Николай Михайлович Карамзин

Николай Карамзин

Никола́й Миха́йлович Карамзи́н (1766—1826) — русский историк-историограф, прозаик, поэт. Создатель 12-томной «Истории государства Российского» — одного из первых обобщающих трудов по истории России.

Цитаты

Давно называют свет бурным океаном, но счастлив, кто плывет с компасом.

Путешествие питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может!. — Из «Писем русского путешественника»

Из маленьких Французских опереток полюбилась мне более всех «Los petits Savoyards» («Маленькие савояры»); есть трогательные места, и почти все голоса очень хороши. — Из «Писем русского путешественника»

Любовь к собственному благу производит в нас любовь к отечеству, а личное самолюбие — гордость народную, которая служит опорою патриотизма. — Из статьи «О любви к отечеству и народной гордости» в «Вестнике Европы».

Патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть; и, жалея о тех людях, которые смотрят на вещи только с дурной стороны, не видят никогда хорошего и вечно жалуются, мы не хотим впасть и в другую крайность; не хотим уверять себя, что Россия находится уже на высочайшей степени блага и совершенства. — Из статьи «Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени» в «Вестнике Европы».

Но если мы захотим соображать историю с пользою народного тщеславия, то она утратит главное своё достоинство, истину, и будет скучным романом. — Из «Истории государства Российского»

Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. — Из «Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях».

Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное могущество. — Из «Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях».

Честь должна быть главною наградою! — Из «Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях».

Ум без знания есть сидень.:100

...но сколько изобретено новых мест, сколько чиновников ненужных! Здесь три генерала стерегут туфли Петра Великого; там один человек берёт из пяти мест жалование; всякому — столовые деньги; множество пенсий излишних; дают взаймы без отдачи и кому — богатейшим людям! Обманывают государя проектами, заведениями на бумаге, чтобы грабить казну… Непрестанно на государственное иждивение ездят инспекторы, сенаторы, чиновники, не делая ни малейшей пользы своими объездами; все требуют от императора домов — и покупают оные двойною ценой из сумм государственных, будто бы для общей, а в самом деле для частной выгоды и прочее, и прочее… Мало остановить некоторые казенные строения и работы, — … надобно бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жалованье. :12

«Ныне вошло в моду уезжать в Россию (говорят во французских газетах). Как скоро живописцу докажут его посредственность, он кладет в чемодан кисть свою и едет в Россию. Если красавица видит, что прелести и тюрбан ее не производят великого действия в Тиволи и Фраскати, она проклинает свое неблагодарное отечество и на другой день едет в Россию. Если актер не доволен публикой, если танцовщик прыгнул неудачно, они едут в Россию. Одним словом, Россия сделалась убежищем посредственности или высшим судом в который переносят дело свое артисты, осужденные в Париже». — Итак будем умеренны в похвале своей, когда сии господа к нам приедут! — Париж. «Вестник Европы», 1802, № 24

из художественной прозы

Довольно знать и того, что самые богомольные старики, видя боярскую дочь у обедни, забывали класть земные поклоны, и самые пристрастные матери отдавали ей преимущество перед своими дочерями. Сократ говорил, что красота телесная бывает всегда изображением душевной. Нам до́лжно поверить Сократу, ибо он был, во-первых, искусным ваятелем (следственно, знал принадлежности красоты телесной), а во-вторых, мудрецом или любителем мудрости (следственно, знал хорошо красоту душевную). По крайней мере наша прелестная Наталья имела прелестную душу, была нежна, как горлица, невинна, как агнец, мила, как май месяц: одним словом, имела все свойства благовоспитанной девушки...

— «Наталья, боярская дочь», 1792

поэтические

	Там урну хладную с любовью осеняют Топо́ль высокий, бледный тис, И ты, друг мёртвых, кипарис!
	— «Кто ж милых не терял? Оставь холодный свет...», 1791

	Богини милые! благословите сей Свободный плод моих часов уединённых, Природе, тишине и музам посвящённых! Вручаю вам его, сей дар души моей. С улыбкою любви, небесные, примите, Что вам дарит любовь; улыбкой освятите Сплетённый мной венок из белых тубероз, Из свежих ландышей, из юных алых роз: Для вас одних сплетён он чистою рукою.
	— «Приношение грациям», 1793

	В лесах унылых и дремучих Бывает краше анемон, Когда украдкой выдет он Один среди песков сыпучих...
	— «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву», 1794

	Подобно как в саду, где роза с нежным крином, Нарцисс и анемон, аврикула с ясмином И тысячи цветов Пестреют на брегу кристальных ручейков, Не знаешь, что хвалить, над чем остановиться, На что смотреть, чему дивиться, ― Так я теряюсь в красотах Прелестных ваших душ.
	— «Послание к женщинам», 1796

	Когда ж с сердечною слезою Поэт дрожащею рукою Снимает с слабостей покров, Являя гибель заблуждений, Ведущих к бездне преступлений, Змею под прелестью цветов, ― Я в духе с ним изнемогаю… Ах! кто из нас страстей не раб? Смотрю на небо и взываю: «Спаси, спаси меня! я слаб!»
	— «Дарования», 1796

