Мэлон умирает
«Мэлон умирает» (фр. Malone meurt; англ. Malone Dies) — роман Сэмюэла Беккета 1951 года. Сначала написан на французском языке, а в 1956 году переведён автором на английский. Вторая книга трилогии, включающей также романы «Моллой» и «Безымянный».
Цитаты
[править]Яркий свет не обязателен, чтобы прожить необычно, — хватит и слабого света тонкой свечи, если горит она честно. | |
A bright light is not necessary, a taper is all one needs to live in strangeness, if it faithfully burns. |
Настоящая жизнь не терпит <…> избытка подробностей. В подробностях скрывается дьявол, как гонококк в складках предстательной железы. Время моё ограничено. Следовательно, в один прекрасный день, когда весь мир будет сиять и улыбаться, боль выпустит свои знакомые черные силы и сметет голубизну. В незавидном положении я оказался. Сколько прекрасного, памятного придется опустить из-за страха — страха совершить старую ошибку, страха не кончить вовремя, страха упиться, в последний раз, последним глотком ничтожества, бессилия, ненависти. Есть много форм, в которых неизменное ищет отдыха от своей бесформенности. О да, я всегда был подвержен глубокомыслию, особенно весной. | |
True lives do not tolerate <…> excess of circumstance. It is there the demon lurks, like the gonococcus in the folds of the prostate. My time is limited. It is thence that one fine day, when all nature smiles and shines, the rack lets loose its black unforgettable cohorts and sweeps away the blue for ever. My situation is truly delicate. What fine things, what momentous things, I am going to miss through fear, fear of falling back into the old error, fear of not finishing in time, fear of revelling, for the last time, in a last outpouring of misery, impotence and hate. The forms are many in which the unchanging seeks relief from its formlessness. Ah yes, I was always subject to the deep thought, especially in the spring of the year. |
Быть может, он достиг той стадии своего мгновения, когда жить — это бродить, весь остаток жизни, в глубинах безграничного мгновения, где освещение никогда не меняется, а все обломки крушения похожи друг на друга. Скорее белые, как яичная скорлупа, чем голубые, глаза неподвижно смотрят прямо перед собой, в пространство, заполненное великой глубиной и неизменным покоем. Но иногда, очень редко, они закрываются с неуловимой внезапностью плоти, которая напрягается, часто беззлобно, и затворяет себя. Тогда становятся видны старые веки, красные и измученные, которые, кажется, твердо решили встретиться, ибо их четыре, по два на каждую слезную железу. Возможно, закрыв глаза, он видит небо своей мечты, а вместе с ним — небо морское и земное, и судороги волн от берега до берега, все в волнении, в волнении каждая капелька, и такое непохожее человеческое движение, например, когда люди не связаны вместе, а вольны приходить или уходить, как им вздумается. И люди до конца используют эту свободу, они приходят и уходят, округлости и сочленения их тел шуршат и потрескивают, и каждый идет своей дорогой. И когда один умирает, другие не останавливаются, словно ничего не случилось. Я чувствую. Я чувствую приближение. Того, что движется, благодарю, ко мне. Я хотел убедиться наверняка, прежде чем записать. Добросовестный до предела, мелочно требовательный, не терпящий ошибок — таков Мэлон во всём. Я говорю об уверенности, что час мой настает. Ведь я никогда не сомневался, что он пробьет, рано или поздно, за исключением тех дней, когда мне казалось, что он уже миновал. | |
Perhaps he has come to that stage of his instant when to live is to wander the last of the living in the depths of an instant without bounds, where the light never changes and the wrecks look all alike. Bluer scarcely than white of egg the eyes stare into the space before them, namely the fulness of the great deep and its unchanging calm. But at long intervals they close, with the gentle suddenness of flesh that tightens, often without anger, and closes on itself. Then you see the old lids all red and worn that seem hard set to meet, for there are four, two for each lachrymal. And perhaps it is then he sees the heaven of the old dream, the heaven of the sea and of the earth too, and the spasms of the waves from shore to shore all stirring to their tiniest stir, and the so different motion of men for example, who are not tied together, but free to come and go as they please. And they make full use of it and come and go, their great balls and sockets rattling and clacking like knackers, each on his way. And when one dies the others go on, as if nothing had happened. I feel I feel it's coming. How goes it, thanks, it's coming. I wanted to be quite sure before I noted it. Scrupulous to the last, finical to a fault, that's Malone, all over. I mean sure of feeling that my hour is at hand. For I never doubted it would come, sooner or later, except the days I felt it was past. |
