Заведение Телье

«Заведение Телье́» (фр. La Maison Tellier) — дебютный авторский сборник Ги де Мопассана из 8 рассказов. Впервые опубликован в 1881 году, в переиздание через 10 лет вошли ещё «Плакальщицы».

Цитаты

	Предрассудка о бесчестье, связанном с проституцией, столь сильного и живучего в городах, не существует в нормандской деревне. Крестьянин говорит: «Это хорошее ремесло» — и посылает свою дочь заведовать гаремом проституток, как отправил бы её руководить девичьим пансионом. <…> Три дамы (их было всего пять) составляли своего рода аристократию, и их приберегали для обслуживания общества, собиравшегося во втором этаже, исключая тех случаев, когда в них нуждались внизу, а второй этаж пустовал. <…> Рафаэль, потаскушка из приморского порта, уроженка Марселя, худая, с выдающимися нарумяненными скулами, играла неизбежную роль красавицы-еврейки. Её чёрные волосы, напомаженные бычьим мозгом, завивались колечками на висках. Глаза могли бы казаться красивыми, не будь на правом бельма. Её горбатый нос спускался над выдвинутой вперёд челюстью, где два верхних вставных зуба резко выделялись своей белизной рядом с нижними зубами, которые от времени потемнели, как старое дерево. Роза-Рожица, представлявшая собою какой-то шарик, как бы один живот на крошечных ножках, с утра до ночи распевала разбитым голосом то похабные, то сентиментальные куплеты или рассказывала бесконечные и бессодержательные истории, причём переставала говорить только затем, чтобы поесть, и переставала есть только затем, чтобы говорить; проворная, как белка, несмотря на свою толщину и крошечные лапки, она всё время находилась в движении; её смех, целый каскад пронзительных взвизгиваний, непрестанно раздавался там и сям, <…> и притом без всякого повода.
	Le préjugé du déshonneur attaché à la prostitution, si violent et si vivace dans les villes, n’existe pas dans la campagne normande. Le paysan dit : « C’est un bon métier » ; et il envoie son enfant tenir un harem de filles comme il l’enverrait diriger un pensionnat de demoiselles. <…> Les trois dames (elles n’étaient que cinq) formaient une sorte d’aristocratie, et demeuraient réservées à la compagnie du premier, à moins pourtant qu’on n’eût besoin d’elles en bas et que le premier fût vide. <…> Raphaële, une Marseil¬laise, roulure des ports de mer, jouait le rôle indispensable de la belle juive, maigre, avec des pommettes saillantes plâtrées de rouge. Ses cheveux noirs, lustrés à la moelle de bœuf, formaient des crochets sur ses tempes. Ses yeux eussent paru beaux si le droit n’avait été marqué d’une taie. Son nez arqué tombait sur une mâchoire accentuée où deux dents neuves, en haut, faisaient tache à côté de celles du bas qui avaient pris en vieillissant une teinte foncée comme les bois anciens. Rosa la Rosse, une petite boule de chair tout en ventre avec des jambes minuscules, chantait du matin au soir, d’une voix éraillée, des couplets alternativement grivois ou sentimentaux, racontait des histoires interminables et insignifiantes, ne cessait de parler que pour manger et de manger que pour parler, remuait toujours, souple comme un écureuil malgré sa graisse et l’exiguïté de ses pattes ; et son rire, une cascade de cris aigus, éclatait sans cesse, de-ci, de-là, <…> partout, à propos de rien.
	— «Заведение Телье»

	… г-н Караван, старший чиновник Морского министерства. <…> В этом году истекли тридцать лет его обязательной службы, и он к первому января получил крест Почётного легиона, которым в подобных полувоенных учреждениях награждается длительное и жалкое рабство (его называют беспорочною службой) этих унылых каторжников, прикованных к зелёным папкам. Неожиданная почесть внушила ему новое и весьма высокое представление о своих способностях и внесла коренное изменение в его привычки. С этих пор он отказался носить цветные панталоны и куртки и стал облачаться в черные брюки и длинные сюртуки, на которых его ленточка, очень широкая, выделялась лучше; бреясь теперь каждое утро, более тщательно отделывая ногти, меняя белье через день — по естественному чувству уважения к национальному ордену, кавалером которого он стал, — он превратился отныне в другого Каравана, прилизанного, чопорного и снисходительного. Дома он по всякому поводу говорил: «мой крест». Его обуяла такая гордыня, что он уже видеть не мог какой-либо ленточки в чужой петлице.
	… M. Caravan, commis principal au ministère de la marine. <…> Ayant complété, cette année même, ses trente années de service obligatoire, on lui avait remis, au 1er janvier, la croix de la Légion d’honneur, qui récompense, dans ces administrations militarisées, la longue et misérable servitude — (on dit : loyaux services) — de ces tristes forçats rivés au carton vert. Cette dignité inattendue, lui donnant de sa capacité une idée haute et nouvelle, avait en tout changé ses mœurs. Il avait dès lors supprimé les pantalons de couleur et les vestons de fantaisie, porté des culottes noires et de longues redingotes où son ruban, très large, faisait mieux ; et, rasé tous les matins, écurant ses ongles avec plus de soin, changeant de linge tous les deux jours par un légitime sentiment de convenances et de respect pour l’Ordre national dont il faisait partie, il était devenu, du jour au lendemain, un autre Caravan, rincé, majestueux et con descendant. Chez lui, il disait « ma croix » à tout propos. Un tel orgueil lui était venu, qu’il ne pouvait plus même souffrir à la boutonnière des autres aucun ruban d’aucune sorte.
	— «В лоне семьи» (En famille)

