыс надо топить в крови.
В поезде было очень жарко, и, выходя на улицу, пассажиры простужались и схватывали насморк: так машинист помогал своему брату — торговцу носовыми платками.
Пародийное разрушение хорошо известной сюжетной ситуации состоит в том, что Виан доводит до неправдоподобия, до «невсамделишности» её основное «общее место» — «ужасы капиталистической эксплуатации» <…>. Но как раз будучи доведены до невероятия, мучения героя и заставляют нас — забыв обо всякой литературе — вдруг всей плотью ощутить неподдельность той смертельной, слепой ненависти, которую способно испытать всеми покинутое, затравленное существо к своему мучителю, раб — к хозяину, беспомощная жертва — к садисту-палачу.[1]
