… Generation «П». Пожалуй, ни одного сочинения в нынешнюю постлитературную эпоху не ждали с таким нетерпением. Роман Пелевина накатывался на читателя с Интернета слухами, догадками, отрывками, даже рецензиями на все ещё неопубликованный текст.
Когда роман наконец вышел, его ждала обычная для пелевинских книг судьба — мгновенный успех у читателя и бешеный отпор критиков.
… феномен Пелевина <…>. Один из самых загадочных аспектов этого литературного явления — почти единодушная реакция на него критиков: одни говорят о Пелевине сквозь зубы, другие — брызгая слюной. Аргументы при этом обычно заменяет спортивная злость, которую постоянно разжигает бесспорный и растущий успех. Так, Андрей Hемзер, самый яростный из обличителей Пелевина, придумал для своей жертвы непроизносимый неологизм — «бестселлермахер», который должен раз и навсегда уничтожить автора, вернувшего читателя к современной книге.
Мне никак не удаётся понять, что вызывает такую неприязнь. Неужели то и в самом деле обидное обстоятельство, что Пелевина читают всё больше, а, нас, критиков, всё меньше?
<…> Можно, конечно, объяснить это невзыскательностью вкусов, но у меня есть основания сомневаться в верности такого ответа. В 93-м году мне довелось быть членом Букеровского жюри[3]. Как известно, помимо главной награды правила предусматривают и вручение малой букеровской премии — каждый раз за произведения разных жанров. В том году её давали за сборники рассказов. Накануне заседания собравшегося в Англии жюри я предложил коллегам прочесть первую книгу Пелевина «Синий фонарь», четыре экземпляра которой я специально для этой цели привёз в Лондон. Наутро судьба премии была решена. Поскольку таких читателей, как Булат Окуджава или академик Иванов, трудно назвать невзыскательными, речь лучше вести о непредвзятости.
На свежего человека, далёкого от вывихов отечественного литературного процесса, Пелевин производит ошеломляющее впечатление. Об этом можно судить и по его западным успехам. Пелевин — один из очень немногих русских писателей, вошедших в американскую литературу не через славистскую дверь. <…> Да и американская критика обходится с Пелевиным куда лучше отечественной. <…>
То же самое происходит в Англии, Японии, Франции…
На интернетовской пресс-конференции он вполне серьёзно развивал тезис о сокрушительном для действительности воздействии вымысла на реальность: «Литература в большой степени программирует жизнь, во всяком случае жизнь того, кто её пишет»[4]. Среди прочего отсюда следует, что автор легче всего поддаётся влиянию собственной литературы.
Жертвой этого правила стала книга «Generation П». Современный лубок, поэтику которого Пелевин так искусно применял в своих целях, наконец отомстил автору: новый роман вышел хуже предыдущих. Чтобы понять, почему и как это произошло, следует рассмотреть последнее сочинение Пелевина в контексте всей его поэтики. Её главная особенность — принципиальная пограничность.
[Его] искусные кульбиты критики часто сводят к анекдоту. Но чтобы оправдать такой критический редукционизм, надо лишить пелевинскую прозу второго аллегорического плана.
Среди прочих границ, обжитых Пелевиным, был и рубеж, разделяющей непримиримых противников — литературу и массовую литературу. Осваивая эту зону, он превратил её в ничейную землю, на которой действуют законы обеих враждующих сторон. Пелевин пишет для всех, но понимают его по-разному. Прикрываясь общедоступностью популярных жанров, он насыщает их неприхотливые формы потаенным, эзотерическим содержанием.
Впрочем, основной тезис всех его книг не принадлежит автору. Скорее, говоря по-пелевински, это автор принадлежит своему основному тезису. Речь идёт об универсальной для современной культуры проблеме исчезнувшей реальности. Решая её, всякая серьёзная книга норовит сегодня стать репортажем из бездны. Автор делает читателя свидетелем череды кризисов. Сперва он демонстрирует исчезновение «объективной реальности», которая оказывается артефактом, сконструированным языком и культурой. Затем на глазах поражённых зрителей автор растворяет в воздухе и субъект познания — собственно личность, которая после Маркса и Фрейда стала восприниматься игрой классовых сил или подсознательных вожделений. Заведя нас в эту гносеологическую пропасть, художник оставляет читателя наедине с пустотой.
Её-то Пелевин и сделал фамилией героя дзен-буддистского боевика «Чапаев и Пустота». Буддизм в нём — не экзотическая система авторских взглядов, а неизбежный вывод из наблюдения над современностью. Однако прелесть этого романа не в послании (message), а в средстве связи (medium). Заслуга автора в том, что путь от одной пустоты к другой он проложил по изъезженному пространству. Роман заиграл от того, что содержание — буддистскую сутру — Пелевин опрокинул в форму чапаевского мифа. <…>
Представьте себе читателя «Мастера и Маргариты» не только не знающего, но и не желающего ничего знать о христианстве. Абсурд! Однако, именно это произошло с пелевинским «Чапаевым». <…> В сущности, Пелевин обращается с реальностью точно так, как с ней поступали художники во все времена — он её мифологизирует. Советская власть служит ему таким же исходным материалом, как ТрояГомеру, или Дублин — Джойсу.
