Корабль дураков (Портер)

«Корабль дураков» (англ. Ship of Fools) — единственный роман Кэтрин Энн Портер, впервые опубликованный в 1962 году. Экранизирован через 3 года.

Цитаты

	Название этой книги — перевод с немецкого: «Das Narrenschiff» называлась нравоучительная аллегория Себастьяна Бранта <…>. Начиная обдумывать свой роман, я выбрала для него этот простой, едва ли не всеобъемлющий образ: наш мир — корабль на пути в вечность.
	The title of this book is a translation from the German of Das Narrenschiff, a moral allegory by Sebastian Brant <…>. When I began thinking about my novel, I took for my own this simple almost universal image of the ship of this world on its voyage to eternity.

Часть I. Отплытие

Embarkation

Немка хозяйственно завернула остатки еды и положила на скамью подле индейца. Он мельком глянул на свёрток и опять отвернулся. <…> Нищий калека вылез из-под дерева, принюхался и пополз на запах пищи. Приподнялся, обхватил свёрток обернутыми кожей культяпками и сбросил наземь. Прислонился к скамье и стал есть прямо с земли, давясь и чавкая. <…> Из-за церкви вышли человек шесть малорослых тощих индейцев с ружьями под мышкой. Не спеша, лёгкими мелкими шажками они направились к одинокому индейцу на скамье. Он смотрел, как они приближаются, но и бровью не повёл; а у них лица были ничуть не суровые, только непроницаемые и равнодушные. Они остановились перед сидящим, окружили его; и сейчас же, без единого слова или взгляда, он поднялся и пошёл с ними, все они неслышно ступали в своих драных сандалиях, белые холщовые штаны болтались вокруг тощих щиколоток. Путешественники смотрели на всё это с полнейшим безразличием <…>. — Не ломайте себе голову, — сказал [немец] с поросячьей физиономией <…>. — Здесь это обычная история. В конце концов они его расстреляют, только и всего. Может, он стащил пригоршню стручкового перца. А может, у них в деревне немножко поспорили о политике. При этих словах очнулся от задумчивости долговязый блондин <…>. — Да, — раскатисто произнёс он по-немецки, но с акцентом. — Очень может быть, что дело в политике. В этой стране ничем больше не занимаются. Сплошная политика, забастовки да бомбы. Им даже понадобилось бросить бомбу в шведское консульство. Уверяют, будто по ошибке, — врут, конечно! Почему именно в шведское, хотел бы я знать? Человек с поросячьей физиономией вдруг рассвирепел. — А почему бы для разнообразия и не в шведское? — громко и грубо спросил он. — Почему бы и иным прочим в кои веки не хлебнуть? Почему одни немцы должны терпеть всякие неприятности в этих паршивых заграницах?

The German woman wrapped up what was left of the broken food with housewifely fingers and left it lying on the bench near the Indian. He glanced at it once, quickly, and turned his head again. <…> The maimed beggar rose from under the tree sniffing, and crawled towards the smell of food. Rising a little, he embraced the bundle with his leather-covered stumps and brought it down. Leaning against the bench, he hunched over and ate from the ground, gobbling and gulping. <…> A half dozen small Indian men came padding across from out the shadow of the church. They carried light rifles under their arms, and they moved with short light steps, not hurrying, towards the Indian sitting on the bench. He watched them approach with no change of expression; their faces were without severity, impersonal, secret. They stopped before him, surrounded him; without a word or a glance or pause he rose and went away with them, all noiseless in their ragged sandals and white cotton drawers flapping around their ankles. The travelers watched the scene with apathy <…>. “Don’t trouble your head,” said the pig-snouted man, <…> “that is nothing unusual here. They’re only going to shoot him, after all! Could be he stole a handful of chilis! Or it might be just a little question of village politics.” This remark roused the gaunt blond man <…>. “Yes,” he said in German with a foreign accent, his big voice rolling, “politics it may well be. There is nothing else here. Politics and strikes and bombs. Look how they must even bomb the Swedish Consulate. Even by accident as they say—a lie! Why the Swedish Consulate of all places, may I ask?” The pig-snouted man flew into a rage and answered in a loud common voice, “Why not the Swedish Consulate, for a change? Why should not other people sometimes have a little trouble, too? Why must it be always the Germans who suffer in these damned foreign countries?”

	Немецкие друзья говорили ей, что каждый второй мексиканец либо генерал, либо намерен стать генералом, либо хотя бы сам называет себя генералом.
	She had been told by her German friends that every second male Mexican was a general, or intended to be one, or called himself one, at least.

	— … для хорошего примитива мне не хватает сложности.
	“… I’m much too simple to be a good primitive.”

Часть II. В открытом море

High Sea

— Вот бы все молодые жёны были такие, — сказал Фрейтаг. — Она выглядит в точности так, как надо. Не могу толком объяснить, но уж я не ошибусь. Эдем сразу после грехопадения. Те самые минуты, когда они уже согрешили, но хитрый, ревнивый и мстительный Бог их ещё не изгнал. Кто не испытал таких минут хоть раз в жизни — а чаще, может, и не бывает, — тот несчастный человек, пускай ему повезло во всём остальном.