	Ничто не ново под луною: Что есть, то было, будет ввек. И прежде кровь лилась рекою, И прежде плакал человек…
	— «Опытная Соломонова мудрость», 1797

	Кто же бабочкой летает С василька на василёк, Тот любви ещё не знает; Кто любил, тот любит ввек.
	— «Куплеты из одной сельской комедии, игранной благородными любителями театра», 1800

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетённых. Несчастных счастие и сладость огорчённых! О Меланхолия! ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех. Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою, С твоей улыбкою и с тихою слезою? Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг: Тебе оно свои печали поверяет; Но, утешаясь, их ещё не забывает. Когда, освободясь от ига тяжких мук, Несчастный отдохнет в душе своей унылой, С любовию ему ты руку подаёшь И лучше радости, для горестных немилой, Ласкаешься к нему и в грудь отраду льёшь С печальной кротостью и с видом умиленья. О Меланхолия! нежнейший перелив От скорби и тоски к утехам наслажденья!

— «Меланхолия» (Подражание Делилю), 1800

	Смотрю на небо: там цветы В прелестных радугах играют; Златые, яркие черты Одна другую пресекают И вдруг, в пространствах высоты, Сливаются с ночным мерцаньем… Не можно ль с северным сияньем Сравнять сей жизни красоты?.. Оно угасло ― но блистает Ещё Полярная звезда, Так Добродетель никогда Во мраке нас не оставляет!..
	— «К добродетели», 1802

О Карамзине

	В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам, без всякого пристрастья, Необходимость самовластья И прелести кнута.
	— Александр Пушкин, «На Карамзина» (1818)

	Был я в Женеве, был я в Париже, Спесью стал выше, разумом ниже.
	— аноним или Николай Николев, 1790-е

Следуя моему примеру, он <Николай Карамзин> и сам принялся за переводы. Первым опытом его был «Разговор австрийской Марии Терезии с нашей императрицею Елисаветою в Елисейских полях», переложенный им с немецкого языка. Я советовал ему показать его книгопродавцу Миллеру, который покупал и печатал переводы, платя за них, по произвольной оценке и согласию с переводчиком, книгами из своей книжной лавки. Не могу и теперь вспомнить без удовольствия, с каким торжественным видом добрый и милый юноша Карамзин вбежал ко мне, держа в обеих руках по два томика фильдингова «Томаса-Ионеса» (Том-Джона), в маленьком формате, с картинками, перевода Харламова. Это было первым возмездием за словесные труды его. По кончине отца своего он вышел в отставку поручиком и уехал на родину. Там однажды мы сошлись на короткое время; я нашел его уже играющим ролю надежного на себя в обществе: опытным за вистовым столом, любезным в дамском кругу и оратором пред отцами семейств, которые хотя и не охотники слушать молодёжь, но его слушали. Такая жизнь не охладила, однако, в нем прежней любви его к словесности. При первом нашем свидании с глаза на глаз он спрашивает меня, занимаюсь ли я по-прежнему переводами? Я сказываю ему, что недавно перевел из книги «Картина Смерти», сочинения Каррачиоли, «Разговор выходца с того света с живым другом его». Он удивился странному моему выбору и дружески советовал мне бросить эту работу, убеждая тем, что по выбору перевода судят и о свойствах переводчика и что я выбором своим, конечно, не заслужу выгодного о себе мнения в обществе. «А я, — примолвил он, — думаю переводить из Вольтера с немецкого перевода». — «Что же такое?» — «Белого быка». — «Как! Эту дрянь, и еще не вольтерову, а подложную!» — вскричал я. И оба земляка поквитались.

— Иван Дмитриев, «Взгляд на мою жизнь» (мемуары), 1826

	И знаете, Голицын, что писал мне тогда Карамзин? Я до сих пор наизусть помню: «Одна из главнейших причин неудовольствия Россиян на нынешнее правление есть излишняя любовь его к преобразованиям, потрясающим империю, благотворность коих остается сомнительной». Уж если Карамзин, человек просвещеннейший, думал так, то что же другие?
	— Дмитрий Мережковский, «Александр I»

В свое время знаменитый писатель Карамзин так сказал: «Если б захотеть одним словом выразить, что делается в России, то следует сказать: воруют». — Из повести «Голубая книга» Михаила Зощенко.

	Отношение его к Пушкину постоянно двоится: с одной стороны, Пушкин советовал учиться языку и московских просвирен, что, конечно, Ремизову нравится, с другой ― сам писал точно и ясно, сравнительно короткими фразами, как учил Вольтер, да и при симпатии своей к московским просвирням, заметил, что лучшая русская проза ― карамзинская. Нравиться это Ремизову не может. О других нечего и говорить...
	— Георгий Адамович, «Ремизов», 1935

История России сблизила Карамзина с Александром. Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его с вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, который нередко приказывал распиливать своих врагов надвое, и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения».

— Натан Эйдельман, «Последний летописец», 1983