Кипящий котёл (Аверченко)

«Кипящий котёл» — сборник сатирических рассказов и очерков Аркадия Аверченко, изданный летом 1922 года.

Цитаты

Мой кипящий котёл — это Крым эпохи «врангелевского сидения». <…> Может быть, мои очерки иногда гиперболичны, иногда неуместно веселы, но в основе их всегда лежит факт, истина пронизывает каждую строчку своим светлым лучом — и это моя скромная заслуга перед историей. Наши будущие дети! В заброшенной отцовской библиотеке вы найдёте эту пыльную с пожелтевшими краями книгу, развернёте её — и глазёнки ваши от изумления выкатятся из орбит сантиметра на два: бред сумасшедшего графомана?! Нет, дорогие детишки! Это всё правда, и мы, герои, полубоги, гомеровские отпрыски, — пережили дикий «Кипящий котёл» на своих многострадальных боках!..

— «Введение. Зачем я выпускаю „Кипящий котёл“?»

По всему угрюмому зимнему побережью звенит один и тот же надрывный крик: — Дайте комнату! Но нет комнаты… <…> На последней странице газеты в правой её стороне толпой собираются бледные призраки безысходно ищущих, и еле-еле слышишь в сутолоке жизни их бескрасочный шелест: — Дайте же комнату… Впрочем, <…> в последнее время жизнь научила ищущих придавать своим стонам яркую, пышную, красочную оболочку: «3000 руб. тому, кто укажет комнату, безразлично где». «Дайте комнату! Буду отапливать своими дровами всю квартиру». «За комнату буду готовить и себе и хозяевам обед из своего провианта, а также научу любой музыке».

— VI. Бесквартирье: «Ищут комнату»

I. Оскудение и упадок

Сентябрь 1920

Сидел недавно в театре на концерте знаменитого артиста. Гляжу — на нём старый, порыжевший фрак. Сначала сжалось моё сердце, а потом посветлел я: будто на карточку любимой женщины в ворохе старой дряни наткнулся. Здравствуй, старый петербургский фрак. Я знаю, тебя шил тот же чудесный петербургский маэстро Анри с Большой Морской, что шил и мне. <…> А нынче вы не сверкаете больше, лакированные туфли. Вы потускнели, приобрели благородный налёт старины, и долго ещё не заменит вас ваш хозяин другими, хотя и получает он за выход целую уйму денег: десять тысяч. Не заменит потому, что получает он десять тысяч, а фрак и ботинки стоят двадцать, а когда он сдерёт за выход двадцать тысяч — ваши новые заместители, многоуважаемый фрак и ботинки, — будут стоить сорок тысяч. Махнёт рукой ваш хозяин и скажет: — Нет, не догнать. И будете вы всё тускнеть и тускнеть, всё более покрываться налётом старины, переезжая из Севастополя в Симферополь, из Симферополя в Карасубазар, из Карасубазара в какой-нибудь Армянск — ведь пить-есть надо даже гениальному человеку. <…> и показалось мне, что рядом со мной, и впереди и сзади, сидят два совершенно различных сорта фарфоровых статуэток… Одни — старые, потёртые, <…> нечто вроде старого Сакса или Императорского фарфорового завода, за которые любители прекрасной старины платят огромные деньги. И другие статуэтки — новые, сверкающие, в пальто с иголочки, в дурно сшитых многотысячных лакированных ботинках с иголочки, чисто выбритые, иногда завитые. Это — ярко раскрашенное аляповатое фарфоровое изделие от берлинского Вертгейма, выпущенное в свет в тысяче штампованных одинаковых экземпляров. Это — новые миллионеры. Первые статуэтки элегически грустны, как, вообще, грустно всё, на чём налёт благородной старины, вторые — тошнотворно самодовольны. У вторых вместо мозга в голове слежавшаяся грязь, и этой грязью они лениво думают, что наша теперешняя жизнь самая правильная и что другой и быть не может. Да знаете ли вы, тысяча чертей и одна ведьма вам в зубы, что вы оскверняете своими свинячьими мордами это место, где творит сейчас великий артист вечную красоту!.. Как вы сюда попали? Вон отсюда! Идите в кафе, на пристани, в мануфактурные магазины пухните там вдвое от ваших дешёвых миллионов, но не лезьте так нагло в храмы, не сморкайтесь в кулак, когда служат литургию Красоте!

