Суп — жидкое блюдо, в составе которого находится не менее половины воды.
Слово soupe происходит от латинского suppa — «хлеб, размоченный в отваре»; тюря — слово германского происхождения. Жидкие блюда русской кухни поначалу называли похлёбками. Заимствованное из европейских языков слово суп появилось только в эпоху Петра I. Вначале им называли чужеземные жидкие блюда, но позднее название было распространено и на национальные похлебки. Письменные памятники XVI—XVII веков подразделяют супы на щи, кальи (рассольники), ухи, селянки (солянки), борщи и похлёбки.
Меню кухмистера, висевшее в тяжёлой рамке над его дверью, буря поместила над входом в театр, мало посещаемый публикою. Забавная вышла афиша: «Суп из хрена и фаршированная капуста». Но тут-то публика и повалила в театр.
«Мясной суп из рыжих тараканов»
Приблизительно 180 граммов тараканов вымой в холодной воде, залей их неполным поллитром воды и поставь варить. Пока содержимое не загустеет, помешивай, чтобы тараканы не пристали ко дну. Как только они разварятся, перенеси кастрюлю на менее жаркое место, чтобы всё могло постепенно тушиться. Можно также варить тараканов на пару. Когда вода сверху уже совсем выкипит, а тараканы станут достаточно мягкими, добавь кусочек масла величиной примерно с кокосовый орех, положи десяток желтков, а затем всё как следует перемешай. После этого залей содержимое бульоном и неси к столу, только будь осторожен, не споткнись и не ошпарь кого-нибудь.
Прудников вынимает из корзины ситцевый мешочек с деревянной ложкой. Сидит на нарах, держа мешочек за шнурочек, им помахивает, как дьякон кадилом, и спрашивает: ― «Что же сегодня будет: вермишель с бараниной?» ― «Нет, рыба…» Прудников вздохнет, прижмет руку к сердцу: ― «Ну, что же, скушаю ложечку горяченького супчику с рыбкой». После супа, в котором плавают головки соленой сельди, каша. «Скушаю ложечку кашки?» спрашивает меня товарищ Прудников.[1]
Имелась в «Метрополе» и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобоваримое, какие то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, варёная чечевица, котлеты из картофельной шелухи… и это всё неряшливо приготовленное и почти несъедобное… Правда, помимо пайков, выдаваемых в «Метрополе», разные товарищи получали ещё и пайки по местам своих служб.[2]
Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки… и в это время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном взгляде на которую сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, — мозговая кость.
Возвращался я в действительно убийственной мгле и под сильным дождем. Вваливаюсь в безумной радости домой и сразу огорчение ― сидит скверная, бесконечно нудная, плаксивая старуха сверху. Сидит, трещит и подлейшим образом не собирается уходить. Сорвана вся сладость, думал я, задыхаясь от ярости, домашнего вечернего отдыха, покоя, скромного супчика, вся прелесть этого одного часа, которые оставляет мне жизнь для себя! Вот уже согрет супчик, но я не могу есть при ней, и мрачно сидя у печки, собираюсь духом попросить ее уйти ― как вдруг вой сирены, тревога! В такую темень и мглу? Галя член ПВО, одевается, уходит.[3]
— Александр Болдырев, «Осадная запись (блокадный дневник)», 1941-1948
Мы сидим в конторе и ждем Ризенфельда. Ужинаем гороховым супом такой густоты, что разливательная ложка стоит торчком, на второе едим мясо из того же супа: свиные ножки, свиные уши, кроме того, каждому достается по очень жирному куску свиного брюха. Есть жирное нам необходимо, чтобы предохранить свой желудок от действия алкоголя — сегодня мы ни в коем случае не должны опьянеть раньше, чем Ризенфельд.