	Как это неизбежно бывает в обществе врача, Караван перевёл разговор на болезни, надеясь перехватить несколько бесплатных советов, а то и целую даровую консультацию, если ловко взяться за дело, утаив свои скрытые побуждения.
	Comme il arrive infailliblement en compagnie d’un médecin, Caravan aborda le chapitre des maladies, espérant de cette façon glaner quelques petits conseils gratuits, ou même une consultation, en s’y prenant bien, sans laisser voir la ficelle.
	— там же

	— … на пароход <…> взошла девушка <…> и села против меня. <…> Я смотрел на неё, и она поглядывала на меня, но лишь время от времени <…>. Мы долго таким образом переглядывались, и мне показалось, что мы уже достаточно знакомы, чтобы завязать беседу. <…> Я уселся у её ног, взял её ручки, маленькие ручки, испещрённые уколами иголки, и это растрогало меня. Я говорил себе: «Вот они, святые знаки труда!» Ах, сударь, сударь! Знаете ли вы, что означают эти святые знаки труда? Они говорят обо всех сплетнях мастерской, о нашёптываемых на ухо непристойностях, о душе, замаранной похабными рассказами, об утраченной девственности, о дурацких пересудах, о вульгарности каждодневных привычек, о всей узости представлений, свойственных женщинам из простонародья и царящих в голове тех, кто на кончиках пальцев носит эти священные знаки труда.
	« … le bateau <…> une jeune fille monta <…> et elle s’assit en face de moi. <…> Je la regardais, et elle aussi elle me regardait, — mais seulement de temps en temps <…>. Enfin, à force de nous considérer, il me sembla que nous nous connaissions assez pour entamer conversation, et je lui parlai. <…> Elle fut bientôt fatiguée et s’assit sur un talus vert. Moi, je me mis à ses pieds, et je lui saisis les mains, ses petites mains poivrées de coups d’aiguille ; et cela m’attendrit. Je me disais : — « Voici les saintes marques du travail. » — Oh ! monsieur, monsieur, savez-vous ce qu’elles signifient, les saintes marques du travail ? Elles veulent dire tous les commérages de l’atelier, les polissonneries chuchotées, l’esprit souillé par toutes les ordures racontées, la chasteté perdue, toute la sottise des bavardages, toute la misère des habitudes quotidiennes, toute l’étroitesse des idées propres aux femmes du commun, installées souverainement dans celle qui porte au bout des doigts les saintes marques du travail. »
	— «Весною» (Au printemps)