— «Старый Сакс и Вертгейм»

Вот так романисты должны писать теперь… …Графиня вошла в бальный сарай — и ропот восхищения пробежал среди блестящих гостей… На графине было платье из роскошного зелёного ситца, отделанное настоящими костяными пуговицами… На алебастровой шее сверкало и переливалось роскошное колье из кусочков каменного угля, в крохотные ушки были продеты две изящных, ещё не использованных, спички, а царственная головка венчалась пером настоящей многотысячной домашней курицы. Два молодых человека в изящных фраках, сшитых из мучных мешков, тихо беседовали о графине: — Да! Отец даёт за ней 18 миллионов деньгами, 2 пары шерстяных чулок и флакон из-под французских духов! <…> Он вынул из кармана будильник на дверной цепочке, бросил на него косой взгляд и помчался к графине.

— «Бал у графини X…»

— Я предлагаю подделывать пятисотрублёвки. <…> — Сколько же мы в месяц напечатаем таких фальшивок? — Тысяч десять штук! <…> — Н-да-с… Дело любопытное, но едва ли выгодное. Одна пятисотрублёвка будет нам стоить 720 рублей! — Чёрт возьми! А как же правительство печатает? — Как, как?! У них бумага и краска ещё старого запаса. <…> — Ну, и страна! — крякнул председатель. — За какое мошенничество ни возьмись — всё невыгодно! — А что, если, — робко начал самый младший мошенник, — что, если на те деньги, которые у нас есть, — купить две-три кипы мануфактуры, да сложить её в укромное местечко, да, выждав недели три, продать. — Что ж из этого получится? — Большие деньги наживём. — Постой, какое же это мошенничество? — Никакого. Зато выгодно. — Постой! Да ведь мы мошенники! Ведь нам как-то неприлично такими делами заниматься! — Почему? — Ну, вот предположим, полиция узнает о нашей мануфактуре — что она нам сделает? — Ничего. — Вот видишь… Как-то неудобно. Я не привык такими тёмными делами заниматься. — Но ведь не виноваты же мы, что это выгоднее, чем фальсификация продуктов, фальшивые бумажки и взлом кассы! <…> Вот почему теперь так мало мошенников и так много спекулянтов…

— «Страна без мошенников»

…Жил-был твой папа, и у папы была твоя мама, и была она потому, что тогда не было сыпного тифа. <…> Теперь мы с тобой и дядей Сашей живём в одной комнате, а тогда у меня было шесть. — У кого реквизировал? — Держи карман шире! Тогда не было реквизиций! Кто какую квартиру хотел, такую и снимал. Хоть бы двадцать комнат! И вот однажды приезжаю я… — С фронта? — С которого? Никакейших тогда фронтов не было! — А что ж мужчины делали, если нет фронта! Спекулировали, небось? — Тогда не спекулировали. — А что же? Баклуши били? — <…> например, <…> дядя Котя имел магазин игрушек… — Что-й-то — игрушки?

— «Русская сказка»

— Помнишь, мы сегодня после обеда пили с тобой этакую чуть-чуть газированную тёплую дрянь на сахарине? Ситро, что ли? Ну, вот сколько мы заплатили за бутылочку, помнишь? — Полторы тысячи. — Правильно. Так раньше — бал с музыкой, фонариками и ужином стоил половину такой бутылки. — Значит, я сегодня целый бал выпил? — Представь себе! И не лопнул. — Вот это сказка! У маленького мальчика бал в животе. Хе-хе-хе! — Да, уж. Это тебе не Баба-Яга, чтоб ей провалиться! — Хе-хе! Не у отца три сына, чтобы им лопнуть. — Да… И главное, не Красная Шапочка, будь она проклята отныне и до века!

— там же

II. Обнищание культуры

Бродя по Большой Морской, остановился я у витрины маленького «художественно-комиссионного» магазина <…>. — Зачем вы рекламируете калоши «Проводник»? — <…> Помилуйте! Да это картина. Мы это продаём. <…> Повесишь в комнате на стенке, очень даже украшает. Видите, какие краски! <…> Настоящая олеография! Это не то что масляные краски… Те — пожухнут и почернеют… А это — тряпкой с мылом мойте — сам чёрт не возьмёт! <…> И потом на картоне наклеена — возьмите это во внимание!