Прошло время. Владька изучил медицинские науки и бальные танцы, приобрел внешний лоск, но все так же неизменно в конце каждого месяца на громадной кухне общежития появлялся его чугунок. Любой мог подойти и бросить в трескучие пузыри то, что имел: пачку горохового концентрата, картофелину, кусок колбасы, кусочек сахара, огурец или листок фикуса. Любой мог подойти и налить себе тарелку «супчика» (так называл это варево Карпов). Котел стоял на малом огне с утра до глубокой ночи. Кому-то нравился этот способ кормежки, кто-то считал его экстравагантным, а для некоторых дымящаяся черная уродина на газовой плите была символом студенческого братства.[4]
Смотри: вот обед готов. Ты сразу ставишь один прибор. Ставишь ты, значит, единственный прибор, наливаешь в тарелку супу, садишься за стол, начинаешь есть и говоришь папе: «Обед готов!» Папа, конечно, идет мыть руки, и, пока он их моет, ты, мама, уже съедаешь суп и наливаешь ему нового, в свою же тарелку. Вот папа возвращается в комнату и тотчас говорит мне: «Дениска, обедать! Ступай руки мыть!» Ты же в это время ешь из мелкой тарелки котлеты. А папа ест суп. А я мою руки. И когда я их вымою, я иду к вам, а у вас папа уже поел супу, а ты съела котлеты. И когда я вошел, папа наливает супу в свою свободную глубокую тарелку, а ты кладешь папе котлеты в свою пустую мелкую.[5]
Но ведь это же Рита могла вернуться из командировки, как же мне было не взять трубку? И я взял трубку, и сейчас же раскаялся, ибо звонила никакая не Рита, а звонил Леня Баринов, по прозвищу Шибзд. У меня есть несколько приятелей, которые специализируются по таким вот несвоевременным телефонным звонкам. Например, Слава Крутоярский звонит мне исключительно в те моменты, когда я ем суп — не обязательно, впрочем, суп. Это может быть борщ или, скажем, солянка. Тут главное, чтобы половина тарелки была уже мною съедена, а оставшаяся половина как следует остыла во время телефонной беседы.
― Девчата! ― так она называла всех женщин независимо от возраста. ― Я придумала вот что: из этого мяса все равно ничего хорошего не выйдет, будет баланда с мороженой картошкой без всякого навара. Давайте, пока морозы, соберем эти туши за неделю и к воскресенью сготовим настоящий мясной суп, и даже по котлете, может быть, выйдет. Согласны? ― Согласны, согласны! ― закричали все хором. Так поступили и в других бараках, их было, кажется, восемь. В воскресенье мы действительно получили хороший суп и по маленькой котлете. Но приготовить такой обед, как выяснилось, было очень сложно, и, несмотря на огромное количество свободных рук, работа оказалась трудновыполнимой: кухня не смогла вместить такого количества «поварих».[6]
А потом я спросил себя: кому нужна жестокость без очищения? Чему это научит мировую душу? О чем думал Господь, помешивая поварешкой свой кипящий суп? Если ты не хочешь, не можешь повторить чуда Иова, Господи, то убери свои руки от мира, зверствовать здесь и без тебя умеют.[7]
Вот вхожу, хозяин сам
Молвил: «Зецен зи, мадам».
Но потом и сам садится!
Ну, куда ж это годится,
Чтоб трактирщик за столом
Сам сидел, как галант-ом?
Вот ла суп ― одна водица!
С луком, с тестом, и корица
Так и плавает по нем.
Незавидно, подождем,
Дальше будет что такое.[8]
— Иван Мятлев, «Любек» — Часть первая (Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже, 2), 1840
Нет такого министерского вопроса,
Чтоб у нас не в силах были разрешить;
О веревке и всех ужасах допроса
В доме висельника можно говорить.
Уваженья к полу и летам нет больше:
Мне в глаза ребёнок говорил…
Говорил, что на горячий суп подольше
Нужно дуть, чтоб суп как следует простыл.[9]
Потом мудрец на свете жил, ―
Гласит молва ―
За суп он брату уступил
Свои права.
Потом заспорил род людской,
Забыв урок,
За призрак власти, за дрянной
Земли клочок; За око око, зуб за зуб
Ведет войну ―
За тот же чечевичный суп,
Как в старину. [10]
Опять едим! О, суп с лапшой,
Весь в жирных глазках, жёлтый, пылкий...
На стул трёхногий сев пашой,
Степаныч ест, как молотилка...
«Что слышно в городе?» ― «Угу».
Напрасно тётушка спросила:
Кто примостился к пирогу,
Тот лаконичен, как могила...[11]
Того ты упокой навек,
Кому послал ты столько бед,
Кто супа не имел в обед,
Охапки сена на ночлег,
Как репа гол, разут, раздет ―
Того ты упокой навек![15]