	… нынче утром впервые пришёл в школу Симон, сын Бланшотты. Все они слышали у себя дома разговоры о Бланшотте. Хотя на людях её встречали приветливо, но их матери между собой говорили о ней с презрительным сожалением, которое усвоили и дети, хотя и не понимали, в чём дело. Симона они совсем не знали: он никогда не выходил из дому и не бегал вместе с ними по улицам деревни или на берегу реки. За это они его недолюбливали <…>. Дети были поражены таким исключительным, невероятным, из ряда вон выходящим обстоятельством — у мальчика папы! Он казался им неким феноменом, существом противоестественным, и в душе их росло то презрение, доселе им непонятное, которое их матери питали к Бланшотте. Симон же прислонился к дереву, чтобы не упасть. Он чувствовал, что его сразило непоправимое несчастье. Он искал слов, чтобы объясниться, опровергнуть ужасное обвинение, будто у него нет папы, — и не мог. <…> Ребята смеялись и были крайне возбуждены: дети полей, близкие к природе, они следовали тому жестокому инстинкту, который побуждает кур на птичьем дворе заклевывать свою раненую товарку. Симон вдруг заметил маленького соседа, сына вдовы, который тоже всегда бывал только с матерью. — А ты? — сказал он. — Ведь у тебя тоже нет папы! — Вот ещё, — отвечал мальчик, — у меня папа есть. — Где же он? — возразил Симон. — Он умер! — объявил мальчик с гордостью. — Мой папа на кладбище. Среди ребят пронёсся одобрительный шёпот, как будто бы то обстоятельство, что отец умер и похоронен на кладбище, подняло в их глазах товарища и окончательно унизило другого, у которого вовсе не было папы. И эти озорники, отцами которых по большей части были грубияны, пьяницы, воры, дубасившие своих жён, сбились в кучу, всё более и более суживая круг; казалось, что они, законные дети, хотели сообща задушить незаконного.
	… Simon, le fils de la Blanchotte, était venu à la classe pour la première fois. Tous avaient entendu parler de la Blanchotte dans leurs familles ; et quoiqu’on lui fit bon accueil en public, les mères la traitaient entre elles avec une sorte de compassion un peu méprisante qui avait gagné les enfants sans qu’ils sussent du tout pourquoi. Quant à Simon, ils ne le connaissaient pas, car il ne sortait jamais, et il ne galopinait point avec eux dans les rues du village ou sur les bords de la rivière. Aussi ne l’aimaient-ils guère <…>. Les enfants étaient stupéfaits par cette chose extraordinaire, impossible, monstrueuse, — un garçon qui n’a pas de papa ; — ils le regardaient comme un phénomène, un être hors de la nature, et ils sentaient grandir en eux ce mépris, inexpliqué jusque-là, de leurs mères pour la Blanchotte. Quant à Simon, il s’était appuyé contre un arbre pour ne pas tomber ; et il restait comme atterré par un désastre irréparable. Il cherchait à s’expliquer. Mais il ne pouvait rien trouver pour leur répondre, et démentir cette chose affreuse qu’il n’avait pas de papa. <…> Les enfants riaient, très excités ; et ces fils des champs, plus proches des bêtes, éprouvaient ce besoin cruel qui pousse les poules d’une basse-cour à achever l’une d’entre elles aussitôt qu’elle est blessée. Simon avisa tout à coup un petit voisin, le fils d’une veuve, qu’il avait toujours vu, comme lui-même, tout seul avec sa mère. — Et toi non plus, dit-il, tu n’as pas de papa. — Si, répondit l’autre, j’en ai un. — Où est-il ? riposta Simon. — Il est mort, déclara l’enfant avec une fierté superbe, il est au cimetière, mon papa. Un murmure d’approbation courut parmi les garnements, comme si ce fait d’avoir son père mort au cimetière eût grandi leur camarade pour écraser cet autre qui n’en avait point du tout. Et ces polissons, dont les pères étaient, pour la plupart, méchants, ivrognes, voleurs et durs à leurs femmes, se bousculaient en se serrant de plus en plus, comme si eux, les légitimes, eussent voulu étouffer dans une pression celui qui était hors la loi.
	— «Папа Симона» (Le papa de Simon), 1 декабря 1879

	… одно из лучших произведений Жана Гужона: надгробное изваяние Луи де Брезе; <…> всё так называемое современное реалистическое искусство произошло отсюда, господа! Этот мёртвый Луи де Брезе более правдив, более страшен, более напоминает бездыханное тело, ещё сведённое предсмертной судорогой, чем все вымученные трупы, уродливо изображаемые на современных гробницах.
	… à ce chef-d’œuvre de Jean Goujon : le corps de Louis de Brézé ; <…> tout l’art dit moderne et réaliste est venu de là, messieurs. Ce mort, Louis de Brézé, est plus vrai, plus terrible, plus fait de chair inanimée, convulsée encore par l’agonie, que tous les cadavres tourmentés qu’on tortionne aujourd’hui sur les tombes.
	— «Плакальщицы» (Les tombales), январь 1891

Перевод

Г. А. Рачинский, около 1910

О сборнике

Как Вы уже предупреждали меня, «Заведение Телье» — вещь резкая и очень смелая; это опасная почва, на которой, думается, возникнет немало возмущения и лицемерного негодования; но, в общем, её спасает форма и талант; в этом вся суть, и я бы очень сильно ошибся, если бы оказалось, что Вы не будете иметь исключительного успеха (говорю не о литературном успехе, уже заранее обеспеченном, но об успехе продажи). Что касается «Папы Симона», то это просто маленький шедевр.

— Виктор Авар (Victor Havard, издатель), письмо Мопассану 8 марта 1881

Судя по томику, <…> Мопассан, к сожалению, был лишён главного из трёх, кроме таланта, необходимых условий для истинного художественного произведения: <…> 1) правильного, то есть нравственного, отношения автора к предмету, 2) ясности изложения или красоты формы, что одно и то же, и 3) искренности, то есть непритворного чувства любви или ненависти к тому, что изображает художник, из этих трёх условий Мопассан обладал только двумя последними и был совершенно лишён первого.

— Лев Толстой, предисловие к сочинениям Мопассана, 1894