— «Косьма Медичис», август 1920

— Баронесса, по вас что-то ползёт… — Ах, это я с князем Сержем на грузовике каталась. Наверное, от него. — <…> на станции Роскошной я выменяла у жены стрелочника свою кофточку на курицу. Солдаты сварили из неё суп в цветочном горшке, и мы ели. Я ела двойной ложечкой, для заварки чаю. Неудобно только, что вся жидкость в дырочки протекала прямо на платье. <…> — …И поймал он, можете представить, на себе насекомую. С кулак величиной и весом с полфунта. — Что же он? — Натурально, зарезал, ощипал и в борщ. Наваристая каналья. — …Сплю я, сплю, вдруг слышу, что-то меня кусает… Высекаю я огонь и что же! — оказывается, Иван Николаич за ногу. Уже чуть не пол-икры отъел! Убил я его, повернулся на другой бок, снова заснул…

— «Разговоры в гостиной», январь 1920

III. Денежная гипертрофия

Существует такой афоризм: «Семья — это государство в миниатюре.» И никогда этот афоризм не был так понятен и уместен, как в 1919 году. В семье Дромадеровых сегодня торжественный день: после долгих совещаний с женой и домочадцами глава семьи решил выпустить собственную монетную единицу. <…> Материалом для изготовления кредиток послужили три сотни когда-то заказанных и испорченных визитных карточек, на которых по недосмотру типографщика было напечатано: «Николай Тетрович Дромадеров». <…> — Папочка, — попросил Володька. — Можно мне выпустить свои полтиничные боны? Так, рублей на пятьдесят? — Ещё чего! — рявкнул отец. — Я тебе покажу заводить государство в государстве!! Не сметь. <…> На бирже новая монетная единица была встречена очень благожелательно. В зеленной лавке дромадерки сразу были приняты без споров сто за сто, а мясник даже предпочитал их керенкам, на которых были очень сомнительные водяные знаки. — Верные деньги, — говаривал он. — Это не то, что советская дрянь. Обеспеченная, как говорится, блохой на аркане. Опять же скворцовки я приму, воропьяновки я приму, потому — и Скворцов господин и Воропьянов господин — очень даже солидные финансовые заборщики. Их даже в казначействе принимают. <…> Жена Соня расширяла два раза эмиссионное право, рынок искал дромадерок, как араб ищет воду в знойной пустыне, сам Дромадеров стал уже искоса с вожделением поглядывать на международный рынок, допытываясь у всех встречных — почём вексельный курс на Лондон и Париж…

— «Крах семьи Дромадеровых»

Не так давно управляющий конторой той газеты, где я иногда писал фельетоны, отвел меня в сторону и сунул мне в руку целую пачку разноцветных бумажек разного фасона и формата. — Что это? — слегка удивился я. — Это вам. — Зачем? — За то, что вы у нас пишете. <…> Чтобы не обижать симпатичного управляющего конторой, я сделал вид, что пачка этих странных обрезков раскрашенной бумаги очень меня обрадовала, отошёл в сторону и стал рассматривать бумажку за бумажкой. <…> Одни кусочки чрезвычайно напоминали мне ярлычки на спичечной коробке, другие — наклейку на лимонадной бутылке, третьи — наклейку на нарзанной бутылке — даже орел был нарисован, — четвёртые очень походили на крап игральных карт.

— «Записки дикаря»

IV. Спекуляция

	Свёз Петя пятьсот коробок домой, сунул их под кровать, лег на кровать — и начался для него месяц самой сладкой жизни: дни и ночи лежал он на кровати, этот умный Петя, и чувствовал он, что в это самое время под ним совершается таинственный и чудный процесс постепенного, но верного обогащения его сгущенным швейцарским молоком, — не исследованный ещё новыми экономистами процесс набухания и развития.
	— «Торговый дом „Петя Козырьков“»

Муж стаскивает перчатку и бешено бросает её в лицо молодому господину. — Что это значит? — Я бросил вам перчатку! Вызываю вас к барьеру! — О, сделайте одолжение! Я подымаю брошенную вами перчатку и принимаю её. — То есть как принимаете? Вы должны мне её вернуть! <…> мои перчатки стоят 28 тысяч!! — Вот эти перчатки?! <…> вас просто ограбили, содрали с вас. Я вам дюжину пар таких перчаток могу достать за 200 тысяч. — Ей-богу? А гросс можете? — Пожалуйста! Какие номера? — Я вам сейчас запишу. Одну минутку. Оба начинают записывать в записные книжки. Жена, наблюдавшая с волнением начало этой сцены, вдруг начинает рыдать. <…> — Ни одной минуты я не могу быть под одной крышей с такой торгово-промышленной слякотью, с такой куртажной мразью!