Новая книга Пелевина — «Generation П» сшита по той же выкройке, что и принесший ему славу роман «Чапаев и Пустота». Но на этот раз объектом медитации на пустоте служит телевизор.
Ещё четверть века назад американский художник-концептуалист Нам Джун Пайк, усадив перед голубым экраном Будду[5], выделил метафизический аспект этого странного аппарата. С одной стороны, телевизор формирует нашу личность, с другой — он показывает только то, чего мы хотим. Попав в систему отражений, реальность нашего бытия сходит на нет. Телевизор, машина вычитания, производящая пустоту, просто напрашивается на роман с Пелевиным.
Действие в романе носит важную, но второстепенную роль. Как все пелевинские книги, «Generation П» рассказывает о манипуляции сознанием, результат которой должен доказать его, сознания, полное отсутствие. Как всегда у Пелевина, этот космический ноль надет на общеизвестных фольклорных персонажей.
Выбор героя внушает сомнения. Новый русский не справляется с навязанной ему мифологической ролью. Для фольклора он слишком юн, прост и пуст, чтобы в нём нашли выражение те глубокие слои отечественной ментальности, с которыми привык работать Пелевин. Новый русский из «Generation П» напоминает гоголевского «иностранца Фёдорова»[6]. В нём нет ни советской самобытности, ни космополитической универсальности. Гибрид, составленный из американских «слоганов» и русского мата, художественно нежизнеспособен.
Мифический слой романа слишком тонок. Он не выдерживает напора бульварного жанра, который пытался использовать Пелевин. На этот раз жанр использовал его. Соблазнённый и покинутый лубок взбунтовался. Форма захватила содержание — боевик изнасиловал идею.
Первым признаком неудачи романа стал его язык.
Пелевина часто и несправедливо ругали за неумение писать красиво. Это, конечно, чепуха, Пелевин ищет — и обычно находит — новые языковые пласты. <…>
В «Чапаеве» немало таких стилевых мутантов.
Стиль Пелевина требует предельной точности. Лучшим пелевинским сочинениям свойственен перфекционизм телефонной книги. Язык тут функционален до полной прозрачности — мы его не замечаем, пока он выполняет свою роль, перевозя нас от одной страницы к другой. Но не обращать внимание можно только на правильный язык. Каждое лишнее или «приблизительное» слово привело бы к таким же последствиям, как перевранная цифра в телефонном номере — сообщение не находит адресата.
«Generation П» написан привычно скупо, но непривычно небрежно. Когда автор хочет что-то похвалить, будь то «толстая ручка» или «узкие лацканы», он пишет «невероятно». Всякий раз, когда ему не хватает эпитетов, он обходится без них: «какое-то невыносимо тяжелое знание», «какое-то восхитительное обещание как бы обрывалось в небе».
От распада языка пострадала вся конструкция романа — его структура не выдерживает замысла. Хотя сюжету выламывают руки, он отказывается тащить читателя к необязательной развязке. Отчасти этому мешает обилие деталей. Вся книга заросла лесом каламбуров. Связывая узлом пласты разных реальностей, они должны играть ключевую роль. Иногда им это удаётся… <…>
Но даже удачные остроты в романе — как изюм в булке. Их цель — улучшить продукт, не меняя его качества. Книге не хватает проработанной глубины фона: эмаль на жести. Поэтому даже смешные выдумки торчат, как колонны, на которые нечему опираться. Между тем, сам же Пелевин и приучил нас к тому, что его письмом руководит принцип Витгенштейна: если какая-то деталь машины не работает, значит она не деталь машины.
Подводя итог, приходится признать, что в новой книге Пелевина слишком много лишнего и слишком мало необходимого. Роман не органичен — он не родился, а составился. Одна часть напоминает инструкцию к видеоигре, другая — триллер, третью составляет трактат, пересказывающий ленинским языком идеи Мак-Люэна и Маркузе.
Пелевин за десять лет буйной работы помог развернуть отечественную словесность лицом к XXI веку. Он вернул книгу брезгливо отвалившемуся от неё читателю, завладел интернетовской молодёжью, обозлил отечественных критиков, привлёк внимание сонного Запада, написал три тома сочинений и всё ещё не добрался до сорока.
«Generation П» — его первая осечка. Этот написанный по инерции роман — повод для остановки. Следующую книгу стоит писать лишь тогда, когда она обещает стать непохожей на предыдущие.