“All brides should look like that,” said Freytag. “She has just the right look, somehow. I don’t know exactly what it is, but I know it when I see it. Eden just after the Fall. That little interval between the Fall and the driving out by that tricky jealous vengeful old God,” he said. “Anyone who doesn’t know that, once in a lifetime, once anyway—and maybe it doesn’t happen oftener—is unlucky, no matter what else good may happen to him.”

	Ты уже не еврейка, ты жена немца; кровь наших детей будет такой же чистой, как моя, в их немецких жилах она очистится от порчи, которая таится в твоей крови… Фрейтаг спохватился <…>. Будущее — словно огромный полый шар, и в этой странной пустоте — ни звука, ни живой души, никаких вех и примет;..
	You are no longer a Jew, but the wife of a German; our children’s blood will flow as pure as mine, your tainted stream will be cleansed in their German veins— Freytag pulled himself up <…>. The future was a vast hollow sphere, strangely soundless, uninhabited, without incident or detail; yet he knew that, visibly, nothing might be changed for a great while;..

	Если ждать и докапываться до корня, тогда, конечно, ничего не добьешься. На поверхности тоже дела больше чем достаточно! Если хочешь, чтобы жизнь менялась — ну, понятно, к лучшему! — надо просто опрокидывать первые попавшиеся правила, всё подряд переворачивать вверх дном.
	If you waited to get to the root you would never get anywhere. The top surface was quite enough to keep anyone busy! If you wanted things changed—always for the better, of course!—you just kicked over the nearest applecart, spilled the first available bag of beans.

	Да уж только попробуй подойти к родным поближе, и они накинутся на тебя с иглами и скальпелями, заберутся под кожу, не остережёшься — и вопьются в тебя, и высосут из тебя все соки. А всё равно ты их любишь, и они любят тебя, и странное сплетение жадной, требовательной, безысходной нежности и ожесточения неразрывно связует вас живой сетью обнажённых нервов.
	Ah well, the family can get under your skin with little needles and scalpels if you venture too near them: they attach suckers to you and draw your blood from every pore if you don’t watch out. But that didn’t keep you from loving them, nor them from loving you, with that strange longing, demanding, hopeless tenderness and bitterness, wound into each other in a net of living nerves.

	— … эти студенты просто ещё не родились на свет <…>. Они всего лишь дурные сны своих родителей.
	“… those students is simply that they haven’t been born yet <…>. They are just their parents’ bad dreams.”

	… они повалились на палубу <…>. Он напряг все мышцы, пытаясь перекатиться из противоестественной позы и вернуть себе мужское превосходство, но Лиззи раскинулась на нём, как поваленная ветром палатка со множеством шестов.
	… they fell backward clutched together <…>. He braced himself to reverse the unnatural posture of affairs, and attempted to roll into the proper position of masculine supremacy, but Lizzi was spread upon him like a fallen tent full of poles, her teeth now set grimly in his jowl, just under his jawbone.

	Доктор Шуман признавался: будь гиены красивы и умей они петь и танцевать, он бы простил им, что они — гиены. Но вот вопрос — простили бы они ему, что он — человек? А кстати, кто он такой, чтобы брать на себя смелость даровать прощенье хотя бы и ничтожнейшему из божьих созданий?
	Dr. Schumann admitted, but only to himself that if hyenas were beautiful and could sing and dance, he would forgive them for being hyenas. But would they ever forgive him for being human? And then, who was he to presume to offer forgiveness even to the least of God’s creatures?

Часть III. Причалы

The Harbors

	В том, как герр профессор мгновенно ухватывает любую тему, любой предмет и любые обстоятельства, вливает в изложницу своего сознания и выдает вам уже переплавленную, отлитую в стандартную форму без единого шва и зазубринки, есть что-то донельзя потешное <…>. Это уже занудство на грани гениальности.
	There was something about the way the Herr Professor took on any subject or situation, on a moment’s notice, poured it into the mold of his own mind and handed it back to you all in one piece, without a seam <…>. It took genius to be such a bore as that.

— Понимаете, в чём вся беда: никто никого не слушает. Люди ничего слышать не хотят, разве только про всякую ерунду. Вот тогда они слышат каждое слово. А когда начинаешь говорить что-нибудь дельное, они думают, это ты не всерьёз, или вообще ничего не смыслишь, или это все неправда, или против Бога и веры, или просто не то, что они привыкли читать в газетах… Тут Фрейтаг перестал его слушать и начал сосредоточенно намыливать щёки и подбородок.

“Look, the big trouble is, nobody listens. People can’t hear anything except when it’s nonsense. Then they hear every word. If you try to talk sense, they think you don’t mean it, or don’t know anything anyway, or it’s not true, or it’s against religion, or it’s not what they are used to reading in the newspapers …” At this point Freytag stopped listening and devoted his whole attention to brushing lather on his face.