— «Прогнившие насквозь»

V. Демократия

Воскресение. Наша старая рыбачья шхуна «Амфитрита» пошла ко дну ко всем чертям. Спасся только начальник и мы, шестеро… Плывём в лодке — куда неведомо! Хорошо ещё, что начальник захватил компас и карту… Говорит, что берег в 80 милях и если хорошо грести, то в шесть дней догребём до берега. <…> Вторник. Гребли, гребли, вдруг встаёт товарищ Алеша Гайкин и говорит этот Алеша Гайкин: — А что, говорит, товарищи, — ведь тяжёлая штука эта гребля. — Очень, говорим, тяжёлая. — Это, говорит, труд, а всякий труд должен быть организован! Поэтому, говорит, предлагаю немедленно основать профессиональный союз гребцов для защиты наших пролетарских гребцовских интересов! <…> Выбирай, товарищи, председателя! Побросали мы вёсла — стали выбирать. Ну, понятное дело — Алешу и выбрали. — В таком разе, — кричит Алеша (радостный такой), — раз вы меня выбрали, то требую восьмичасового рабочего дня, и никаких гвоздей! А начальник — смех на него смотреть — прямо что только не плачет: — Да с ума вы, говорит, посходили! Где же это, кричит, видано, чтобы публика чуть ко дну не идёт, а сама восьмичасового дня требует?! Да я сам, своими руками, буду хоть 15 часов грести… Одумайтесь, ребята. — Думали, — говорит Алеша, — достаточно… И раз у нас проснулось классовое самосознание, то никаких ваших разговоров не должно быть. Правильно, товарищи? Голосуйте вставанием… Проголосовали вставанием — чуть лодку не опрокинули. <…> Суббота. Забастовка протекает — нормально. До берега 68 миль. Рационы — только на завтра. Если потом начальник перестанет кормить — поломаем вёсла. <…> Воскресенье. Рационы прикончили. Надо же питаться трудящему человеку. Акулы прямо с ума спятили. Шныряют около лодки день и ночь — никакого им 8-часового рабочего дня нет!

— «Драма на море»

У сапожника Сысоя Закорюкина <…> сегодня бал… <…> один гость именитее другого: портной Птахин, слесарь Огуречный, владелец лимонадной будки Гундосов, яичная торговка Голендуха Паскудина — не та, что умерла Макридой–миллионершей, а её сестра, Голендуха, ещё один портной — Обкарналов — всё самая изысканная финансовая аристократия. Среди гостей носятся даже слухи, что обещал прибыть портовый грузчик Вавило Рыклов — аристократ из аристократов, денди из дендев. Его историографы и мемуаристы утверждали даже, что он в «двадцать одно» не моргнув глазом ставит на карту по полтораста, двести тысяч и выпивает в день по 3 бутылки мартелевского коньяку. <…> — Стаканчик мороженого! — И очень даже. Здорово закручено. Сами крутили? — Зачем сами. У нас тут бывший профессор химии принанят для энтого дела. Рикиминдовали, что будто по какому-то анабиозу собаку съел. Вот мы его для мороженого и приспособили. Нехай себе крутит. Вообще, знаете, теперь вся энтилигенция на службе у капитала. Хотели мы даже концертик нынче соорудить, Собинова с Аверченкой договаривали, да ломучие они какие-то, Бог с ними. Пойдите вы, говорят, к этому самому… и слово то забыла, нехорошее слово. Одначе танцами дирижирует у нас балетмейстер киевского Оперного театра, а стол украшал художничек тут один — он ещё в 16 году от Академии поездку в Италию получил. Известно, жрать всякому хотца… <…> Раньше на старом добром стяге было написано: «Сим победиши!» Теперь, вместо Сима пришла пора другого Ноева сына… На русском стяге красуется по новому правописанию: «Хам победиши!»

— «Аристократ Сысой Закорюкин»

О сборнике

	Геро[ев] рассказов <…> можно разделить на три группы. Одни — глубоко антипатичны писателю. <…> Другие — вызывают скорее сочувствие. Они гибнут по собственной вине, по собственной глупости, но хотя бы перед смертью к ним, наконец, возвращается здравый смысл. <…> Но есть и те, кто нравится автору, кто не падает духом, кто не утратил способности любить, верить, не потерял честь и совесть.
	— Дмитрий Николаев, «Король в изгнании»