Первую фазу, постельную, отличало развитие отношений между Макманом и его сиделкой. Между ними постепенно возникло нечто похожее на близость, которая, в нужный момент, побудила их лечь рядом и, по мере возможности, совокупиться. Учитывая возраст и скудный опыт плотской любви, вполне естественно, что им не удалось с первого раза создать друг у друга впечатление, что они созданы друг для друга. Надо было видеть, как Макман пытался впихнуть свой орган в орган своей партнерши, будто запихивал подушку в наволочку, складывая её пополам и подтыкая пальцами. Но, нимало не отчаиваясь, они выполняли эту работу с воодушевлением, и хотя оба были полные импотенты, сумели, наконец, призвав на помощь все возможности, заложенные в коже, слизи и воображении, выколотить из своих вялых и сухих слияний некое подобие мрачного удовольствия. Молл, более экспансивная на этом этапе, восклицала: Ах, если бы мы встретились шестьдесят лет тому назад! Но как долог был путь к этому восклицанию, сколько предшествовало ему лести, тревог и робких прикосновений, о которых скажу лишь то, что они помогли Макману понять смысл известной поговорки: Двоим любо. В дальнейшем он усовершенствовался, овладев устным словом, научившись за короткое время ронять его вовремя — все эти «да», «нет», «ещё», «хватит», чтобы любовь не погасла. Ко всему прочему, ему представился удобный случаи проникнуть в восхитительный мир чтения, благодаря зажигательным письмам, которые Молл приносила с собой и отдавала ему. А знания, полученные в школе, настолько прочны, у тех, кто хорошо учился, что вскоре Макман мог вполне обходиться без объяснений своей корреспондентки и понимать написанное без посторонней помощи, держа листки бумаги подальше от глаз, насколько мог вытянуть руки. Во время чтения Молл, отойдя в сторонку и потупив взор, говорила себе: Сейчас он прочтет то место, где, — а немного спустя: Сейчас он прочтет то место, где, — и оставалась неподвижной до тех пор, пока шелест бумаги, возвращаемой в конверт, не возвещал о том, что с чтением он покончил. Тогда она поспешно поворачивалась к нему, чтобы успеть увидеть, как он подносит письмо к губам или прижимает к сердцу — ещё одно воспоминание четвертого класса. Потом он возвращал письмо Молл, и она прятала его под подушку, к другим, уже лежащим там, собранным в хронологическом порядке и перевязанным розовой ленточкой. Письма не очень разнились друг от друга по форме и содержанию, что значительно облегчало Макману прочтение и понимание, например: Возлюбленный, не проходит и дня, чтобы я, преклонив колени, не благодарила Господа за то, что мы встретились с тобой при жизни, ибо очевидно, что скоро мы оба умрем. Пусть это произойдет одновременно, о большем я не прошу. Во всяком случае, ключ от аптечки у меня есть. Но насладимся сначала, после долгого ненастного дня, этим изумительным закатом. Ты согласен со мной? Любимый! О, если бы мы встретились семьдесят лет тому назад! Нет, всё, что ни делается, всё к лучшему, у нас не остается времени возненавидеть друг друга, видеть, как проносится молодость, с тошнотой вспоминать прежние порывы, искать в обществе третьих лиц, ты — со своей стороны, я — со своей, то, что мы потеряли, одним словом, у нас не остается времени узнать друг друга. Правде надо смотреть в глаза, не так ли, любимый мой? Когда ты обнимаешь меня, а я тебя, получается, естественно, мало что, по сравнению с восторгами юности и даже средних лет. Но все относительно, никогда не забывай об этом, у оленя и лани — свои потребности, а у нас свои. Впрочем, ты справляешься на удивление неплохо, я не устаю поражаться. Какую, должно быть, целомудренную и умеренную жизнь ты вел. Я — тоже, ты, конечно, это заметил. Кроме того, учти, что плоть — не есть всему начало и конец, особенно в нашем возрасте. Назови мне любовников, которые могли бы глазами делать столько, сколько