«Езерский» — незаконченная поэма (роман в стихах), над которой Александр Пушкин работал с конца 1832 по 1835 год. В рукописи не озаглавлена, это сделал Василий Жуковский. В 1836 Пушкин выделил несколько строф и напечатал в «Современнике» под названием: «Родословная моего героя (отрывок из сатирической поэмы)»[1]. Как отдельное произведение поэма полностью впервые опубликована лишь в 1948 году[2].
Над Петербургом омраченным
Осенний ветер тучи гнал.
Нева, в теченьи возмущенном,
Шумя, неслась. Угрюмый вал,
Как бы проситель беспокойный,
Плескал в гранит ограды стройной
Широких невских берегов.
Среди бегущих облаков
Луны совсем не видно было.
Огни светилися в домах,
На улице взвивался прах
И буйный вихорь выл уныло,
Клубя подол сирен ночных
И заглушая часовых.
Начнём ab ovo: мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей дух воинственный и зверский
Был древле ужасом морей. — I, II
При Калке
Один из них был схвачен в свалке,
А там раздавлен, как комар,
Задами тяжкими татар.
Зато со славой, хоть с уроном,
Другой Езерский, Елизар,
Упился кровию татар, Между Непрядвою и Доном,
Ударя с тыла в табор их
С дружиной суздальцев своих. — III
Кто б ни был ваш родоначальник, Мстислав Удалый, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам всё равно — конечно так,
Вы презираете отцами,
Их древней славою, правами
Великодушно и умно,
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради,
Гордясь, как общей пользы друг,
Ценою собственных заслуг,
Звездой двоюродного дяди
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал. — VI
Люблю от бабушки московской
Я слушать толки о родне,
Об отдалённой старине.
Могучих предков правнук бедный,
Люблю встречать их имена
В двух-трёх строках Карамзина.
Мне жаль, что сих родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух. <…>
Что русский ветреный боярин
Теряет грамоты царей,
Как старый сбор календарей.
Что исторические звуки
Нам стали чужды, хоть спроста
Из бар мы лезем в tiers état,
Хоть нищи будут наши внуки,
И что спасибо нам за то
Не скажет, кажется, никто.
Мне жаль, что мы, руке наёмной
Дозволя грабить свой доход,
С трудом ярем заботы тёмной
Влачим в столице круглый год,
Что не живём семьёю дружной
В довольстве, в тишине досужной,
Старея близ могил родных
В своих поместьях родовых,
Где в нашем тереме забытом
Растёт пустынная трава;
Что геральдического льва
Демократическим копытом
У нас лягает и осёл:
Дух века вот куда зашёл! — VII—IX
Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чёрный пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
И для тебя условий нет. — XIII
Исполнен мыслями златыми,
Не понимаемый никем,
Перед распутьями земными
Проходишь ты, уныл и нём.
С толпой не делишь ты ни гнева,
Ни нужд, ни хохота, ни рева,
Ни удивленья, ни труда.
Глупец кричит: куда? куда?
Дорога здесь. Но ты не слышишь,
Идешь, куда тебя влекут
Мечтанья тайные; твой труд
Тебе награда; им ты дышишь,
А плод его бросаешь ты
Толпе, рабыне суеты. — XIV (намёк на себя)
Я в том стою — имел я право
Избрать соседа моего
В герои повести смиренной,
Хоть человек он не военный,
Не второклассный Дон-Жуан,
Не демон — даже не цыган,
А просто гражданин столичный,
Каких встречаем всюду тьму,
Ни по лицу, ни по уму
От нашей братьи не отличный,
Довольно смирный и простой,
А впрочем, малый деловой. — XV
Во время смуты безначальной,
Когда то лях, то гордый швед
Одолевал наш край печальный
И гибла Русь от разных бед,
Когда в Москве сидели воры,
А с крулем вел переговоры
Предатель умный Салтыков[1],
И средь озлобленных врагов
Посольство русское гладало,
И за Москву стоял один Нижегородский мещанин, —
В те дни Езерские немало
Сменили мнений и друзей
Для пользы общей (и своей). — V
Люблю от бабушки московской
Я толки слушать о родне,
О толстобрюхой старине. <…>
Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды; <…>
Что русский ветреный боярин
Считает грамоты царей
За пыльный сбор календарей… — VII, VIII
Царя не стало; государство
Шаталось, будто под грозой,
И усмирённое боярство
Его железною рукой
Мятежной предалось надежде:
«Пусть будет вновь, что было прежде,
Долой кафтан кургузый. Нет! Примером нам да будет швед[1]». — VII
Вместо этой юмористической повести Пушкину лучше было бы написать дидактическую поэму о пользе свеклосахарных заводов или о превосходстве плодопеременной системы земледелия над трёхпольною, как Ломоносов написал послание о пользе стекла, начинающееся наивными стихами <…>.
А между тем «Родословная моего героя» написана стихами до того прекрасными, что нет никакой возможности противиться их обаянию, несмотря на их содержание. И потому эта пьеса — истинный шалаш, построенный великим мастером из драгоценного паросского мрамора…
По-видимому, закончив в 1831 г. «Евгения Онегина», Пушкин предполагал написать второй «роман в стихах». Об этом, помимо предполагавшихся обширных размеров произведения и примененной в нём той же «онегинской строфы», нигде более не использованной Пушкиным, говорит и прямое указание самого поэта в одном из черновиков «Езерского»: …Имею право Избрать соседа моего В герои нового романа…[3]
↑ 123Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т. 5. Поэмы. Сказки. — 2-е изд., доп. — М.: Академия наук СССР, 1958.
↑А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 5. Поэмы, 1825—1833. — М., Л.: Изд. Академии наук СССР, 1948. — С. 95-103, 387-419, 515.
↑С. П. Бонди. Примечания // А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Поэмы, сказки. — М.: ГИХЛ, 1960.