	… сколько бы ни уничтожать разного народу, который ему не по вкусу, никак не подведёшь под уничтожение того, кто неприятней всех…
	… no amount of extermination of the kind of people he didn’t like could possibly include the one he liked least…

	— Дэвид, лапочка, когда ты такой, я готова забраться на исконное место и опять сделаться твоим ребром!
	“David, darling, when you’re like this, I could creep back inside and be your rib again!”

	Испания прекрасна: <…> суровый скалистый мыс, потом встаёт из вод огромное плоскогорье, дальше невысокие горы, словно зелёные-зелёные мшистые кочки, потом опять гневно вздымаются скалы, будто чьи-то яростные кулаки, но окрашены они мягко, отливают агатом, яшмой, кораллом, и над ними насупились громадные сердитые тучи.
	Spain was beautiful coast: <…> after the solid promontory of rock, a great table rising out of the sea, further along the hills were like low mounds of greenest moss, then again the rocks thrust up like furious fists, but softly colored as agate and jade and coral, with the great ill-humored clouds louring above them.

Оркестр грянул «Tannenbaum» <…> и уже не переставал играть, пока спускали сходни и пассажиры молча, торопливо двинулись с корабля. Тогда музыканты стали вытирать мундштуки своих инструментов, закрывать чехлами барабаны и укладывать скрипки в футляры; они расплывались в улыбках, все лица обратились к тому клочку причала, у которого ошвартовалась и стала на якорь «Вера». Среди музыкантов был трубач, долговязый нескладный юнец, казалось, он ни разу в жизни не ел досыта, ни от кого не слыхал доброго слова и не знает, что станет делать дальше, но слёзы радости застилали ему глаза, губы дрожали, и, вытряхивая слюну из трубы, он еле слышно, почти шёпотом повторял: «Grüss Gott, Grüss Gott» — словно перед ним был не город, а живой человек, верный, задушевный друг, который пришёл издалека, чтобы радушно его встретить. — конец

The band played “Tannenbaum”, <…> and kept it up until the gangplank was down, and the passengers began to descend rapidly and silently. As the musicians were wiping the mouthpieces of their instruments, wrapping up their drums and putting away their fiddles, their mouths were wide with smiles, their heads towards the dock, towards the exact narrow spot where the Vera had warped in and cast her anchor. Among them, a gangling young boy, who looked as if he had never had enough to eat in his life, nor a kind word from anybody, and did not know what he was going to do next, stared with blinded eyes, his mouth quivering while he shook the spit out of his trumpet, repeating to himself just above a whisper, “Grüss Gott, Grüss Gott,” as if the town were a human being, a good and dear trusted friend who had come a long way to welcome him.

Перевод

Нора Галь, 1976 [1989] (с незначительными уточнениями)

О романе

В романе воплощено свойственное писательнице тотальное отрицание в литературе подлинной жизни. Портер изображает лишь ряд омерзительных и, главное, недифференцированных расовых типов, что объясняется принципиальным недоверием автора к человеческой природе. Редко случалось, чтобы роман столь широкого по видимости плана, с таким большим количеством героев, становился жертвой столь малого количества идей. — предвзятое и искажающее мнение

— Альфред Кейзин, «Яркая книга жизни», 1973

… спустя свыше четверти века после публикации «Корабль дураков» остаётся одним из самых сложных, насыщенных философской символикой, многомерных реалистических произведений мировой литературы последних десятилетий. <…> Пассажиры с нижней палубы почти не персонифицированы в романе. <…> Основная масса «нечистых» безгласна, но уже в самом описании их повседневных непритязательных забот угадывается мысль писательницы о нравственном превосходстве этих отверженных над вот уж действительно образчиками «человеческого шлака» в лице <…> неуёмного Рибера и его достойной партнёрши фрейлейн Шпекенкикер. <…> Понятий «обобщённая личность» или «человек западного мира» для Портер-беллетриста не существует. Имея дело с множеством разнородных типажей, она не просто тасует эту карточную колоду, извлекая из неё всё новые комбинации, а внимательно всматривается в характер и обстоятельства жизни каждого, стараясь не спешить со слишком категорическими и размашистыми суждениями. «Корабль дураков» — это словно продуваемый ветрами эпохи идеологический перекрёсток, конкретное, художественно зримое воплощение плюрализма мнений <…> XX века. <…> Неоснователен, думается, и нередко обращаемый к К. Э. Портер упрёк в «холодном равнодушии», в нейтральности авторской позиции. Помимо прочего он опровергается и концовкой романа <…>. Фигурка впервые упоминаемого в тексте юного трубача, который <…> возникает в остроэмоциональном контексте встречи с родиной — какой бы она ни была на самом деле — как с верным, задушевным другом. Этот мгновенный светлый блик подобен грозовому разряду, который возрождает глубоко упрятанную в недрах произведения тему неуничтожимого тяготения изначального человеческого естества через всяческие тернии к вечно сияющим звёздам.

— Александр Мулярчик, «На борту современного ковчега»