делаем мы, а наши глаза очень скоро увидят то последнее, что можно увидеть, и им нелегко оставаться открытыми, но сколько в них нежности, которая независимо от страсти помогает нам в каждодневной жизни, когда наши обязанности нас разлучают. Учти также, поскольку нам нечего скрывать друг от друга, что особой красотой лица и тела я никогда не блистала, а скорее, судя по реакции окружающих, была уродливой и бесформенной. Папа часто повторял, что люди обходят меня за милю, как видишь, его слов я не забыла. А ты, любимый, даже в те годы, когда сама юность вынуждает пульс красоты биться чаще, разве ты был краше, чем сейчас? Сомневаюсь. Но вот прошли годы, и мы едва ли намного безобразнее тех наших современников, красоте которых некогда поклонялись, а тебе удалось даже сохранить волосы. И так как мы никогда не ухаживали и не назначали свиданий, то сохранили, как мне кажется, некоторую чистоту и невинность. Мораль: наконец и для нас наступила пора любви, насладимся же ею, ибо есть груши, созревающие в декабре. <…> Мужайся, мой любимый волосатый Мак, шлю тебе устричные поцелуи — ты знаешь куда, твоя лизунья Молл. <…> Ближе к закату этой идиллии, то есть когда стало уже поздно, он начал сочинять короткие, любопытные по форме стихи, посвящая их своей любовнице, так как чувствовал, что она от него отдаляется. | |
This first phase, that of the bed, was characterized by the evolution of the relationship between Macmann and his keeper. There sprang up gradually between them a kind of intimacy which, at a given moment, led them to lie together and copulate as best they could. For given their age and scant experience of carnal love, it was only natural they should not succeed, at the first shot, in giving each other the impression they were made for each other. The spectacle was then offered of Macmann trying to bundle his sex into his partner's like a pillow into a pillow-slip, folding it in two and stuffing it in with his fingers. But far from losing heart they warmed to their work. And though both were completely impotent they finally succeeded, summoning to their aid all the resources of the skin, the mucus and the imagination, in striking from their dry and feeble clips a kind of sombre gratification. So that Moll exclaimed, being (at that stage) the more expansive of the two, Oh would we had but met sixty years ago! But on the long road to this what flutterings, alarms and bashful fumblings, of which only this, that they gave Macmann some insight into the meaning of the expression, Two is company. He then made unquestionable progress in the use of the spoken word and learnt in a short time to let fall, at the right time, the yesses, noes, mores and enoughs that keep love alive. It was also the occasion of his penetrating into the enchanted world of reading, thanks to the inflammatory letters which Moll brought and put into his hands. And the memories of school are so tenacious, for those who have been there, that he was soon able to dispense with the explanations of his correspondent and understand all unaided, holding the sheet of paper as far from his eyes as his arms permitted. While he read Moll held a little aloof, with downcast eyes, saying to herself, Now he's at the part where, and a little later, Now he's at the part where, and so remained until the rustle of the sheet going back into the envelope announced that he had finished. Then she turned eagerly towards him, in time to see him raise the letter to his lips or press it against his heart, another reminiscence of the fourth form. Then he gave it back to her and she put it under his pillow with the others there already, arranged in chronological order and tied together by a favor. These letters did not much vary in form and tenor, which greatly facilitated matters for Macmann. Example. Sweetheart, Not one day goes by that I do not give thanks to God, on my bended knees, for having found you, before I die. For we shall soon die, you and I, that is obvious. That it may be at the same moment exactly is all I ask. In any case I have the key of the medicine cupboard. But let us profit first by this superb sundown, after the long day of storm. Are you not of this opinion? Sweetheart! Ah would we had met but seventy years ago ! No, all is for the best, we shall not have time to grow to loathe each other, to see our youth slip by, to recall with nausea the ancient rapture, to seek in the company of third parties, you on the one hand, I on the other, that which together we can no longer compass, in a word to get to know each other. One must look things in the face, must one not, sweet pet? When you hold me in your arms, and I you in mine, it naturally does not amount to much, compared to the transports of youth, and even middle age. But all is relative, let us bear that in mind, stags and hinds have their needs and we have ours. It is even astonishing that you manage so well, I can hardly get over it, what a chaste and sober life you must have led. I too, you must have noticed it. Consider moreover that the flesh is not the end-all and the be-all, especially at our age, and name me the lovers who can do with their eyes what we can do with ours, which will soon have seen all there is for them to see and have often great difficulty in remaining open, and with their tenderness, without the help of passion, what by this means alone we realize daily, when separated by our respective obligations. Consider furthermore, since there is nothing more for us to hide, that I was never beautiful or well-proportioned, but ugly and even misshapen, to judge by the testimonies I have received. Papa notably used to say that people would run a mile from me, I have not forgotten the expression. And you, sweet, even when you were of an age to quicken the pulse of beauty, did you exhibit the other requisites? I doubt it. But with the passing of the years we have become scarcely less hideous than even our best favored contemporaries and you, in particular, have kept your hair. And thanks to our having never served, never understood, we are not without freshness and innocence, it seems to me. Moral, for us at last it is the season of love, let us make the most of it, there are pears that only ripen in December. <…> So courage, my sweet old hairy Mac, and oyster kisses just where you think from your own Sucky Moll. <…> |
Быть может, мне удастся кого-нибудь поймать, маленькую девчушку, например, полупридушить её, на три четверти, и душить до тех пор, пока она не пообещает мне отдать палку, принести суп, вынести горшок, поцеловать меня, приласкать, улыбнуться, подать шляпу, остаться со мной, пойти за гробом, рыдая в платок, это было бы прекрасно. Я такой хороший человек, в глубине души, такой хороший, как же случилось, что никто этого не заметил? Девчушка будет лежать вместе со мной на носилках, раздеваться на моих глазах, спать рядом, принадлежать только мне, я перегорожу дверь кроватью, чтобы она не убежала, но она выбросится в окно, когда узнают, что она со мной, принесут две порции супа, я научу её любви и ненависти, она никогда меня не забудет, я умру счастливый, она закроет мне глаза и, согласно инструкциям, вставит в задницу затычку. Полегче, Мэлон, отдохни, старый развратник. | |
I might be able to catch one, a little girl for example, and half strangle her, three quarters, until she promises to give me my stick, give me soup, empty my pots, kiss me, fondle me, smile to me, give me my hat, stay with me, follow the hearse weeping into her handkerchief, that would be nice. I am such a good man, at bottom, such a good man, how is it nobody ever noticed it? A little girl would be into my barrow, she would undress before me, sleep beside me, have nobody but me, I would jam the bed against the door to prevent her running away, but then she would throw herself out of the window, when they got to know she was with me they would bring soup for two, I would teach her love and loathing, she would never forget me, I would die delighted, she would close my eyes and put a plug in my arse-hole, as per instructions. Easy, Malone, take it easy, you old whore. |
Лемюэль отвечает за всех, он поднимает топорик, на котором никогда не просохнет кровь, но не затем, чтобы ударить, он никого не ударит, он больше никого не ударит, он больше никого не коснется, ни этим, и ни этим, и ни этим, и ни этим | |
Lemuel is in charge, he raises his hatchet on which the blood will never dry, but not to hit anyone, he will not hit anyone, he will not hit anyone any more, he will not touch anyone any more, either with it or with it or with it or with or |
Перевод
[править]В. Молот, 2000
|
Это незавершённая статья. Вы можете помочь проекту, исправив и дополнив её. |